Без иллюзий

Саша Вайсфельд утверждал, что его фамилия не еврейская, а немецкая. Кто бы спорил, что она немецкая, как и с тем, что больше половины евреев в России имели немецкие фамилии? Но дело не в том, что он таким образом отмежевывался от своей неудобной в определенных случаях национальности (хотя в других случаях как раз очень удобной, например для выезда за рубеж) – отнюдь нет! Он просто таким образом ссылался на факт получения его, скорей всего, прапрадедом – кантонистом после выслуги лет на государственной службе бумаги, в которой этот предок именовался «русским иудейско-вероисповедования», а фамилию этот предок получил от полкового командира – немца Вайсфельда. Словно стараясь специально перечить основателю рода Вайфельдов – русских иудейского вероисповедания – сам он был евреем православного христианского вероисповедания. В этом качестве он проявлял себя как посетитель храмов, как сознательный мирянин, старающийся стать возможно более образованным в богословском смысле человеком путем внимательного изучения соответствующей литературы и поддержания близкого знакомства с некоторыми православными священниками. По внешним признакам он и был сознательно пришедшим к вере во Христа российским интеллигентом. Правда, заповедь Христа «не возжелать жен ближних своих» была явно не для него. Однако с этим своим доктринальным несоответствием вере он, по-видимому, вполне легко примирялся, – оно совершенно не мешало ему жить ни как человеку, ни как христианину. Как вдруг с ним произошла невообразимая ни для окружающих, ни для него самого перемена – не иначе, как по собственной Воле Божьей он вдруг влюбился в Ламару Ефремову, с которой уже год или больше проработал бок о бок, думая о каких угодно женщинах, только не о ней.

Ламара уже второй раз была замужем и не так давно родила сына. Ее муж заведовал в институте отделом дизайна. После скандальной истории с начальницами Люси Кононовой Яровой и Малкиной из-за связи первой с председателем Госкомитета, из которой (то есть из скандала) наибольшую пользу извлек тогдашний муж Малковой, ставший затем мужем Ламары – человек недурной наружности, одевавшийся со вкусом архитектор, был любителем женщин не в меньшей, хотя, скорей всего, и не в большей степени, чем Саша Вайсфельд. Вероятно, чувства к Ламаре, достигшие достаточного накала для того, чтобы жениться на ней, по прошествии времени несколько утратили остроту и позволили вернуться к внесению разнообразия в личную жизнь. Так оно было или не так, Михаил мог только догадываться. Когда около десятка лет назад он сам ухаживал за Ламарой после того, как освободил ее от гнета Дианы Прут, ему быстро стало понятно, что Ламару он мало интересует – слишком уж они были разноувлеченными людьми, причем с достаточно разнящимися вкусами. Она принимала его ухаживания главным образом из благодарности и из вежливости. Ограничивать себя подобным эмоциональным ассортиментом Михаил совершенно не желал и вскоре без сожаления оставил ее в покое.

Ламара еще в то время узнала от него who из кто и кто из who в истории Яровой – Малкиной, председателя госкомитета и дизайнера, однако это не помешало ей сначала с удовольствием принять ухаживания последнего, а затем выйти за него замуж. Единственное, что почувствовал Михаил, узнав об этом, было лишь удивление – не чрезмерное, действительно абсолютно лишенное обиды, но тем не менее немало его озадачившее. Видно, до этого он все-таки плохо себе представлял, что отрицательная информация о герое сексуальных интриг настолько мало значит для женщины, которой интересен в мужчине его внешний блеск. Когда Ламара приступила к работе, вернувшись из декретного отпуска, она быстро поняла, что Михаилу от перемен в ее судьбе ни холодно – ни жарко. А когда Саша Вайсфельд вдруг буквально пустился ради нее во все тяжкие, это опять-таки удивило Михаила, но только слегка – Саша словно не обращал внимания на то, что обжигавшие его чувства к Ламаре не вызывали в ее душе сходных по силе эмоций. Тем не менее, она приняла всю его безмерную любовь, не особенно щедро отпуская в ответ свою. Это было видно в отделе всем. Видел, наверно, и Вайсфельд – дураком его никак нельзя было считать – но, видно, он ничего не смог с собой поделать. Как говорил Булат Окуджава: «И страсть Морозова схватила своей мозолистой рукой». Пусть не Морозова, а Вайсфельда. И не Циркачка, а Ламара, но схватила в серьез. Когда Ламара и Саша попадались Михаилу на глаза в рабочее время где-нибудь за стенами института, он не делал вид, что не замечает их, но не останавливал и глупых вопросов не задавал. Возможно, по началу Ламара опасалась, что начальнику это сильно не нравилось. Но он ничем не мешал начавшимся у них отношениям – его они просто не касались – никак. То, что доходило до ушей Михаила через сотрудников (главным образом, женского пола), убеждало что эпоха свободного, точнее вольного обращения с женщинами для Вайсфельда бесповоротно ушла в прошлое. Теперь он просто жил и дышал Ламарой, а она жила с ним и с мужем, и это причиняло ему боль, потому что сам-то он срочно развелся с женой, которую раньше сам же призывал себе изменять, покупал и дарил Ламаре дорогие модные вещи, которые отказывался приобретать для нее муж. Ради этого Саша зарабатывал деньги подготовкой школьников к сдаче экзаменов по математике в институт. Учеников у него было много, трудности поступления в институт напрямую влияли на рост репетиторских гонораров – и почти все они из его кармана шли прямо на Ламарин Алтарь. Такого преображения от Саши Вайсфельда не ожидал никто – ни его главный приятель Саша Бориспольский, ни другие сотрудники – «просто коллеги». Пикантность к ситуации добавляли решительные стремления Ламары заставить всех признать, что между ней и Сашей ничего не происходит. Было ли это вызвано необходимостью маскироваться, учитывая, что она «гуляла с Сашей при живом муже», который работал не где-нибудь, а всего лишь на соседнем этаже, и ей совсем не нужны были никакие осложнения из-за романа на работе. Так это было или не так на самом деле, но любому стороннему наблюдателю такая конспирация казалась попыткой с негодными средствами. Никогони мужа, ни сотрудников – она убедить не могла. Саша же постоянно страдал из-за непреклонного желания Ламары продолжить блюсти скверную и бесполезную маскировку вместо того, чтобы сразу придать их отношениям то, чего им не хватало: законности, законности в браке, которая одна могла принести успокоение Саше, но не Ламаре. К тому же она не упускала случая устраивать Саше обидные публичные разносы менторским тоном, а он не смел ей ничего возражать, когда она активно доказывала ему свое право всегда быть постоянно правой и, видимо, была способна легко взыскать с него за несогласие лишением постели в очередную среду, когда они оба брали себе библиотечный день. Ради того блаженства, которое он надеялся получить в этот день, он готов был терпеть в остальные дни что угодно.

Михаил Яковлевич Вайсфельд воспринимал новую любовь и страсть своего сына с нескрываемым огорчением. Не говоря уж о том, что тот бросил жену и дочь, разменял квартиру, да и вообще переменился против обычного рода мыслей и поведения, он видел жизнь сына жалкой и неустроенной, и в этом он определенно винил Ламару. Несколько раз в разговорах с Михаилом на разные темы старший Вайсфельд возвращался к судьбе сына, произнося вслух его имя и испуская тяжелый вздох. Вообще-то Михаил Яковлевич относился к классу неостановимых говорунов, но насчет отношений Ламары и Саши он просто не находил приличных слов, а от произнесения неприличных все-таки воздерживался. Он еще до войны закончил военную академию, во время войны пиком его карьеры стала должность начальника штаба дивизии. Видимо, ему нравилось делиться воспоминаниями с внимательными слушателями, и в Михаиле Горском он видел одного из них. Время от времени он заходил к нему просто потрепаться. Это не всегда приходилось кстати, не все, о чем он рассказывал, было сплошь интересно, но он все говорил и говорил, воспринимая вежливость, как свидетельство заинтересованного внимая, и в таких случаях Михаила брала тоска, Тем не менее, он считал полковника Вайсфельда человеком, в немалой степени умудренным опытом жизни, да и каким еще можно было сделаться, пройдя через горнило такой войны? За одно это можно было потерпеть нескончаемый континуум его рассказов, чего бы они ни касались: учебы, войны, работы, отношений между людьми. Михаил Яковлевич работал в институте на половине ставки. Посещая место службы через день, чтобы не лишать себя какой-то части военной пенсии, он был кем-то вроде советника при начальнике информационного фонда стандартов и участвовал в разработке проекта совершенствования технологии работы этого фонда. За образец организации, осуществляющей масштабное обслуживание абонентов. Вайсфельд и его заведующий отделом Юрий Николаевич Соловьев взяли средний почтамт, потому что величина оборота корреспонденции в нем была того же порядка, что и объем документального оборота и абонентского обслуживания в фонде.

Защищать свой проект им пришлось в секции научно-технического совета направления классификации, потому что отдел программного обеспечения и вычислительный центр относились именно к этому направлению, а его глава – первый заместитель директора института Сааков весьма заметно недолюбливал и Соловьева и Вайсфельда. В чем именно коренилось такое отношение, Михаил не знал, но беспокойство за судьбу проекта, а то и за свою судьбу, у авторов проекта было весьма заметным. Оба Вайсфельда – отец и сын – через Сашу Бориспольского попросили помощи у Михаила. На заседании секции Бориспольский подсел к нему. После доклада, сделанного Соловьевым, очень неглупым и знающим человеком, но с заслуженной репутацией демагога, замдиректора Сааков пошел в атаку.

Отчасти его критика была по делу, отчасти – нет, но все говорило о том, что обвинительный уклон характерен не только для советских судов и прокуратуры, и обещало забить в гроб проекта последний гвоздь. Несколько выступивших поддержали в тех или иных частях разгромное мнение Саакова, что, конечно, неожиданностью не являлось. Михаил по обыкновению не спешил ввязываться в дискуссию. Бориспольский давно знал за Михаилом способность выступить под занавес обсуждения и опрокинуть уже вполне сложившееся решение большинства. Наконец. Саша не выдержал и, очевидно, опасаясь, что Михаил вообще не станет выступать, громко прошептал: «Михаил Николаевич! Надо спасать Вайсфельда!» К этому моменту Михаил уже решил, о чем будет говорить. Начал он с вещей, вызвавших острое неприятие Саакова, и тот в знак согласия закивал головой. Затем Михаил перешел к другим вопросам, показал, что в проекте они решены рационально, и вернулся затем к вдрызг раскритикованным предложениям, показав, что в связи с удачным решением производственных вопросов и путем корректировки некоторых основных посылок проекта его вполне можно доработать до уровня практической пригодности. С этим Сааков спорить не стал. Проект решения, оставшийся жестким, был все-таки смягчен, и прямой угрозы дальнейшему пребыванию старшего Вайсфельда в институте уже не содержал. Сашка Бориспольский перевел дух.

Михаил не ждал благодарности ни от него, ни от Вайсфельда, считая, что выполнял не акт спасения, а всего лишь оценивал работу по справедливости, и благодарных слов ему действительно не сказали, что было в порядке вещей. Но вот что именно старший Вайсфельд в «благодарность» Михаилу посоветует Климову разрубить его отдел и вывести сектор Бориспольского в отдел разработки автоматизированной системы информации по стандартам, Горский все же не ожидал. А Михаил Яковлевич, вроде даже как с удовольствием, сам рассказал ему о своем совете Климову, не знавшему, как управляться со строптивым отделом и его строптивым начальником. И тут Михаил Горский понял, что перед ним человек, которому важнее казаться себе и другим постоянно правым и компетентным во всем. И это делалось не объективности ради, а ради поддержания реноме специалиста по выходу из любого положения, как на войне, не обращая внимания на то, кому и чем он обязан, и даже не думая о более отдаленных последствиях своего совета., ибо выжить надо было именно в данный момент – другого не будет: на войне как на войне! А последствия были далеко не самые благоприятные ни для Вайсфельда-сына, ни для Саши Бориспольского, не говоря уже о Михаиле, которого Климов решил изничтожить в первый же момент своего вступления в новую должность. – «Отблагодарил, ничего не скажешь,» – всякий раз думал Михаил, когда старший Вайсфельда, ничуть не смущаясь, приходил к нему поболтать. Но теперь, когда Михаил Яковлевич заводил очередную бесконечную сольную арию, Михаил Горский, прослушав его не дольше пяти минут, извинялся, что у него дела. А сектору Бориспольского в другом отделе приходилось не сладко. – и даже не столько потому, что догляд за ними стал более пристальным и взыскательным, сколько из-за того, что пропала согревающая душу атмосфера чего-то вроде душевного родства.

Люди один за другим стали уходить в другие организации. Саша Вайсфельд устроился программистом в институт патентной информации. Саша Бориспольский пришел к Михаилу с предложением искать новую работу для них обоих. Зная о том, насколько Сашины знакомства в профессиональной сфере превосходят его собственные, Михаил согласился. Саша начал активно выяснять конъюнктуру рынка труда и через некоторое время сообщил, что в головном институте научно-технической информации страны вроде что-то подходящее наклевывается. Их обоих попросили оставить анкеты, они это сделали и стали ждать. Где-то месяца полтора спустя Саша пришел к Михаилу и без обиняков сообщил, что его приняли в этот институт заведующим сектором, а вот другого места там не нашлось. Естественно, из них двоих выбрали его как кандидата наук. Михаил спокойно принял вдвойне приятную новость – Бориспольский как человек первого сорта устроился на новую работу, Горский как человек второго сорта работы не получил. Давно ли это стало ясно Бориспольскому, Михаил не мог сказать, – знал только, что не сегодня, но вот решил приберечь новость на потом, – «Боливар не вынесет двоих», – всплыло в голове из О Генри. И уже потом из какой-то другой американской вещи процитировал про себя: «Ты здесь лишний, Гарри». В Сашином лице он не заметил и тени смущения. Он сам единолично принял вполне осмысленное решение, когда стало ясно, что двоих не примут. Значит, лишним должен стать именно он – Михаил.

Поначалу у Саши на новом месте все шло путем. Они с Михаилом виделись на совещаниях в головном институте и на других сборищах. Внешне все выглядело по-прежнему, тем более, что Саша не заметил перемены характера отношения к нему со стороны Михаила. Теперь это был для него не просто Сашка – добрый малый, который не вредит никому, а человек, решивший делать взрослую карьеру обычными для этого средствами. – «Ну что ж – и на это стоило посмотреть, – подумал Михаил. – Не такая уж это новость, чтобы стенать и заламывать руки». Все это было в порядке вещей.

Около года Саша ни о чем серьезном не беспокоился, но потом до Михаила начали доходить слухи о том, что им очень недовольны люди, содействовавшие именно его принятию на работу. В конце концов Михаилу позвонила одна дама, которая была особенно близка Саше как по духу профессии, так и по кругу знакомств. Михаил не был с ней в особенно близких отношениях, поэтому даже удивился, поняв, что она решила ему пожаловаться на Бориспольского, не оправдавшего надежд в качестве научного работника. Это выглядело более чем странно, но Наталья Анатольевна выбрала в конфиденты именно его – не кандидата наук, никем не рекомендованного и никем не принятого, который единственно что сделал – оставил в кадрах анкету и никуда не попал. Или ее звонок следовало понять как раскаяние в том, что выбрали в свое время, в том числе и с участием этой дамы, не его, а Сашу? После телефонного разговора Наталья Анатольевна при разных встречах обращалась к Михаилу с подчеркнутым доброжелательством, хотя он ничем не старался его заслужить ни раньше, ни теперь. Это стало приятной неожиданностью, равно как и другое знакомство.

О Нине Николаевне Леонтьевой Михаил впервые услышал еще от Данилова и Влэдуца. Они даже рассматривали некий план совместной работы в одном учреждении, который так и не реализовался. Потом о Нине Леонтьевой рассказывал ему Саша Бориспольский. Она жила недалеко от института и однажды половина отдела, без Михаила, ходила к ней в гости. Несомненно, она тоже слышала о Горском, и все-таки он был немало удивлен, когда она позвонила ему на работу днем и пригласила придти. Ему открыла дверь высокая стройная женщина со спокойным приятным и внушающим доверие лицом. На ней было простое и очень идущее к лицу и фигуре платье. В голове Михаила тут же промелькнула метафорическая аналогия с Печоринским высказыванием в «Княжне Мери» Лермонтова: «Оружие дорогое, но в простой оправе». Приветливым жестом Нина пригласила его внутрь. Они тогда долго говорили на разные темы, не испытывая никаких затруднений оттого, что раньше никогда не встречались. До конца пребывания в гостях у Нины Михаил так и не догадался о причине, по которой он оказался здесь. На прощание он слегка привлек Нину за плечи к себе, чтобы поцеловать, но она неожиданно быстро отстранилась, подумав, очевидно, что он хочет от нее «того же самого что и мой друг Коля Остен-Бакен от польской красавицы Инги Зайонц», хотя подобных намерений у Михаила не было – поцелуй ему казался уместным завершением доверительной беседы. Реакция же Нины показала яснее слов, что она пригласила его НЕ ЗА ЭТИМ. Так он и остался навек со своим недоумением. Считать это обыкновенным проявлением женского любопытства к своей персоне Михаил так и не решился, а другого объяснения не придумал. Немногие более поздние встречи с Ниной Леонтьевой точно также прошли под знаком откровенности и взаимной симпатии без претензий на большее. Душевная близость получилась без всяких стараний – не совсем мимолетно, но кратко и памятно на всю последующую жизнь. Знакомство с Ниной Николаевной Леонтьевой заставило Михаила еще раз подумать о достаточно странном круге неформального общения столь разных представителей рода Homo sapiens, как она и Саша Бориспольский. Нина была серьезным научным работником. В области машинного перевода с французского на русский она шла своим собственным путем, имела заслуженную репутацию среди коллег не только в своей стране, но и в мире. Саша так и не переделался из конъюнктурного халтурщика, хотя в принципе для него могло быть достижимо сделаться нормальным ученым среднего уровня, отчасти даже со своими идеями. Но нет, он предпочел обходиться чужими, как правило, исходящими от носителей трескучей и переменчивой моды, но несколько более способных к генерации наукообразных идей, чем сам Бориспольский. Нина Леонтьева относилась к тем, кому было стыдно гнать туфту, выдавая ее за науку; для Саши Бориспольского это был хоть и не единственный, но все-таки главный инструмент в борьбе за завоевание ученых званий и научных должностей. Конечно, Михаил и сам общался с Бориспольским, но он вовсе не считал себя членом того тесного круга, в котором роились филологи-лингвисты, нечистые рядом с чистыми. Если угодно, в свой круг мыслеоборота Михаил Горский вообще мало кого пускал, а уж таких, как Саша, заведомо не пускал никогда. В то время как Нина, бывшая и старше Саши, и умнее, общалась с ним, едва ли не как со своим близким собратом, разрешала обращаться к ней «на ты», хотя тот явно не заслуживал подобной чести, Бориспольский просто добивался признания фиктивного равенства с людьми, подобными ей. Можно ли было считать это сколько-нибудь правомерным? Михаил полагал, что нет, а в жизни, оказывается, такое легко получалось. И удивляться на самом деле было нечему. Вокруг пчел, рядом с ними, всегда крутятся трутни, которые тоже для чего-то нужны. Когда начальником Бориспольского сделался Герольд Георгиевич Белоногов, ему стало совсем неуютно. Перед очередным совещанием рабочей группы по созданию лингвистического обеспечения государственной автоматизированной системы научно-технической информации Саша позвонил Михаилу и прямо попросил о поддержке – по его представлению Белоногов должен был использовать результат обсуждения поддерживаемой Сашей концепции скорей всего для снятия его с должности. Михаил был членом рабочей группы с момента ее создания решением ГКНТ. Концепция, которую представлял Бориспольский и с которой не был согласен Белоногов, отрабатывалась отнюдь не одним Бориспольским – это делали Казаков, Данилов, Горский и еще несколько менее активных членов. Михаил отдавал себе отчет в том, что по ходу времени в концепции можно кое-что поменять, но никак не ее основу. Герольда Георгиевича Белоногова он знал уже с десяток лет. Это был серьезный ученый. Он трудился в закрытом институте министерства обороны, занятого решением проблем обработки и поиска информации, и уже к моменту их первого знакомства был полковником. Теперь он вышел в отставку и устроился заведующим отделом примерно по прежнему профилю в гражданский институт, давно будучи доктором наук. Взгляды Белоногова, насколько он их декларировал, были вполне на уровне передовых знаний. И если он выражал несогласие с концепцией, причиной вполне могла быть просто антипатия к Бориспольскому, поскольку он имел все возможности знать, что тот халтурщик. Михаил решил не предрешать, как он поступит на заседании рабочей группы. Единственное, в чем он заранее не сомневался, так это в том, что Бориспольский был халтурщиком, модником, но по крайне мере понимающим то, что произносит, а ведь кругом было полным-полно халтурщиков куда более низкого сорта, которые не знали и не понимали ничего за исключением главного для них – как обрести ученую степень. Да, Саша не являлся образцом для подражания, да и как партнер по общему делу вполне мог без церемоний решить за обоих общее дело – раз Боливар не сможет вынести двоих, то меры к собственному спасению надо принять до того, как о положении вещей станет ясно и другому партнеру. Но это не значило, что ему в отместку следует отказать в помощи, если ее можно будет оказать без особых затрат для себя.

Заседание давно уже шло по плану Белоногова, хотя сам он еще не выступал. Говорили о том, что старая концепция нуждается в замене новой, поскольку индексировать поступающие в фонды системы документы нерационально, без этого вполне можно обойтись за счет избыточного индексирования запросов, тем самым подстраивая лексику запросов под многовариантную лексику документов. В этой постановке вопроса не было ничего противоречащего здравому смыслу. Единственное, что при этом не учитывалось – так это тематическое разнообразие в масштабе всех фондов документов. Прежде было признано целесообразным проводить индексирование документов по макротезаурусу, чтобы проявить в его дескрипторах основные аспекты их содержания в предварительном плане, дабы документы попадали в те фонды, где они были бы «по теме», и не попадали в фонды, где они никому бы не были нужны. Но об этом теперь позабыли, как позабыли и о макротезаурусе, а выставить его «явочным порядком» из лингвистического обеспечения системы означало бы лишить ее одного из главных средств точного тематического распределения информационных потоков. Когда желающих выступить уже почти не осталось, Михаил попросил слова, и Герольд Георгиевич в обычной уважительной манере пригласил его говорить. Михаил высказал все, что думал относительно корректировки концепции, обратил внимание на необходимость использования забытого другими вступающими макротезауруса, служащего средством первичного индексирования документов и неожиданно для всех получил полную поддержку присутствующих в этом вопросе. Тем самым, пусть и не специально, Бориспольский был выведен из-под удара. Эта услуга со стороны Горского позволила Саше выиграть время для поиска не абы какой, но подходящей новой работы. Потому что его нынешний шеф все равно не желал видеть его при себе. Однажды в квартире Бориспольских зазвонил телефон, и трубку взяла Сашина жена. Спрашивали Александра Борисовича. – «А кто это говорит?» – поинтересовалась Инна. – «Профессор Белоногов». – «Тебя профессор Белоногов», – несколько озадаченным тоном сказала Саше жена. С тех пор для близких знакомых Бориспольских Герольда Георгиевича именовали исключительно «профессором Белоноговым». Да, тот действительно был профессором и мог называть себя таковым с полным правом, но такой пиетет в отношении собственной персоны был довольно странен и нов. То ли профессору хотелось подчеркнуть разницу между собой и профанатором, то ли он просто испытывал удовлетворение и радость даже при самоупоминании своего титула, но факт оставался фактом – ему нравилось выступать в профессорской роли – когда-то ему в этом смысле чего-то явно недодали.

Некоторое время спустя Саша подъехал к Михаилу и начал расспрашивать его об Антипове. – «Вы хотите поступить к нему?» – «Да», – подтвердил Бориспольский. Михаил пересказал еще раз все, что следовало знать желающему связать себя со своим бывшим директором, – Саша и прежде уже интересовался у него, что представляет собой Антипов. – Михаил закончил словами: «Он очень любит лесть и подхалимаж. Если точнее – он жить без этого не может, потому что тогда плохо себя чувствует. Но подхалимов все-таки не уважает и с удовольствием воздает им должное, пользуясь их абсолютной зависимостью от себя. Чужого самостоятельного проявления мысли не терпит – считает, что его собственных идей хватает на весь его центр и даже с избытком. Если это Вас не смущает, дерзайте. Вот, собственно, и все.