Легко видеть

Именно в тот период, когда Михаил работал там, он завершил свой основной труд системным объединением всех Принципов в Регламент, достаточный для описания всего, что происходит в проявленной Вселенной вокруг нас. Это позволило ему в дальнейшем вновь вернуться к литературной работе, к которой, казалось, он уж утратил прежний интерес, хотя рассказы он продолжал писать все время. Поэтому Михаилу на первых порах было удивительно, что его вдруг потянуло взяться за роман. Он представлял, какой величины должно стать задуманное и сколь долго оно будет изматывающе, требовательно взыскивать его силы, терпение и время, которого вполне могло не хватить. Михаил поневоле вспомнил настораживающий пример Александра Исаевича Солженицына. Великолепный автор «Одного дня Ивана Денисовича» – действительно одного из шедевров мировой литературы – по ходу своей огромной литературной работы писал все хуже и хуже, очевидно, не потому, что растратил талант, а потому что перестал взыскательно относиться к качеству написанного «за один присест». И все из-за того, что боялся не успеть изложить вообще все то, чем была полна его голова. Отказ от долгой работы над рукописями безусловно привел к тому, что труды Солженицына потеряли многое от своей прежней образности и привлекательности, обесцветились и подровнялись под средний публицистический уровень и стиль. Михаил не сомневался, что перед ним стоит та же проблема цейтнота, однако решил работать как прежде – так долго, покуда сам не удостоверится, что сделал то, что собирался, не думая о том, успеет или не успеет. Впрочем, нет – напоминать об этом он все равно собирался – и напоминал, поскольку лень у него была совсем не Солженицынская (если у Александра Исаевича вообще был такой грех). Работа шла то туго, то споро, и постепенно далеко не целиком представлявшийся самому автору замысел приобретал определенность и стройность, которая выглядела близкой к необходимой. И первый вариант большого романа – такого большого, какого он от себя и не ожидал – был написан от начала и до конца. А дальше, каждый раз после перерывов, пошли перечтения с попутной правкой и дополнениями. В результате роман безусловно улучшался, но Михаил не спешил радоваться —чувствовалось, что эта вещь его еще помотает. И помотала. Но чем больше она взыскивала с него, тем дороже становилась его уму и душе. Михаил уже и вспоминал про себя о многом испытанном, виденном, передуманном не как-то неопределенно и произвольно, а в тех словах и выражениях, которые нашел для книги. Самоцитирование не вслух, а про себя не было грехом, а в деле оно даже помогало. Если что-то из жизни вспоминалось через хорошо запомнившийся собственный текст, это значило, что данный текст отработан как следует.

Впервые Михаил проникся уверенностью в этом после написания своих первых походных рассказов, потом повести о жизни и любви, о восхождениях и горных красотах, завораживающих людей, которые зовут их в альплагеря, а оттуда уже на вершины.

Удавшиеся тексты кристаллами откладывались в памяти подобно тому, как кристаллами входили в создание грандиозные горные сооружения и отдельные пики, врезавшиеся в небо скальными и ледовыми стенами, гребнями, ребрами, какие не смог бы ни измыслить, ни тем более соорудить в Натуре никто, кроме Высшего Творца. Одна только Марина рисовалась Михаилу в своем роде совершенно особой вершиной среди других прекрасных женщин, объединяющей высоту Эвереста и дивные формы Ама-Даблам.

Задолго до знакомства с фотографиями этих знаменитейших вершин он, еще будучи студентом и глядя из альплагеря Алибек на окружающие горы, глубоко проникся мыслью, что он здесь не для того, чтобы покорять вершины, брать их или побеждать, а только затем, чтобы самому покориться им и стараться их достигать. Представлять восходителей «покорителями гор» казалось смешно и глупо. Можно ли было, находясь в здравом уме, постичь, кого там, наверху, покоряли альпинисты кроме себя, своей немощи, страхов и так называемого «здравого смысла», доказывающего, что гораздо надежнее и необреминительнее никуда не лезть, не уродоваться в этой проклятущей работе против силы тяжести и вообще в преодолении ненадежности своего бытия? В каждом новом восхождении, сколько бы их ни было за спиной, надо было стараться покорять себя – от начала и до конца восхождения или до вечного конца – смотря как решат отнестись к тебе горы и Тот, кто их создал. Горы не любили людей, опьяненных своими успехами. В их духе было взыскивать с человека все его способности – волевые, физические, моральные, Бахвальства же они вообще не переносили и не прощали. Иных бахвалов гнали вон с позором, иных калечили, чаще же убивали. Им это было ничто. И людей с великолепной физиологией и органической силой они ценили, как правило, много ниже чем тех, кто проявлял высокую силу духа и желание ни в коем случае не отступаться от лучшего в себе даже под страхом смерти. Но не только бахвалы – и чересчур большие умники были им не по вкусу, если их ум не признавал априори того, что успех восхождений прежде всего зависит от них, от гор, и лишь потом от ума восходителей.

В глазах Михаила чрезвычайно впечатляющим подтверждением его внутренней уверенности – скорее даже убеждения – выглядела история одного из корифеев официального советского спортивного туризма. Его фамилия была Гельфгат. Михаил не был знаком с ним лично – и потому даже не знал его имени – но по публикациям в туристской периодике часто встречал подписанные им статьи с разборами причин неудач, аварий и гибели людей в походах. По всему чувствовалось глубокое знание автором сути дела, и каждый его анализ выглядел убедительным, если не считать пустяка – в них совершенно не отводилось места такому фактору как форсмажор, то есть непреодолимая сила обстоятельств или непереносимая для большинства обыкновенных людей комбинация нескольких по отдельности переносимых воздействий природных сил, особенно если людские силы находились в истощении или упадке. Гельфгат, по-видимому, стоял на других позициях. Ему постфактум были ясны все упущения и нарушения правил – как формальных, сопутствующих официальному оформлению похода каждой самодеятельной туристской группы, претендующей на спортивные разряды и звания, а также на первенство Союза, так и выработанных хорошей туристской практикой. Вывод же всегда был таков: не было бы таких-то и таких-то упущений, нарушений и ошибок, все бы обошлось, никто бы не погиб, а аварийность была бы исключена. А ведь бедствующие в походах люди, особенно по маршрутам большей сложности, чем они проходили раньше (а без этого какой может быть рост мастерства?), сталкивались с мощью стихий, которую далеко не всегда можно представить себе заранее, нередко предельно измотанными и сильно недоедающими. И когда на них обрушивались неожиданный мороз, шторм или вызванные тектоническими толчками лавины, обвалы или – много чаще – дожди, а с ними опасные паводки, селевые потоки, да мало ли что еще – тут могли притупляться умственные способности, ослабевать воля и даже желание продолжать жизнь в убийственной обстановке. Поражения не украшают никого – ни во мнении окружающих, ни в своем собственном, но от них не был гарантирован никто из смертных, не ведающих своего будущего и, тем не менее, стремящихся превзойти самих себя. Об этом Гельфгат в своих безусловно ценных разборах не упоминал никогда. Так в сопровождении публикаций Гельфгата шел год за годом. И вдруг зайдя в клуб туристов, чтобы посмотреть чьи-то отчеты, Михаил пораженно замер в коридоре клуба перед некрологом, посвященным сразу двум лицам. Первым там значился Гельфгат. Ни причин, ни обстоятельств гибели не указывалось. Было сказано, что погибли они «трагически» на сборе инструкторов. «Еще бы не «трагически», если во время учебы», – подумал он. Немного времени спустя сотрудники отдела Михаила устроили по какому-то поводу вечеринку. Одна из сотрудниц пришла со своим мужем, весьма примечательным человеком в мире горного туризма. Лева Юдин прославился тем, что формально не будучи альпинистом, то есть не проходя специальной подготовки в альплагерях и не получая формального разрешения на спортивные восхождения, ухитрился в рамках туристских походов взойти на три из четырех семитысячников Советского Союза во главе своих групп. Его фамилию со скрежетом зубовным произносили адепты официального альпинизма – ведь Юдин мог стать «снежным барсом», совершенно не имея на это права! Такой – и только такой – могла быть реакция людей, защищающих свой элитарный огород от любых непрошеных и неоформленных проходимцев. Но Лева плевать на них хотел и продолжал успешно делать свое запретное дело. У него для этого хватало и силы воли, и энергии, и трезвости, и ума. Он был действительно и хороший радиофизик и хороший спортсмен.

Среди застолья Михаил вдруг вспомнил об оставившем его в недоумении некрологе, и решил, что уж кто-кто, а Юдин может все об этом случае знать.

– Скажите, Лева, – обратился к нему Михаил, – вы не в курсе, что произошло с Гельфатом и его спутником?

К удивлению Михаила, Лева откликнулся на его вопрос с куда большей эмоциональностью, чем можно было от него ожидать:

– Вы знаете, Миша, это просто уму непостижимо! – воскликнул он. – Дело было на учебных сборах инструкторов горного туризма. Гельфгат их как раз и возглавлял. В тот день – кстати, в хорошую погоду – они отрабатывали технику прохождения травянистых склонов. Для начала он сам в паре с одним из участников взошел на небольшую горку, понимаете, даже не на какую-то бесснежную вершину в хребте, а всего лишь на некоторый пуп, от которого до гребня еще пилить и пилить. Вот на этом пупе они и присели, наблюдая с высоты, как поднимаются остальные. И вдруг вместе с каким-то пластом грунта как сидели, так и съехали вниз… – Здесь Лева тяжело вздохнул, а Михаил спросил:

– А что случилось? Землетрясение?

– Да нет! – Лева отрицательно покрутил головой. – Тектонического толчка не было. Во всяком случае, никто ничего серьезного не заметил. Возможно, при косом залегании пластов подтаяла какая-нибудь ледяная линза или еще что-то в этом роде, но вот двоих как не бывало!…

– Никогда не слышал ни о чем подобном, – признался пораженный Михаил.

– Я тоже, – печально подтвердил Лева.

Больше на эту тему они не говорили. Но Михаил еще в тот вечер подумал, продолжит ли Лева свои вызывающие восхождения после такого происшествия с известным и авторитетным спортсменом в простейшей горной обстановке, в хорошую погоду, когда не было и тени сомнений в том, что никакой опасности нет. Впоследствии оказалось, что Лева оставил походы в высокогорье. И наверняка не из-за страха гибели – рисковать ему приходилось множество раз, он и прежде это прекрасно сознавал, бросая официальному альпинизму вызов за вызовом. Но, видно, раньше он всегда считал, что имеет дело с ощущаемыми или явными угрозами, правильно оценивать вероятность свершения которых как раз и было его коронным коньком. Ему и в голову не приходило ждать выпада со стороны чего-то невидимого или неощутимого. Но гибель Гельфгата помогла ему осознать простую вещь, которая как таковая никогда не занимала его ум, хотя в принципе была ему известна – жить где бы то ни было опасно само по себе, но в горах, безусловно, особенно. Извечно существующая область неустойчивых равновесий, нестационарных процессов, скрытых потенциалов и сомнительных сдерживающих механизмов, тайных пусковых пружин. И будь он хоть трижды официально подготовленным и допущенным к восхождениям альпинистом, в невозможности распознавания всех скрытых, латентных угроз в обстановке гор это ничего не меняло. Ходить по уму, как он ходил до тех пор, все равно на самом деле означало соваться в зубы к черту на авось, а так – на авось – он никогда ходить не собирался. С его-то головой…Ведь съехать со склоном с пупа у Гельфгата было, пожалуй, меньше шансов, чем в своей московской квартире вместе с исправным балконом загреметь со стены дома вниз, на тротуар.

Михаил уже почти засыпал, когда в его мозгу вновь всплыл вопрос, для чего это Галя оказалась на его берегу, а не на том, вполне схожем, на котором был ее бивак? Он представил себе ее лицо, вопрошающий взгляд, к тому же еще и призывающий. Смешно! К чему еще призывающий, кроме простого совета? К сексу? К любви? Тем более смешно! Чтобы к нему, старику, за этим делом обратилась вполне сексуально устроенная молодая женщина из подходящей ей по возрасту компании? Абсурд! Пусть он даже желанный из-за безлюдья, но это все равно абсурд! Подарков в ненаселенной тайге вообще не бывает, тем более в виде сексуально изголодавшихся женщин, и кому – отнюдь не выглядящему особо одаренным самцом человеку, даже если не принимать во внимание его возраст.

Возможно, конечно, что Галя испытывала недовольство любовником, безотносительно к тому, встретился ей в походе кто-то еще или нет. Возможно. Но все-таки странно. Раньше-то этот любовник ее наверняка устраивал, если пошла с ним в этот поход. Значит, что-то новое открылось ей в нем именно здесь? Неужели «синдром Вадима»? А почему бы и нет? Вадим тоже был крепкий мужик, не менее крепкий, чем Галин Игорь. Пока не познакомился с Кантегиром. Но опять-таки заболевание Игоря тем же синдромом совсем не обязательно должно было сделать Михаила более желанным для взыскательной, норовистой и, главное, молодой Гали. Глупо же думать, что ей может грезиться старик вместо мужчины в самом соку, определенно глупо. Ну, а о глупостях не стоило мечтать. Михаил удовлетворился этим доводом. И следом заснул.

Утром Михаил бегло перебрал в уме свои догадки о Гале, Игоре и их компании, и сделал вывод, что ему лучше будет остаться здесь еще на один день, чтобы отпустить от себя подальше и этих опаздывающих из отпуска людей, и их проблемы, чтобы никто не нарушал его уединения и не распространял своих беспокойств на него.

– Очень надо, – проворчал он про себя. – У меня и без них проблем хватает. Может, когда человек один, у него кругом одни проблемы.

Однако, поразмыслив, признал, что это все же преувеличение. Раньше, в молодости, их было несравненно больше. Но теперь – нет. Всего несколько наперечет. Стараться соответствовать Марине во всех позитивных смыслах. Делать все, что возможно, для поддержания духа молодости и жизненной энергии в Марине и в себе. Писать о постигнутом за время жизни. Развивать свои взгляды относительно мироустройства и собственного пути. Продолжать приобщаться к Божественной красоте Промысла Создателя и в абстракции, и в естестве. Готовить свое сознание к переходу в Мир Иной. И, наконец, попытаться передать собственным потомкам как можно больше того, что наверняка может быть им полезно. Кажется все. И если всего этого кому-то может показаться немного, то только не ему, в данный момент одинокому страннику, которому Бог дал возможность путешествовать так, будто Земля еще не перенасыщена народонаселением и всяческими свидетельствами перерабатывающей и истребляющей ее естество цивилизации, будто он и впрямь странник домоторной эпохи, как и Олег Куваев, хотя только благодаря моторам оба они – и Куваев, и Горский, и иже с ними могли в настоящее время добираться до все еще диких мест.

После завтрака Михаил залез обратно в палатку и сел писать. Неведомо почему, но его сразу потянуло рассуждать о состоянии общества близкого будущего, когда успехи цивилизации позволят людям не надрываться ради добывания хлеба насущного – и многого чего еще. Что тогда сможет предотвратить убийственные последствия праздности скучающих, незанятых творчеством людей? Ведь очень скоро обнаружится, что усилий одержимых творческим зудом людей, работающих по призванию или просто не выносящих безделья – а таких ненормальных в соответствии с Гауссовым распределением признаков во все времена находилось не больше шести процентов – можно будет содержать все остальное человечество. К чему приведет его освобождение от обреченности вкалывать просто ради поддержания жизни или еще ради обретения комфорта? Может ли стать благородным и благодатным в кои-то веки обретенный досужий образ жизни – мечта, которой манили за собой коммунистические демагоги?

Энергия, которой от роду наделен каждый живущий, обязательно требует своего применения. Если ее нельзя использовать в буквальном смысле этого слова, то есть применить с пользой, то она определенно найдет себе применение в другом деле, поскольку обязательно будет тиранить душу сознанием напрасно и скучно проходящего мимо времени, растрачиваемого без всяких интересных занятий в жизни. Когда у человека нет естественной благой заинтересованности, у него появляются интересы иного рода – неестественные и противоестественные.

Чем занимает себя праздный человек?

Во-первых, он может с интересом отдаться чтению, знакомству с культурными ценностями разных веков, с историей человечества и географией Земли как в кабинетном варианте, так и в активном, то есть путешествуя.

Может самостоятельно осмыслять все увиденное и познанное, может следовать в познании за другими философами.

В большинстве случаев это ведет свободного от нужды человека ко благу, поскольку облагораживает и расширяет его душу и ум.

Правда, издержки возможны и на таком пути. Разве безудержное любопытство, даже нескверная любознательность, не способна заставить человека, не считаясь с табу, установленным Господом Богом, вламываться в запретные для смертных сферы? Очень часто способна. Какова может быть расплата за покушение на Прерогативы Всевышнего? Бесславное уничтожение и того, кто это посмел сделать, и того, что он успел натворить.

Во-вторых, человек может использовать свободу для своего физического развития, для занятий спортом в том или ином виде, наряду с прежними изобретая новые, состязательные или непретенциозные. В общем как будто неплохо. Какие издержки могут быть? А вот какие. Безудержное погружение в борьбу за первенство в амбициозном спорте и использование ради побед допингов и анаболиков, когда не хватает естественного прироста ресурсов тренируемого организма для достижения небывалых результатов.

Изобретение суперэкстремальных видов спорта и занятий, где практически каждое выступление – выход на схватку со смертью, когда неудача приводит человека к физической гибели гораздо вероятней, чем к поломкам и увечьям. А также к раздуванию нездорового интереса сторонних наблюдателей, не имеющих подобной смелости и силы воли, физических способностей и желания их развивать, но поощряющих своим интересом и дарами спортсменов – экстремалов к еще более дерзким вызовам, в конце концов к безумствам. Могут ли нравиться соревнования в безумствах? Оказывается, очень даже могут. И не поймешь, кому больше – тем, кто их практикует или кто наблюдает – часто почти профессионально, не отрывая зада от кресла перед телевизором или от скамейки в зрелищном сооружении. Кстати, хлебом и зрелищами уже давно разложили своих полноправных граждан римские императоры – разложили накрепко – вплоть до гибели империи, культуры и множества подданных, точнее – граждан, содержимых в праздности за счет рабов.

В-третьих, человек открывает для себя почти неограниченное поприще разврата, понимая под этим словом настолько нездоровые и безудержные занятия естественными делами – такими как секс – или неестественные – например, такие как азартная игра в карты, в рулетку, в тотализатор, или совсем противоестественные – такие как пьянство, доводящее до полного алкоголизма, потребление наркотиков и психотропных средств, то есть всем, что приводит человека в скотское или невменяемое состояние, к моральному, ментальному и физическому распаду – вплоть до гибели не только тела, но, по всей видимости, и бессмертной души (или ее обратной трансформации – от души человека к душе чего-то бесспорно гадкого и примитивного).

Таковы, в общих чертах, могут быть приложения энергии праздных людей. Сфера культурного роста, совершенствования сознания и породы, сфера азартной состязательности в занятиях, доступных немногим, но с не менее азартным интересом наблюдаемых со стороны многими (то есть в определенном смысле экспансивный эксгибиционизм, пользующийся массовым спросом). Сфера увлекательного убиения в себе того, что представляло собой в людской породе то достоинство, которое отличало человека в высшем смысле от других известных ему существ – как обладателя одновременно разума, любви, способности к созидательному творчеству и познанию тайн мироустройства, благоговейной увлеченности и упорства, сознания долга и самодисциплинирующей морали. Так могут использовать время жизни праздные люди, становясь кто удачливыми и все более совершенными в ходе своей свободной экспансии; кто весьма кратковременно удачливыми, но в основном только для себя; кто становясь бедствием и позором человеческой породы и самих себя, выбрав путь кажущихся обретений, приводящий, однако, к растрате человеческой сущности и к быстрой гибели, а если и не к ней, то к долгой деградации.

Если посмотреть на то, какая доля людей отдает свои основные предпочтения тем или иным занятиям, то в целом картина окажется весьма неутешительной.

Своему свободному культурному развитию, продвижению к духовному, ментальному, нравственному и физическому совершенствованию отдадут в лучшем случае процентов пятнадцать людей, включая в это множество всех, кто стремится хотя бы к какой-то одной из перечисленных целей, не только сразу ко всем, сходящимся в одну великую цель – стать достойными того, чтобы Создатель принял их к Себе, признав заслуживающими избавления от череды рождений и смертей в разных воплощениях в плотных мирах.

Остальные выбирают иные цели и, соответственно, иную участь.

Приятный секс, увлекательный секс, вначале спутник любви, достаточно скоро порывает с любовью, становясь все менее разборчивым, неограниченным изнутри, капризным и жаждущим жгучих ощущений, которые чем дальше, тем больше притупляются и оттого побуждают искать все более жгучее, необычное, отдаленное от естества. Что следует за этим? Утрата способности любить партнеров при сохранении любви к занятию «любовью». Риск заражения СПИДом и венерическими болезнями. Исключение себя из непрерывной череды поколений при увлечении исключительно гомосексуальными связями.

Развитие наклонностей к неуважительному отношению к партнерам, к сексуальному насилию и к педофилии. Пройти весь такой путь недолго. А в атмосфере праздности трудно на него не ступить.

О вреде алкоголя и зависимости от других наркотических и психотропных средств можно не говорить. О нем известно не только тем, кто наблюдает со стороны, но и самим насмерть привязанным к химии.

Разумеется, не все посвящают себя какой-то одной увлеченности или страсти. Одни благородные увлечения можно комбинировать с другими благородными увлечениями, но можно и с неблаговидными или вовсе порочными. Пороки, в свою очередь, можно разбавлять занятиями благой направленности – точно так же, как одни пороки можно совмещать с другими пороками.

Рискующие, увлеченные, пассионарные экспансионисты идут пионерами впереди категорий людей любой направленности, ищущих занятий самим себе. За ними тянутся последователи меньшей страстности, и таких уже много больше – когда на один порядок, когда на два или три.

Среди хорошо образованных и даже широко эрудированных людей не так уж много действительно способных к самостоятельным, серьезным, оригинальным, творческим свершениям.

Что могут делать менее одаренные? Восхищаться и честно следовать в свите корифеев, вполне сознавая, что там им и место, или завидовать, убеждая себя, что корифеи не заслуживают своего места и славы, что они на самом деле ничуть не хуже корифеев и лишь случайно не преуспели – такие становятся изобретателями – очень часто удачными изобретателями – способов мешать и вредить успешно работающим творцам. Очевидно, характер деятельности завистников никогда не изменится – так же как и всяческих разложенцев, готовых продать душу дьяволу за получение текущих удовольствий. Ни тех, ни других ничто изнутри не остановит, своих тормозов у них уже нет. Стало быть, эта задача – остановить их – ляжет на плечи окружающих и отчасти – на общество в целом.

Да, вряд ли человечество сумеет достойно использовать свое раскрепощение от угнетающей необходимости зарабатывать на еду, одежду и комфорт для себя и своих детей. Разве можно заставить людей трансформировать стремление к приобретательству вещей и к власти над другими в стремление к обретению духовного, умственного и нравственного совершенства? Наверняка нет. История всех веков доказывает это. Покуда преображение не случится внутри человека, до него никто не докричится, не дозовется. А если его силой принуждают исповедывать какие-то убеждения, то они очень быстро испаряются с поверхности сознания, как только будет убран гнет – в глубину-то они все равно не проникают.

Ну, а культурного скачка внутри духовной сущности каждого человека в массе людей ни за что не дождешься. Даже с более очевидными и гораздо более простыми проблемами ни в одной стране не научились справляться. В бедных странах с ужасающе высокой рождаемостью невозможно уговорить граждан существенно ограничить деторождение, без чего у них нет никаких перспектив улучшить свое положение, избежать голодовок, выйти из нищеты. В богатых странах с низкой рождаемостью трудно убедить граждан рожать больше детей, чтобы их экономическая и военная мощь существенно не упала, из-за чего они могут стать добычей бедных и алчных, а, главное, более многолюдных нищих стран, готовых на любую агрессию с любыми жертвами со своей стороны, чтобы избежать гарантированной голодной смерти.