Легко видеть

Махариши, то есть Великий Мудрец, Николай Константинович Рерих, оказывал, конечно, наибольшее воздействие. В его картинах особенно зримо присутствовала охраняемая Высшими Силами тайна – тайна для всех, кто не заслужил счастья стать Посвященным, но кого она побуждала к познанию, устремляла к себе. Картины Рериха впечатляли грандиозностью проявленного Мира, переданной с удивительной подлинностью и силой. Однако в них присутствовало еще и Непроявленное, Невидимое, далеко превосходящее то, что воспринимает ум и видят глаза.

Кент казался земным человеком, но это не умаляло его способности в мельчайших, но убедительнейших деталях свидетельствовать о реальности предсуществования высшей правды и красоты, лежащей в основе видимого мира.

А Рылов воплотил в своем полотне чистейшую романтическую красоту, проникающую в самую глубину души человека именно в безлюдье, где никто и ничто не мешает созерцать весь Мир и себя как сотворенного с ним вместе и вмещающего в себя тот же самый дух.

В литературе же сходные впечатления производили на Михаила многие вещи Олега Куваева и Андрея Скалона. И если при чтении Куваевских рассказов у него нередко замирало сердце, как бывало в походах при столкновениях с красотой, спокойствием или яростью Мира, то при погружении в повести, романы и рассказы Скалона оно замирало еще и от особого восхищения тем, как непостижимо дивно и полно удавалось писателю воспроизводить то, что казалось невозможным передать словами. Михаил определенно считал, что подобного Скалону мастера одухотворенной прозы в русской литературе XX века не было, а то и вообще не было нигде и никогда. Кое-где в своих романах и повестях к этому уровню духовоспроизводимости сути Бытия приближался тоже очень ценимый Михаилом прекрасный писатель Юрий Сбитнев.

Все трое – Куваев, Сбитнев и Скалон – впечатлялись жизнью и красотами Мира прежде всего в Сибири, в глубине и на окраинах громадного и малолюдного пространства империи, в котором имелось все, что только может с предельной силой воздействовать на разные стороны человеческой личности – на ум, на сердце и дух. Вполне сознавая, как мал его опыт познания этой великой страны после шести предыдущих путешествий по Сибири, Михаил все-таки радовался и гордился тем, что ему выпало получить хотя бы такой. Тянуло, невообразимо сильно тянуло еще и еще раз оказаться лицом к лицу с ее первозданной мощью и красотой, но вот не сосредоточился на этом, не сумел и не смог. Да и затраты требовались громадные – не по карману. Но…Но можно было последовать своей детской мечте стать географом. География была, пожалуй, единственным предметом в школе, который нравился Михаилу весь целиком. Поэтому казалось вполне вероятным, что, выбери он ее как профессию, то будет потом работать по призванию, то есть путешествовать. В геологи, как Куваева и Сбитнева, или в охотоведы, как Скалона, Михаила совсем не тянуло. А других специальностей, позволяющих подолгу работать «на природе» как будто бы и не было. Но Михаил не пошел в любимую географию. Когда он заканчивал школу, эта наука, казалось, уже почти исчерпала свой предмет – причем так казалось не только ему, но и многим другим, в том числе и географам. Как, оказывается, все они тогда заблуждались! Почему никому не могло придти в голову, что описывать Землю никогда не будет напрасно, как ненапрасно будет каждому новому поколению художников писать обнаженную женскую натуру несмотря на то, что обнаженных женщин без счета написали их предшественники! Ведь Мать – Земля тоже принадлежала к женскому полу, только при этом она была Сверх-Женщиной и Сверх-Матерью, а не просто местообитанием человечества, и, сколько ее ни описывай, все будет мало. А еще Земля была крохотным космическим кораблем, жизненным ковчегом в полном тайн, перспектив и угроз почти непроявленном космическом Океане с редкими островками Света среди Тьмы, таящей в себе все неисповедимое, корабль, которой изо всех сил надо беречь, чтобы не допустить его и своей погибели. Сибирь почему-то внушала Михаилу надежду на то, что Земной корабль еще способен выдержать долгий путь. И то же самое, пожалуй, внушал великий Американский Север – с его Канадским Полярным архипелагом, Горной Аляской, Британской Колумбией, Гренландией, Лабрадором, Ньюфаундлендом, Великими озерами Канады и США. И если можно было считать окончательно упущенными возможные и хорошо продуманные Сибирские маршруты по Чукотке, Камчатке, Таймыру, плато Путорана, Алтаю, Саянам, Становому хребту и хребтам побережья Охотского моря, по Уссурийскому краю, то тем более несбыточными были сами собой напрашивающиеся маршруты Американского континента! Какое это было упоительное занятие – мечтать о походах, вглядываясь в карты! По связанности речных систем между собой Америка явно превосходила Сибирь. Америку можно было пересечь всю наискосок с северо-запада на юго-восток всего с одним волоком! Но и это не все! Можно было повторить пересечение континента и другими путями едва ли не столь же естественными, как первый! Сибирь было мысленно просто пересекать только с юга на север. Обь от Алтая, Енисей от Монголии или Саян, Лену почти от Байкала или от Олекмы, наконец, Колыму и все это до самого Ледовитого океана! Зато с запада на восток или наоборот – пройти водными путями было необычайно долго и трудно. После времен землепроходцев, пожалуй, единственным, кто сумел это сделать в течение трех лет, был воистину великий путешественник Евгений Павлович Смургис – дальневосточный охотник-промысловик. Сколько ему пришлось хлебнуть, выгребая на большой лодке – бурмантовке с двумя парами весел (правда, оборудованной подвижными сидениями – слайдами) против ветра и сильного течения на протяжении тысяч километров – почти что пером не описать! Достаточно упомянуть одно – он прошел весь бассейн Енисея – от острова Диксон в его устье через Ангару и Байкал, а затем по Уде ПРОТИВ течения. Иногда у него имелся напарник, иногда – нет. Но уникальное упорство инициатора уникального маршрута было вознаграждено – с несколькими партнерами (по очереди) и без таковых – он прошел из Европы, то есть из бассейна Атлантики, в Тихий океан, и при этом лишь одна великая река – Амур – текла в нужном ему направлении с запада на восток. Остальные великие реки заставляли его двигаться пологими галсами в основном с юга на север и с севера на юг, примерно как яхте в бурном море против сильного ветра. Только каждый галс, как и каждый контргалс имел у Смургиса протяженность в три, а то и пять тысяч километров. Весь свой путь Евгений Павлович проделал как простой путник, без спонсоров и рекламы. Единственное послабление, которое он позволил сделать себе – это перевозить лодку через волоки, потому что иначе ему пришлось бы несколько раз бросать свое судно и строить новое. Умом Михаил был в состоянии оценить величине этого подвига, но образно представить себе, сколько волевых затрат потребовал такой путь от человека, обязавшего себя постоянно перемогаться, поскольку сам себя на это обрек – он так и не смог вообразить.

Ведь в общих-то чертах Михаил представлял себе, что значит перемогаться в пути, поскольку ходил в горах с очень тяжелым грузом – до сорока килограммов при собственном весе в шестьдесят, случалось, день за днем греб против сильного ветра до трех недель, выдерживал дожди на протяжении всего месячного маршрута, не раз проходил больше сотни километров бечевой и делал волоки с байдаркой до сорока километров через горные хребты. Но разве все это, потребовавшее от него в свое время всех без остатка сил и действительно ставшее для него очень непростыми испытаниями, можно было сравнить с тем, что преодолел Евгений Павлович Смургис? Разумеется, нет.

Михаил вполне отдавал себе отчет в том, почему он после получения третьего разряда в альпинизме отказался продолжать занятия в этом виде спорта, хотя проявил себя достаточно хорошо и получил очень лестные рекомендации, открывавшие ему дальнейшую дорогу вверх. Его беда состояла в том, что он почти все время перемогался. Ему недостаточно было краткой акклиматизации при перемещении с равнины в высокогорье. Субтильное телосложение далеко не соответствовало атлетическим требованиям горного спорта. Ноги он, правда, накачал. Но по мере совершенствования в альпинизме все большая нагрузка переносилась с ног на руки, а руки у него были слабы. Он их тоже, конечно, потренировал, но для серьезного лазания этого было недостаточно. И он осознанно ограничил себя только туристскими походами, правда, сложными и нередко суровыми, в том числе и горными, не требовавшими серьезного лазания, хотя и без него выматывающими всего без остатка. Кроме этих причин, правда, имелась еще одна – он не хотел ходить один, сначала без Лены, затем – без Марины. А обрекать их на спорт, который он, согласно одному из шутливых, но все равно верных выражений, состоял в переноске тяжелых грузов на большие высоты, Михаил считал недопустимым. И потому, очевидно, обрек на другой, который в том же шутливом стиле определялся как спорт, состоящий в переноске тяжелых грузов на большие расстояния. Но тут он хоть большую часть работы мог взять на себя (хотя и женщинам ох как доставалось!), а в альпинизме это было нереально.

Как ни манили Михаила к себе Гималаи с Каракорумом, они остались для него абстрактной мечтой, лишь временами растравляющей душу. А вот для Коли Черного, с которым в одном отряде значкистов ходил на разряд Михаил (притом совершенно объективно – ходил лучше Черного) мечта не осталась абстракцией. Он последовательно набирал разряд за разрядом (или карабкался от разряда к разряду – выбирай, как тебе больше понравится, потому что Коля, как и Михаил, вовсе не был заметным атлетом) и в конце концов заслужил себе место в первой советской гималайской экспедиции и там в числе первых четырех штурмовых связок поднялся по всей Северо-Западной стене Эвереста до высоты 7800, где его схватила за горло, высотная астма, заставившая его спуститься вниз, когда самые большие технические трудности были уже преодолены. Но неудача на Эвересте не выбила Колю из седла. В следующей экспедиции в Гималаи он взошел на третью вершину мира – священную Канченджангу, а в последующие годы – еще на два восьмитысячника – Аннапурну и Шиша – Пангму в возрасте пятидесяти лет и старше. Разве это не заслуживало восхищения и даже преклонения за упорство в осуществлении мечты? Разве это допускало упоминание в небрежном тоне, что когда-то ты ходил вместе с Черным и выглядел лучше и умнее его? Да это было бы теперь гнусной ложью, ибо прошлые сравнения не в его пользу Коля своими трудами переломил в свою, он ЗАРАБОТАЛ свои Гималайские восхождения, тогда как Михаил зарабатывать их такой ценой не соглашался.

– Счастливо тебе, Коля! – подумал Михаил. – Счастливо! Даже если твои основные вершины остались уже позади.

А каких высот удалось достичь ему самому? Задав себе этот вопрос, Михаил надолго задумался. Если иметь в виду спортивный туризм, то до уровня мастера спорта он фактически все-таки добрался, хотя после получения второго разряда ни одного из своих походов больше «не оформлял». Однако выдающимся путешественником, как хотелось еще в детских мечтах, он не стал. Таких как он, в одной России были многие сотни, а скорее и тысячи.

Если оценивать успехи в литературе, то количественно они оказались меньшими, чем он надеялся достичь в начале своего писательского пути, а качественно – пожалуй, не хуже. Найдутся ли среди его работ шедевры, Михаил сказать, конечно, не мог, но все же надеялся на что-то в этом роде. Однако, как бы то ни было, опубликовано до сих пор было «ноль», и почти никаких сожалений он по этому поводу не испытывал. Но только почти..

Зато в философии он достиг куда большего, чем ожидал. Почему? Должно быть, Всевышний наградил его за упорство и неотступность от задач, которые мечтал разрешить самостоятельно. Михаил действительно, как говорится, без дураков представлял, как существенно важно для других то, что он сделал для себя и своего окружения.

В инженерном деле, пока он занимался им профессионально, Михаил показал достаточно высокое умение, чтобы постоянно успешно доказывать свою компетентность и подтверждать высокое звание инженера. На заводе электросчетчиков, где он работал молодым специалистом, осталась после него серия компактных настольных электромагнитных прессов, несколько технологических полуавтоматов для производства деталей и узлов электросчетчиков. Для себя он сконструировал из доступных материалов немало вещей для усовершенствования байдарок разных моделей, парусного вооружения и складных тележек малого веса для тяжелого походного груза.

После работы на заводе он попал на работу в ОКБ авиационной промышленности по стандартизации и там несколько переквалифицировался в разработчика систем организационно-технической документации (что тоже требовало серьезных инженерных знаний и умений), а затем и в разработчика систем классификаций, используемых в чертежном хозяйстве для поиска нужных предметов. Именно там и тогда Михаил под руководством своего любимого учителя и шефа Николая Васильевича Ломакина участвовал в создании одного из двух первых в мире дескрипторных информационно-поисковых языков – другим был дескрипторный язык американского профессора – математика Кельвина Муерса. Собственно, после этого вся официальная служебная деятельность Михаила была связана с разработкой информационно-поисковых языков дескрипторного типа и специальных информационно-поисковых тезаурусов. В этом деле он тоже достиг заметных высот и полагал, что входит в состав тридцати – сорока лучших специалистов страны, то есть получил право считать, что проявил себя на данном поприще лучше многих. Однако пользы от его трудов было немного. То есть в теории – порядочно, в практике – мало. В силу советской официальной гигантомании, когда не допускалось планировать к разработке и внедрению ничего меньше общесоюзных систем любого профиля и назначения, что сразу обрекало их на участь жертв коммунистической демагогии, поскольку никогда на памяти Михаила они не финансировались в сколько-нибудь достаточной степени, но из пятилетки в пятилетку продолжали числиться важнейшими научно-техническими разработками с прежними недостаточными деньгами. Политбюро ЦК КПСС, очевидно, надеялось на чудо, направляя ресурсы страны в основном на военные цели. Да и на многие толковые разработки военной техники часто не давали средств, поскольку реализация идей и проектов зависела не столько от их многообещающности или соблазнительности для военных специалистов, сколько от того, сумеет ли инициатор разработки обзавестись покровительством соответствующего министра или заведующего отделом ЦК КПСС вкупе с председателем ВПК. Кое-кому из плодовитых умов удача порой улыбалась. Но в принципе одиночному таланту она сама собой улыбнуться не могла. Разве что после большой задержки, когда станет известно, что что-то похожее уже делают или даже сделали американцы или их друзья.

Не менее скверно сказывалась на реализации творческих инициатив и бюрократическая монополизация всех направлений науки и техники.

Она подразумевала, что во главе любого направления должно стоять одно лицо – все равно – с заслуженным или дутым авторитетом, но одно. От его оценки (или от оценок его клевретов) зависело не только одобрение или неодобрение реализации какого-либо нового проекта, но даже и возможность публикации в научной и технической прессе идеи любого рода под предлогом наличия в ней сведений закрытого характера. Но и патентовать идеи было слишком тяжело. Немногие были согласны пройти весь крестный путь советского изобретателя к официальному признанию. Руководство страны душило творческую инициативу масс с весьма дальновидным прицелом: чем меньше будет разных изобретателей и инициаторов, тем меньше произойдет изменений в жизни, тем прочнее будет существующая власть. Вот и превращалась коммунистическая идея в пустую маниловщину о постройке, как говорилось у Гоголя, «дома с таким бельведером, чтобы Москву было видно» В результате, разумеется, ни дома с бельведером, ни вида на Москву. Короче, ему приходилось создавать лингвистическое обеспечение главным образом для воздушных замков, а для конкретного дела – почти нет. К тому же он постоянно должен был встречаться с надуманными препятствиями в виде заранее принятых и далеких от оптимума решений директивных органов, с которыми Михаил был в принципе не согласен. И хотя он занимался своим официальным делом исключительно для заработка, а не по призванию, ему почему-то было не все равно, делать ли дрянь, раз к этому обязывают, или делать лучше, как обязывали его собственные умственные способности и нежелание проституировать их, но в условиях постоянной конфронтации с теми, кто считал, что с сильными, тем более с начальниками, лучше не воевать – все равно победа будет за ними, он был обречен на нелегкую жизнь. Однако, к собственному удивлению, Михаил обнаружил, что он почти всегда побеждал в итоге, хотя промежуточных поражений избежать, конечно, не удавалось. И его ни разу не заставили делать так, как он не хотел. Заведомо плохие и ущербные варианты в конце концов действительно компрометировали себя – как он и предсказывал. Лучшие варианты, которые долго отвергались и опровергались теми, у кого беспринципность определялась прежде всего слабостью интеллекта, с большими опозданиями принимались, особенно если обнаруживалось, что так как раз и делали за границей. Таковы были обстоятельства, таково было его везение в прямом и переносном смысле этого слова. Карьера заботила Михаила довольно слабо. Он достаточно быстро поднялся на первые ступени иерархии. Там было заметно более хлопотно, но зато какое – никакое начальственное положение позволяло проталкивать собственные решения. Выше, чем заведовать лабораторией или отделом, Михаил совсем не стремился. Дальше начиналась номенклатура с обязательной партийностью и потерей собственного лица. Свое место он занимал без расталкивания конкурентов локтями. Чтобы подняться выше, надо было как-то по-особенному шустрить, интриговать, по меньшей мере льстить и заискивать. К тому же кроме партийности там, как правило, требовалась еще и ученая степень. Михаил проигнорировал и то и другое. Он достаточно хорошо изучил биографии многих типичных кандидатов и докторов, попадавших в его поле зрения, чтобы разобраться в том, за что, как правило, даются ученые степени и звания, служившие неким официально-номинальным свидетельством высокого уровня профессиональной пригодности. Выдвигать собственные оригинальные идеи соискателю степени было не обязательно, часто даже именно нежелательно, чтобы не сердить научного руководителя, в руках и воле которого была судьба диссертанта. К научному прогрессу все это имело очень слабое отношение. Кончено, претендентам на ученую степень не возбранялось знакомиться с литературой по специальности и развивать какие-то идеи – но! Но обязательно при условии, что отправные идеи задал шеф или что эти идеи не выходят за пределы взглядов шефа и одобряются им.

Стандарт поведения соискателя ученой степени, приводящего к успеху в восьмидесяти, а то и девяноста процентов случаев, был вполне однозначен, несмотря на то, что официально таковой не существовал. Его неукоснительное соблюдение было гораздо важней для защиты диссертации, чем внесение диссертантом оригинального и ценного вклада в науку. Формально инструкции ВАК¢а требовали такого вклада, но откуда его было взять такой уйме посредственностей, которые жаждали получения степени из корыстных побуждений – ведь зарплата и оплачиваемый отпуск у обладателя кандидатской и докторской степени, могли быть соответственно в полтора – два раза большие, чем у человека без степени в той же должности, даже если не принимать во внимание, что для человека со степенью открывались и куда большие перспективы в дальнейшей служебной карьере. А всего-то и требовалось поддерживать нужные отношения со всеми лицами, от которых зависела положительная оценка диссертации и ее утверждение в ВАК¢е. Кроме научного руководителя в этот круг лиц входили официальные научные оппоненты, председатели ученых советов, в которых предполагалась защита или от которых надо получить отзыв от «оппонирующей организации» и целая куча авторитетных в той или иной мере специалистов, которым полагалось рассылать на отзыв автореферат диссертации и от которых ждали получения положительного отзыва. Со всеми этими лицами полагалось обращаться исключительно подобострастно, подчеркивая их выдающуюся роль в науке и важность их идей для решения проблемы, которой занимался диссертант, им надо было оказывать те или иные услуги и льстить, льстить, льстить и льстить – если научный руководитель не был столь значен в официальной науке, что мог одним своим именем и положением прокладывать путь для соискателя, как могучий ледокол прокладывает проводимому судну широкий канал во льдах – только тогда можно было умерить лесть. Но ведь далеко не у каждого соискателя имелся такой всемогущий шеф. От одной мысли обо всем этом Михаил чувствовал в себе непреодолимое отвращение к процедуре, уготованной каждому диссертанту. Разумеется, он знал, что некоторым везет и они попадают в руки людей, действительно заботящихся о прогрессе любимой науки и малочувствительных к лести, но это были скорее исключения из правил, нежели норма, а на поприще Михаила таких благожелательных и добросовестных лиц, которые занимали бы господствующие научные высоты, не наблюдалось. В большинстве они были чванливы, завистливы и далеко не так даровиты, как изо всех сил старались показать, а из-за этого они боялись пропустить мимо себя заведомо более способных из опасения, что те со временем потеснят или сгонят их с насиженных хлебных должностей. Нередко талантливому диссертанту выгоднее было придуриваться, нежели представлять свой интеллект в полном блеске, чтобы не вызвать резкой реакции отторжения своей работы со стороны признанных «научных светил». Как ни верти, но и таланту, и бездари лучше было не нарушать негласного канона, установленного монополистами – посредственностями, опиравшимися на посредственности. Михаил не желал ни придуриваться, ни льстить, следовательно, шансов на успех в защите диссертации у него не было. Он смирился с тем, что повышенная зарплата и увеличенный отпуск (ах, как он был желателен!) – это не для него. Впоследствии он ни разу не пожалел о своем выборе в пользу скромного достоинства и сохранения возможности оставаться именно самим собой, ничего не раздувая из своих достижений, точно так же, как и не умаляя их. Пребывать в состоянии равенства самому себе значило в его представлении больше, чем что-то иное. Это не мешало самоутверждаться, делая что-то стоящее в собственных глазах, двигаясь к желанной цели в меру способностей и сил. Михаила забавляли люди, начинавшие уважать себя именно после того, как они прошли путь подобострастия и унижений – уважали как раз за то, что они его вполне результативно прошли и получили официальное подтверждение своей высшей научной квалификации, а также право свысока смотреть на таких убогих, которые даже степени получить не могут, а еще воображают, что умны.

В не меньшей степени дураком он представлялся и тем, кто встречал его отказ от вполне серьезных и официальных предложений вступить в коммунистическую партию. На это Михаилу, надо сказать, просто «везло». Заинтересованные в получении партбилета люди, случалось, годами ждали в очереди выделения для них вакансии «кандидата в члены партии», а ему это предлагали даром и без очереди партийные функционеры в общей сложности четыре раза. Из них дважды его убеждали вступить достаточно видные в партийной иерархии лица. Один был тогда секретарем ЦК ВЛКСМ, другой ответственным работником МГК КПСС. Это были знакомые ему в частном порядке, еще через Лену, люди. Они находили, что партия выиграла бы, если бы в ее рядах было бы побольше толковых людей, на что Михаил отвечал, не имея в виду своих знакомых, что не желает считаться «единомышленником» (таков был уставной термин для членов партии) карьеристов и подлецов, которых в партийных рядах пруд пруди, на что ему резонно возражали, что кто же тогда кроме карьеристов и подлецов будут в партии, если порядочные люди не станут в нее вступать?

Партия пыталась поддерживать свое реноме как пролетарская партия тем, что давала зеленый свет только кандидатам из рабочей среды, но с классовым составом нужного типа у нее ничего не получалось. В КПСС так и перли различного типа управленцы, которым дозарезу надо было иметь партийный билет, и вообще все те, кто желал хоть как-нибудь приподнять себя над общей массой бесправных граждан, потому что в советской стране члену партии полагалось лучшее и большее, чем беспартийным. А как иначе партия могла доверить управление государственными органами и людьми тем, кто не был ею для этого выделен и проверен на преданность ее монопольной власти? Да и тех, кто с оружием в руках должен был охранять и защищать эту власть, тем более – распространять ее в мировом масштабе, надо было обязательно сделать подконтрольными прежде всего перед партией, то есть иметь их, офицеров и генералов армии, флота, КГБ, МВД, в своих рядах. Карьеристам из интеллигентов было очень трудно убедить власть, что они ей столь же необходимы, как управленцы – чиновники и вооруженные бойцы. Вот и сидели они на скудной квоте, которую партия с неохотой и скорченной миной все-таки вынуждена была выделять и для них. Считалось, что предложение вступить в партию является большой честью. Оно гарантировало и получение нужных рекомендаций и прием после истечения кандидатского стажа без особых хлопот. Отвергать его означало чуть ли не оскорбить правящую партию и ее элиту, бросить ей «наглый вызов». Поэтому отказываться надо было не с ломовой прямотой, а аккуратненько. Михаил выбрал способ, основанный на партийной же демагогии. Дескать, устав партии прямо требует от ее членов все свои силы и способности отдавать служению ее делу, но он в себе не чувствует необходимой для этого самоотреченности и потому не может по большому счету считать себя достойным приема в КПСС. После таких слов на него смотрели как на психа. Ну кто ж вступает в партию во вред себе кроме редких экзальтированных загипнотизированных коммунистической идеологией экземпляров? – но вслух, разумеется, опровергать не решались. И от него отставали, скорее всего, фиксируя его отказ от предложенной чести в секретном досье.