Без иллюзий

А вот о старшем из братьев Керберов Михаил услышал нечто занимательное ровно через сорок три года после своего знакомства с заместителем Туполева по электрооборудованию. Дело было в семье походного друга Марины и Михаила – Коли Кочергина – в день рождения этого прекрасного человека. Его уже почти полтора десятка лет не было в живых, но в день рождения мужа у его жены Тани регулярно продолжали собираться его коллеги-преподаватели Менделеевского Московского химико-технологического института (впоследствии университета) и спутники в спортивных путешествиях. Михаил с Мариной уже так давно вошли в круг менделеевцев, что воспринимались ими почти своими. В тот день памяти Коли профессор Илья Гильденблат по подходящему поводу рассказал историю, которую сам слышал от Леонида Львовича, с сыном которого давно дружил. После удачного завершения работ по созданию одной важной машины на усмотрение Андрея Николаевича Туполева правительство выделило определенную квоту наград в довольно широком ассортименте. При этом Андрею Николаевичу было предложено самому определить, кого как наградить: кому дать орден, кому государственную премию, кому что-то еще. Леониду Львовичу в этом дележе досталась ученая степень доктора технических наук. В один прекрасный день ему позвонили из ВАКа и пригласили посетить этот орган для получения диплома доктора наук. Единственным требованием к докторанту, зато совершенно категорическим, было следующее – он должен принести с собой три рубля БЕЗ СДАЧИ в оплату «корочек». С этим требованием Леонид Львович справился. Такова была плата Родины изобретательным умам, чьи обладатели – преимущественно номенклатурные работники, занятые разработкой новой техники – награждались высшей ученой степенью без представления диссертации и даже без защиты какого-либо реферата «по совокупности трудов», что злыми, но острыми языками именовали несколько иначе: «по совокуплению».

А Александр Никитович Свистунов (как и Николай Васильевич Ломакин) так и не удостоились подтверждения их инженерской тоже многократно подтвержденной компетентности с помощью простого диплома инженеров – они ни с какого бока не принадлежали к номенклатуре. Александр Никитович происходил из обычной многодетной крестьянской семьи во Владимирской губернии. После школы-семилетки он определился в авиационный техникум и с самого начала войны трудился на Омском авиационном заводе.

Глава 11

Работая бок о бок с Александром Никитовичем, Михаил не мог не восхищаться редкостным своеобразием этого человека как в мыслях, так и в форме их изложения. Как и все выходцы с Владимирщины и других северных областей России, Свистунов отчетливо акцентировал звук «О» в каждом слове, где была одноименная буква. Для москвича «окающий» говор был немного странен, но симпатичен. Слушая Александра Никитовича, Михаил впервые подумал, насколько сильно непривычное звучание может расцветить обычные русские слова. А общие впечатления от этого человека были таковы.

В детстве он еще застал почти нетронутый новшествами многовековой уклад жизни русской деревни, где трудовые крестьяне приучали к работе своих детей с пяти-шести лет. Конечно, в этом возрасте скучно, да и не совсем безопасно пасти гусей – но отец скажет – куда денешься. Когда повзрослеешь – уже пасешь коз, овец. А дальше и пошло и поехало, так что старшие отроки уже почти в полную меру справлялись со всей разнообразной и почти всегда тяжелой мужицкой работой. Но у Александра Никитовича до этой стадии тренированности дело не дошло. После коллективизации, когда отказывающихся вступить в колхоз душили каждодневно повышающимся прогрессивным налогом под названием «твердого задания» или «твердого обязательства», мудрый отец велел сыну перебираться в город. Так Саша и оказался в авиационном техникуме. Начав с техника, Александр Никитович стал вполне нормальным конструктором – не хуже тех, кто обладал дипломом о высшем образовании. Это не имело бы для него особого значения – он в этом смысле не был угнетен сознанием неполноценности, но все же постоянно помнил о том, что среди множества несвобод, стесняющих жизнь человека в советском обществе, есть еще и эта, дополнительная, из-за которой постоянно ждешь, что тебя могут в любой момент снять, задвинуть на худшую должность с меньшей зарплатой, и из-за этого ты должен вести себя тише других. Живя и наблюдая жизнь вокруг себя, Александр Никитович в отличие от многих сверстников, оболваненных большевистской пропагандой, будучи разумным и наблюдательным человеком, сразу понял, что идеалы, которые осуществятся в самом скором времени, когда будет построен коммунизм, не осуществятся никогда, потому что коммунизм УЖЕ был построен в период с октября 1917 до 1933 года и ему больше не требовалось осуществление пропагандируемых идеалов, чтобы существовать и существовать себе, как он есть – то есть с бесправием народа, со скудным или вовсе нищим бытом, с обязанностью все главные ресурсы собственной жизни и жизни семьи посвящать тому, что безапелляционно прикажут делать власти. Александр Никитович совсем уж прямо этого не говорил – не такой дурак, чтобы ставить точки над i даже в беседах с тем, кому доверяешь – но вывод было домыслить не сложно. Тем более, что и практически он прямо следовал ему. Хотелось бы жить по мечте, да это совсем нереально. Хотелось бы жениться по большой любви, а пришлось не по очень большой, но более удобной. Неплохо было бы по этой причине встречаться для радости и с другими приятными женщинами – так это тоже сложно: и деньги для этого потребуются дополнительные, и встречаться негде, если за это не платить. Можно было бы поступить в вечерний или заочный институт ради получения инженерского диплома, да морока вымотает начисто за пять-то лет, а он уже не юноша, устает быстрее, а главное – про себя-то он уверен, что как специалист никакой прибавки в уме не получит – что уже умеет, то умеет – и другого у него уже не будет, как работал инженером-конструктором I категории, так и продолжит. Даже в начальники бригады не пробьется, да и желания такого нет. Всё – возможности ушли. Действуй, Сашка, в тех пределах, которые очевидны.

О том, что Александра Никитовича продолжают если не преследовать, то посещать мечты о связи с красивыми, но недоступными в прошлом женщинами, можно было догадаться по его рассказам.

От одного из приятелей, работавших в ОКБ Ильюшина, Александр Никитович услышал, что на рабочем столе генерального конструктора всегда стоит в рамочке фотография голой женщины – как объяснял признанный мэтр самолетостроения – вид ее вдохновляет на поиски самых лучших решений. Пересказав услышанную историю, Александр Никитович замолчал, словно внутренне мучительно переживая какую-то явно драматическую мысль, потом горестно признался: «Вот так, Михаил Николаевич: с его деньгами такое можно. А на тыщу семьсот пятьдесят не разблядуешься…»

Это число – 1750 р, то есть его зарплата по должности, была, как потом неоднократно убеждался Михаил, неким модулем или эталоном, с помощью которого измерялись все представлявшиеся Александру Никитовичу возможности, находящиеся для него за пределами досягаемости. Иногда этот модуль не назывался вслух, но в голове Свистунова он находился постоянно – в этом не могло быть никаких сомнений.

Еще один случай произошел прямо на глазах у самого Александра Никитовича. В перерыв он нередко заходил в комиссионный магазин, находившийся недалеко от ОКБС. Однажды рядом с ним в роли любопытствующей покупательницы оказалась очень красивая женщина. Она как раз разглядывала вешалку с меховыми шубами. Через приоткрытую дверь служебного помещения на эту женщину воззрился немолодой мужчина с совершенно шарообразной гладко выбритой головой, скорей всего директор магазина. Он поднялся из-за стола и быстро подошел к прилавку. Слегка поклонившись даме, он сначала жестом, а потом и словами пригласил ее подойти и померить.

– Нет, – вполне определенно ответила женщина.

– Что толку мне ее мерить?

– Я вас очень прошу, – возразил директор, – сделайте мне такое одолжение.

На лице дамы мелькнула гримаска несогласия или сомнения, однако она секундой позже зашла за прилавок, где директор помог ей снять пальто, а затем предупредительно облачил ее в шубу и подвел за локоток к большому зеркалу. Женщина повернулась сначала одним полубоком к своему отражению, затем другим, потом совсем повернулась и посмотрела на себя из-за плеча. Все это время с лица директора не сходила любезная улыбка.

Затем женщина распахнула шубу и решительным (Михаил подумал «шикарным») движением сбросила ее на руки директору, потом, сохраняя враждебное выражение лица – отрывисто сказала:

– Ну вот и достаточно.

Улыбка слиняла с лица директора, оно стало официально серьезным:

– Прошу вас, подумайте. Она может стать вашей. Только скажите.

– Ну, знаете… – вспыхнула женщина, которой директор подавал ее пальто, и резко повернулась к выходу, а тот бросил ей в догонку: «Все-таки очень прошу вас подумать!». Женщина не обернулась, ушла.

– А на следующий день, что вы думаете, Михаил Николаевич! – я специально зашел в комиссионный посмотреть – а шубы той больше нет! Представляете – полдня и всю ночь эта шуба не выходила из головы у этой женщины. Небось думала, какая она красивая и в ней, и без нее, но в ней-то особенно, а должна жить со своим мужем на такую зарплату, какая и за десять лет не позволит им накопить деньги на роскошную покупку. А ей эту шубу директор комиссионки почти даром предлагает. Ну, она, конечно, понимает, чем за это придется платить, но ведь не деньгами же, а так! И захотелось ей, нестерпимо захотелось порадовать себя как следует хоть чем-нибудь в этой жизни. К тому же вдруг этот черт плешивый окажется хорош в постели? Думала-думала – вот и согласилась. А как ее осудить, если в жизни ничего нет такого, что так хочется иметь?

Свистунов смолк. Сумма размером в 1750 рублей осталась неупомянутой. Да и какой смысл было ее сравнивать с доходами директора комиссионки? Но каков был жест этого комиссионщика, если он мог позволить себе рискнуть потерять многие десятки тысяч рублей всего за одно рандеву? Или он был уверен, что так понравится дамочке, что она с ним будет встречаться еще и еще? Внешне все походило на сцену из «Пиковой дамы» Пушкина в вариации Модеста Ильича Чайковского: «Графиня, ценой одного рандеву извольте, пожалуй, я вам назову три карты, три карты, три карты!..» Действительно, выглядело не хуже. «Графиня вспылила, – «Как смеете вы?!» – но граф был не трус.» И хотя директор комиссионки так и остался не ровней графу Сен-Жермену, а задуманное дело он все же провернул не хуже, чем граф. Но в любом случае оно оставалось за пределами возможностей для любого человека на обычной зарплате – и больше тысячи семисот пятидесяти рублей и, тем более, если меньше. Подобных красивых, эффектных – и притом эффективных действий никто из знакомых Свистунова позволить себе не мог.

Здравые оценки Александра Никитовича, бывало, скрашивались и юмором. Однажды он рассказал:

– Один мой приятель, когда я был у него в гостях – он, кстати, холостяк, вдруг услышал звонок в дверь. Мы сидели вдвоем, выпивали, он никого не ждал. Открыл дверь – там женщина. Слышу разговор: «Сегодня же воскресенье. Как же ты сегодня от мужа ушла?» – «Сказала, что зайду к соседке. Ты не один?» – «У меня сейчас приятель. Я же тебя не ждал.» Женщина заглянула, чтобы убедиться, что все так, как он говорит. Поздоровалась. Затем еще пошепталась с приятелем о чем-то, тот потом заходит и говорит: «Сань, ты подожди пока с полчасика.» – «Мне что – уйти?» – «Нет, что ты, мы на кухне.» – «Ну давай!» Через полчаса приходит ко мне, усмехается. – «Ты, говорю, что?» – «Да так, – говорит, – я у нее уже спрашивал, какой я у нее по счету?» – «Ну, и какой?» – «Третий, – говорит. – Знаешь, Сань, сколько у меня баб ни было, все говорят, что третий. Ну – не первый – это очевидно. Что второй – боятся, не поверю. Вот я всю жизнь в третьих и хожу!»

Михаил подумал, не нашла ли история с приятелем внутреннего отклика у Александра Никитовича – какой ему досталась жена Капитолина или попросту Капа? Спрашивать, разумеется, Михаил не стал, но вспомнил об этом еще раз, когда услышал от Свистунова, что он познакомился каким-то образом с теорией обновления человеческого организма, позволяющей установить, какой пол у ребенка данной супружеской пары будет в таком-то году. С простодушной верой в истинность теории Александр Никитович предварил свои расчеты обращением к жене: «Если по ним получится не так, как вышло на деле, значит, ты, мадам, кому-то дала!» На счастье Капы расчетный пол у обоих детей совпал с действительным. Михаилу показалось, что Александр Никитович остался очень доволен, что хоть на сей раз его Капа оказалась выше подозрений.

Был случай, когда Александр Никитович не удержался от собственных комментариев по поводу сексуальной морали. Эту историю ему передала знакомая продавщица из продовольственного магазина. Работала вместе с ней молодая девка, прямо сказать – блядоватая. В магазине заметили, что она водит тесное знакомство с одним уголовником, недавно вышедшим на свободу. Чтобы узнать подробности, когда этот с позволения сказать ухажер позвонил в магазин и потребовал свою пассию к телефону, то вместо нее взяла трубку другая продавщица. Ей без обиняков велели придти на свидание. – «А куда?» – спросила псевдопассия. – «Куда, куда? – разозлился хахаль. – Приходи туда, где я вчера тебя ебал! Да смотри, пол-литра принеси!»

Изложив эту историю, Александр Никитович смолк и задумался, потом сказал:

– А чего удивляться-то, Михаил Николаевич? В семье у нее все то же самое. Мать живет с котом, кот – как бык, морда – как самовар! – раскатистое «О» сопровождало все слова, в которые оно входило: кОт, кОт, самОвар! – еще долго отзывалось в мозгу у Михаила.

Другая история представлялась загадочной, потому как допускала много вариантов объяснений. Ее Александр Никитович узнал от знакомого врача-гинеколога.

– Приходит на прием одна пациентка, просит проверить, все ли у нее в порядке. Посадил ее в кресло, осмотрел, говорю: – «все у вас в порядке, мадам.» А она настойчиво так требует: – «Доктор, а вы посмотрите повнимательнее.» – Пожимаю плечами, смотрю еще раз, и снова ничего плохого или подозрительного не нахожу. Снова говорю: – «У вас там все совершенно в порядке.» – А она смотрит в глаза и еще раз настаивает: – «Доктор, а вы посмотрите еще повнимательней!» Ну, тут я достал свою штуку и вставил ей прямо в кресле. Когда кончил, она встала, сказала: – «Спасибо, доктор!» – и ушла.

Какие мысли лезли в голову насчет этой женщины? Да какие угодно в очень широком спектре. Что она блядь? Не исключалось. Но тогда зачем ей для блуда понадобился именно этот доктор? Судя по его рассказу, она у него больше не появилась. Возможно, он ей не очень понравился? Возможно. Но тогда зачем ей было его благодарить? Возможно, ей просто в тот момент ее жизни просто приспичило воздать срочной изменой мужу или любовнику за его неверность? И такое было вполне возможно. А вдруг ей просто по какой-то причине понравился этот человек, которого она могла наблюдать, тогда как он ее до этого приема в качестве пациентки вообще ни разу не видел? И такая причина тоже не исключалась. Но опять-таки – почему в этом случае она не потрудилась закрепить знакомство и связь именно с ним, хотя он отнюдь не навязывался ей в любовники, она сама на этом настояла. Как все это надо было в итоге понимать? Или так произошел некий случай, которому и вовсе не следовало искать никакого логического объяснения, морального оправдания или какой-то другой предопределенности? Все произошло спонтанно, само по себе, возможно – по секундному капризу дамы, полулежащей в кресле с разведенными в сторону бедрами и разверстой промежностью, которая каким-то образом сама взыскала от психики дамы простой посыл – как-то компенсировать неравенство и противоестественность положения, при котором женщина обнажает вход в тайные недра, а мужчина, повинуясь регламенту профессии, и не думает реагировать на открывшееся зрелище, как положено согласно природе вещей. Только акт мог избавить женщину от инстинктивного чувства унижения. Как смеет мужик, глядя прямо в пизду привлекательной женщины, трогающий там руками, остаться глухим и бездеятельным при виде этого чуда из чудес?

Вероятно, не все варианты в явном виде крутились в сознании Александра Никитовича, но большинство их он и чувствовал и представлял. Вызов имел место, что бы ни являлось его причиной, и Sex appeal в очередной раз доказал свою способность взламывать любые препятствия на пути достижения удовлетворения, какими бы они ни были: культурными, моральными или профессионально-этическими. Первооснова естества добивалась своего по принципу: раз ты меня видишь, бери меня – ты не имеешь права этого не хотеть, потому что более категорического императива не бывает.

А одна замешанная на сексе история из всех рассказанных Александром Никитовичем, стояла совершенно особняком. В ней не было ничего загадочного – ни со стороны сексуальной подоплеки, ни вообще. Эту историю поведала жене Свистунова Капе ее подруга. Однажды на улице рядом с ней, идущей по тротуару, затормозил автомобиль. Дверца открылась, вышел офицер, вежливо козырнул и пригласил сесть в машину. Ее огромные размеры говорили сами за себя – это власть, отказываться бесполезно. Когда женщина села на заднее сидение вместе с офицером, машина мягко и мощно рванула вперед и очень скоро доставила ее к месту назначения. Оказалось, к Берии. Никаких подробностей о дальнейших событиях Михаил от Свистунова не услышал. Была передана только горькая заключительная фраза, сказанная этой женщиной, звучавшая, как приговор. Вот она в буквальной передаче: «Выебут и спасиба не скажут».

А ведь этой женщине еще сильно повезло в сравнении со многими другими, избранными Берией для своей услады. Видимо, она ничем не раздражила советского рейсфюрера – не сопротивлялась, не ломалась, не просила, не умоляла, не уклонялась – просто покорилась участи, выдержала то, что ей выпало в этом акте выдержать, получила предупреждение о неразглашении и была отпущена во свояси с мерзким чувством в душе. А бывало куда как хуже. Об этом открыто заговорили после ареста и расстрела Берии. Но самое впечатляющее сообщение о последствиях бериевского интереса к женщинам дошло до ушей Михаила где-то примерно через тридцать лет после казни распутного мерзавца. Михаил почти никогда не обедал в столовой института ни при Беланове, ни при Панферове, ни при Болденко, но, если и обедал, то в общем зале, а не в помещении для начальства, где имел право питаться как зав. отделом. Поэтому новую историю передала ему Ламара, в то время бывшая женой заведующего отделом дизайна, который столовой для начальства не пренебрегал. В ней же столовался и начальник отделения милиции, которое находилось прямо напротив института. Однажды этот полковник пришел обедать в необычайно взволнованном состоянии – таким его никогда никто не видел. То, что распирало его изнутри, он так и не сумел удержать в себе. Суть оказалась в следующем. На подведомственной данному отделению милиции территории в одном из дворов обнаружили странное строение – без дверей, без окон, без какого-либо отверстия или проема, через который можно было бы проникнуть внутрь. Нонсенс! Для чего строить дом, в который нельзя войти? Было решено раскрыть загадку. Призвали строительных рабочих, пробили брешь в глухой стене и проникли во внутреннее помещение. А там обнаружили такое, что до сих пор не могут отойти от ужаса. Там находились останки более четырехсот женщин, девушек и девочек. К этому страшному тайному некрополю вел подземный ход. Выяснилось, куда – к тунисскому посольству, где до него размещался именно Берия. Когда-то, до революции, этот особняк построил для себя в стиле «модерн» один из князей Голицыных. Одноэтажное просторное здание со службами было не так броско красотой снаружи, как изнутри. В нем-то и поселился преемник Ежова, грузинский клеврет Сталина, Малюта Скуратов и Генрих Гиммлер в одном лице – Лаврентий Берия. То, что муж Ламары не наврал ни на йоту, передавая рассказ потрясенного начальника отделения милиции своей жене, не подлежало сомнению, хотя еще спустя десять-пятнадцать лет Михаил сам наблюдал по телевизору две попытки опровергнуть историю о «якобы» открытом тайном захоронении с сексуальными жертвами шефа советской госбезопасности. Первую попытку предпринял сын Берия, Серго, при жизни отца носивший его фамилию, а после расстрела – фамилию матери – Гегечкори, вторую, еще позже – изложил некий наемный журналист, утверждавший, что «знает всё» – от него несло старым духом «органов». Оба были совершенно голословны, уверенные, что документы, составленные после вскрытия некрополя, никогда не увидят свет.

Необычайно даровитый выдающийся русский писатель Юрий Маркович Нагибин, с произведениями которого Михаил познакомился, когда ему исполнилось уже семьдесят четыре года (с подачи друга Нагибина, пестователя прозаиков в литинституте имени Горького Александра Евсеевича Рекемчука) в цикле «Любовь вождей» обнаружился рассказ «Цыганское каприччио», о том, как через спальню Берии, а потом и через газовую камеру были пропущены две цыганских девочки, в течение вечера и ночи вполне «нормально» ублажавшие хозяина. К удивлению офицера, ответственного за доставку особ женского пола, Берия велел их уничтожить. – «Отчего?» – недоумевал офицер. – «Они не целки!» – бросил в ответ Берия. Оказывается, можно было выбраковывать использованных партнерш и по этому признаку – хотелось, видите ли, именно с ними быть первоначинателем. Заодно в этом же рассказе упоминалась еще более трагическая судьба редкостной красавицы, потомственной аристократки Ариадны Петровны, первый муж которой был расстрелян большевиками, и вторым мужем которой стал бездарный сталинский маршал Бекас (стало быть, в действительности Кулик), бывший фейерверкер, разжалованный Сталиным после двух великих провалов из маршала до подполковника и умерший после этого «от огорчения». Вдовствующую Ариадну Петровну использовали вдвоем Сталин и Берия, затем Сталин приказал ликвидировать ее, хотя Берия был не против пользоваться ею снова и снова. А перед умерщвлением в газовой камере ее отдали последовательно палачу, а затем перевозчику заказанных женщин. Поругание она перенесла с поразительным достоинством, воистину подтверждавшим существование того, что другим великим писателем Борисом Лавреневым было названо в рассказе «Сорок первый» «разницей культур» – там речь шла о непреодолимом для существ из грязи духовном барьере, который отделяет от них благородных людей. Юрий Маркович был человеком редкого дара обаяния. Его широчайшие знакомства среди женщин, да и мужчин тоже (хотя по преимуществу женщин) приобщали его ко множеству сведений, хранящихся в тайне от общества. А придумывать он ничего не умел – додумывать да, домысливать кое-что на известной ему достоверной основе – тоже, но не больше того. Вот он и узнал, как убивали негодных невольных любовниц маршала госбезопасности, но не знал, куда девали тела. А прятали их совсем неподалеку, в соседнем дворе – странный каприз, свидетельствующий о склонности скорее к некрофилии, чем к чему-либо еще. Ведь без следа кремировать трупы этому деятелю никто не мешал. Так нет же – зачем-то придерживал трупы почти при себе.

Но если вернуться к далекому от этого кошмара Александру Никитовичу Свистунову, то все равно его живое образное представление на этот счет само по себе ничтожным никому не покажется.

Но Свистунов был восприимчив и к образам другого рода. О том, как его воображение словно через собственный усилитель пропускало узнанное из обычных источников, и что из этого получалось, красноречиво свидетельствовал следующий случай.

Михаил не запомнил, ссылался ли Александр Никитович на вычитанное в статье какого-то литератора, в составе писательской делегации посетившего коммунистический Китай, или на устное выступление этого автора, но в изложении Свистунова один особенно поразивший его эпизод из этой поездки выглядел следующим образом.

– Принимали их, конечно, очень хорошо, Михаил Николаевич. Однажды вечером пригласили делегацию в лучший ресторан, усадили за стол – и тут появляется человек со змеей в руках. Змея ядовитая, огромная! Извивается вокруг его руки. Он ее держит возле головы, змея разевает рот, зубы видны страшенные – а он улыбается и показывает вот, мол, смотрите, какая она сильная и страшная – а потом им – как лучшим гостям! – капает в рюмки с водкой по капле змеиного яда! Ну, куда денешься – наши выпили. Смотрят – остались живы. Подают им разные закуски и кушанья. Вдруг смотрят – несут в зал дикого кота в клетке. Кот, конечное дело, пугается, – Александр Никитович, – продемонстрировал руками и лицом, как испуганный кот бросается на решетку клетки то сюда, то туда, да еще и зарычал наконец, – а нашим объясняют – смотрите, кот, мол, здоровый! Ну, показали кота, унесли, вскоре им этого же кота подают на блюде – ешьте, дорогие советские товарищи, на здоровье! А что тут сделаешь – никуда не денешься, – со вздохом удрученно признался Александр Никитович и подытожил: – Ели и не блевали!