Без иллюзий

Из Свистуновского репертуара Михаил на всю жизнь взял в качестве действенного средства призыв: «А вы посмотрите повнимательней!» – и подытоживающие вынужденную неприятную ситуацию слова: «Ели и не блевали.» Первая реплика нередко заставляла отказывающую сторону уступить нежелаемому посетителю, вторая мобилизовывала ради неизбежного преодоления отвращения. Своими рассказами Александр Никитович Свистунов довольно глубоко внедрился в сознание и память Михаила: невысокий скромный человек с приятным лицом, в очках, мечтатель, которому жизнь не дала развернуться, инстинктивный искатель Истины, глубоко погруженный в разрешение загадок жизни естественный натурфилософ. Да, а еще он предвидел, что Михаил Горский далеко пойдет, что роль инженера-конструктора даже I категории для него мала. И все-таки вопреки его прогнозам заместителем Главного Конструктора Михаил так и не стал. То главное дело, которое он видел для себя в жизни, заставляло его действовать в более высоком ранге – главного конструктора своих собственных мысленных построений, будь то литературные произведения или философия бытия.

Литературная работа взыскала с него очень много – сколько раз с яростью и злостью на себя он заставлял себя возвращаться к застопорившемуся было делу, как много сил приходилось затрачивать на то, чтобы выравнивать по выразительности и звучанию все свои тексты по их лучшим местам, прежде чем удостоверялся, что лучше обо всем этом уже не сказать! Но и дала ему эта литературная любимая и угнетающая изнуриловка тоже очень много. Она натренировала ум в большей степени, чем этого можно было достичь какими-либо устными дискуссиями. Бумага дисциплинировала автора взыскательней, чем живой оппонент. Если бы Михаил не сделался писателем, он наверняка бы не стал и самостоятельно продвинутым философом, каким он себя признавал, считая, что делает это по праву. Конечно, он был обязан людям, с которыми общался, не меньше, чем бумаге, но только она учила его так оттачивать мысль, чтобы собеседникам и оппонентам все меньше хотелось возражать ему или утверждать, что он неправ, если у них кроме самолюбия и самомнения находилась в душе еще и элементарная честность.

Вот с Николаем Васильевичем Михаил общался иначе, чем с Александром Никитовичем. К своему первому шефу в ОКБС он испытывал постоянное, ежесекундное уважение за честность и доброжелательство, за стремление передать максимум того, чем можешь поделиться, другому человеку, на которого рассчитываешь и надеешься, так как понимание его способности соответствовать надеждам было считано с его лица буквально во время первой встречи. Нередко уважение к своему наставнику перерастало в восхищение его способностью проникать своим умом в никому еще не ведомое. Работа вместе с Николаем Васильевичем в основном в роли ведомого в огромной степени предопределила специализацию Михаила в новом деле, которому из-за его новизны не смогли правильно подобрать точное название – сначала классификация, систематизация, только потом информационно-поисковые языки. Именно эта работа подготовила не только переход в новую сферу из чисто инженерных занятий, в которых он уже подтвердил свою способность творить то, что полагается хорошему инженеру, в сферу более абстрактного искусства, где отвлеченные от конкретики знания играли более значительную роль, нежели в конкретной конструкторской работе. Наконец, очень важным оказалось и то, что, следуя мыслью за Николаем Васильевичем и самостоятельно развивая ее, Михаил подготовил себя к сотрудничеству и воспреемственности, сыгравшей в его жизни столь значимую роль в результате встречи с Михаилом Петровичем Даниловым. Эти два человека – Ломакин и Данилов – стали, каждый по-своему, проводниками Михаила в новый мир, где могло бы быть очень интересно работать в полную силу своего ума, если бы тот не был бы уже посвящен иному призванию. Однако и тот ограниченный интерес к делу, которое кормило его, значил очень немало после отхода от конструкторской работы, которая никогда не переставала быть для Михаила источником предположений куда большей значимости, чем можно было ожидать, отрываясь от проектирования в сфере производства машин.

Казалось бы, насколько меньшим и незначительным было для Михаила влияние со стороны Осипа Григорьевича Гольдберга, но и оно оказалось полезным в его самостоятельной научной практике, хотя никаким примером поведения Гольдберга он следовать не собирался. У Осипа Григорьевича были свои счеты с жизнью, он выработал свои стереотипы поведения и мышления в том мире, где должен был проявлять себя и Михаил. Знания, преподанные или продемонстрированные ему Гольдбергом, просветили насчет того, в каком именно реальном мире ему поневоле – хочешь – не хочешь – придется прокладывать себе путь. Поведение Осипа Григорьевича яснее ясного говорило о том, какие факторы реально влияют на успех дела, даже более очевидно, чем предложенное грамотно проработанное и рациональное инженерное решение. Благодаря «знаниям от Гольдберга» можно было ожидать, откуда и по каким причинам тебя уже атакуют и дальше будут атаковать, где тебя уже подставили и еще будут подставлять, если не примешь вовремя контрмеры. Понимать характер препятствий и угроз на поле боя всегда очень важно. Тем более хорошо, когда тебя заранее предупреждают насчет них.

Курс подготовки к его первой начальственной должности в институте занял, таким образом, девять с половиной лет. Оглядываясь на служебное прошлое, Михаил не находил, чтобы у него были возможности сделать карьеру побыстрей. Для этого, как минимум, потребовалось бы вступление в партию, а так он вполне благополучно обошелся без этого. В ОКБС его, правда, уже начало тяготить одно обстоятельство – что он слишком долго делал работу за нескольких человек, получающих больше него. Теперь он, все так же работая за нескольких человек, получал все-таки больше любого из них как заведующий отделом – правда, лишь потому, что в то время в его подчинении еще не было людей с ученой степенью. Но потом и такое случилось. Когда он вернулся из центра Антипова назад в институт Панферова, в его бывшем отделе усилиями Люды Фатьяновой и, в еще большей степени, Саши Бориспольского, трудились, кроме этих двоих, еще три кандидата наук. Не считая Люды, которая сразу же перешла в новый отдел, уважение к себе как к научному работнику, вызывала только Лена Сморгунова – от нее одной не разило ни халтурой, ни использованием чисто договорных средств продвижения и защиты диссертации по принципу «ты мне, я тебе.» Но и она не стремилась взять на себя груз потяжелее в соответствии со своей вполне обоснованной научной репутацией. А соискателей ученой степени в отделе было еще четверо, работавших, как и Бориспольский шесть лет назад, преимущественно на самих себя, причем некоторые симпатии к себе вызывала только одна из них – Татьяна Молчанова, незамужняя покуда молодая женщина, приближавшаяся, однако, к черте, за которой она перестала бы выглядеть молодой. Но и ее дамские достоинства не превалировали над теми качествами, которые были присущи всем рационалистическим научным эгоистам, которые стремятся больше получить от науки, чем самим внести в нее. Да, Бориспольский, Беломоров и Прилепин, а с ними Вайсфельд, Давыдов, Бакулов и Молчанова, особенно первый, с точки зрения дела выглядели несколько лучше и полезнее, чем Лернер, Берлин и Фишер в том же институте семью годами ранее, однако не намного. Но Михаил давно смирился с тем, что с грехом пополам может добиваться для себя только зарплаты, а не определенного состава сотрудников, становясь их начальником.

Но на этом фоне его заботила не личная перегрузка, а только одно, – чтобы работа по найму не мешала продолжать собственные труды по призванию, а поскольку так оно в общем и выходило, он не жаловался на судьбу и не искал другой участи, если его начальники не старались злонамеренно отравлять ему жизнь. А вот этого избежать как раз не удавалось.

Вскоре после начального знакомства с обновленным составом своего старого отдела произошла одна история, которую можно было бы считать забавной, если не смешной, когда бы суть ее не относилась к разряду шуток. В отдел на отзыв поступил автореферат диссертации по тематике информационного поиска, фамилия диссертантки Михаилу ничего не говорила. Он сразу же спросил у Бориспольского, знает ли он, кто она. Оказалось, знал. Он присутствовал на каком-то совете, где она выступала по теме диссертации. Претендовала она на признание своей системы, пригодной как для документального, так и фактографического поиска информации. Это было что-то новенькое. Саша со смехом подтвердил: «Да, что-то новенькое!» – и добавил, что диссертантка не смогла объяснить, чем отличается документальный поиск от фактографического, а когда ей из зала дали понять, что объектом поиска в документальной системе являются документы как таковые, тогда как в фактографической системе – отдельные факты, выделенные из документов, она, пожав плечами, ничтоже сумняшеся, ответила: «Ну и что?» – «И чем закончилось обсуждение ее опуса?» – поинтересовался Михаил. – «Одобрением и рекомендацией представить в ученый совет на защиту». – «Вот как?» – «Да, очень просто. – подтвердил Бориспольский, как какой-нибудь из героев Марк-Твеновского «Янки при дворе короля Артура». – Ведь она любовница министра не то электроники, не то радиопромышленности». – «Хороша?» – спросил Михаил – «да, ничего не скажешь – красивая женщина». – «Ну хоть это, – подытожил Михаил. – Другие достоинства не обязательны». – «Там-да! – согласился Саша, показав пальцем вверх в потолок. К науке, правда, кроме хорошего дамского экстерьера и административной поддержки со стороны любовника – министра, приложить было нечего. Но и так все было решено в пользу почти ученой любовницы. Однако насколько далеко простиралась забота министра в отношении его пассии, Михаил узнал сутками позже. По местному телефону ему позвонил заместитель директора по кадрам и режиму Плешаков. Несмотря на их постоянную взаимную неприязнь, на сей раз Плешаков говорил непретенциозным тоном: «Михаил Николаевич, вы получили автореферат диссертации на отзыв?» – «Да, получил». – «Надо обязательно подготовить хорошее заключение. Хотелось бы, чтобы оно было как-нибудь потеплее».

Михаил подумал, стоит ли валять Ваньку, чтобы вызнать что-то насчет этой дамочки, но решил, что не стоит. Какая разница, что он скажет, на что намекает или о чем наврет? Плешакову аж по линии первого отдела, то есть КГБ, приказали обеспечить выдачу похвального заключения. Насчет того, чтобы оно было «потеплее» – это уж Плешаков от избытка нежных чувств к любовнику дамы и верноподданейшего усердия заказал от себя.

– А кто подпишет отзыв? – спохватился вдруг Плешаков, испугавшийся, что выполнил задание не полностью – ему было велено, чтобы подписались самые что ни есть авторитеты.

– Я и Елена Михайловна Сморгунова.

– Очень хорошо. Вы уж не подведите наш институт.

Ах, как просто решались научные задачи, когда к их решению прикасались министры! А что было бы, если бы это исходило от самого генерального секретаря? – разумеется – каждое слово ТИТУЛА с большой буквы – Сам Генеральный Секретарь? – Надо думать, обошлось бы не только без защиты, но и без обязательного внесения суммы в размере трех рублей БЕЗ СДАЧИ, как стребовали со старшего Кербера.

Впрочем, кто-то (разумеется, не министр) мог счесть для себя приятным и полезным заплатить за диссертантку три рубля из своего кармана в надежде на то, что и такая небольшая услуга будет со временем хорошо оценена.

Ах, сколько, оказывается, есть нерастраченной на подчиненных настоящей человеческой теплоты не только к лучшим людям своей страны и государства, но и к их боевым подругам и друзьям! Разве может быть жалко наградить их, разумеется, по заслугам, не только ученой степенью кандидата наук, но и сразу доктора, а если надо (или больше подходит) – то и лауреатом государственной премии, или званием народного артиста СССР, или чином генерала, а то (когда человек особенно близок) и маршала. Отлаженная система партийно-государственной любви подпитывалась холуйской жаждой прислуживать барам там и тогда, когда им будет особенно приятно, поскольку это сделает их особенно восприимчивыми и ласковыми с теми, кто так удачно им прислужил. Гнида Плешаков был образцовым функционером этой «системы любви». У него душа горела готовностью выразить свою любовь и искреннюю старательность в любом случае, даже когда не было абсолютно ясно, что его услуга будет уместна. В своем энтузиазме он исходил из того, что вдруг это понравится, вдруг его именно за это вознесут на такую орбиту, с которой люди, бывшие прежде по соседству с ним, в том числе коллеги по услужливости и подхалимажу, будут казаться букашками, тогда как он им ФИГУРОЙ, которой необходимо а, главное, имеет смысл служить. Пока что у него не все получалось.

Члены добровольной народной дружины, над которыми по должности шефствовал Плешаков, в момент кульминации каждой предвыборной компании привлекались к дежурству на избирательном участке – совсем особенном участке, где голосовала почитай что половина старцев – членов политбюро со своими женами. Учитывая важность мероприятия, Плешаков лично прибыл к избирательному участку в момент начала дежурства «его» дружинников. Разумеется, по-настоящему там дежурили офицеры девятого главного управления КГБ, но для «антуража» снаружи здания оставляли и обычных дружинников. Рассказывал о произошедшем переводчик из отдела зарубежной информации института приятель Михаила Володя Берзон – он тоже заблаговременно прибыл на место дежурства с повязкой на руке, как и еще несколько человек «согласно разнарядке». На ступенях входа в здание офицеры в штатском проверили их удостоверения дружинников и сказали: «Так, оставайтесь здесь, ребята». Улыбающийся от того, что всë с дежурными дружинниками оказалось в порядке, Плешаков приблизился к контролерам из органов и представился: «Я заместитель директора института по кадрам и режиму, в котором работают эти дружинники». Бегло взглянув на фигуру и физиономию Плешакова, старший из проверяющих – отрывисто бросил в ответ: «Пошел на хуй!». Это произошло так быстро, а сказано было столь будничным тоном, что Плешаков не поверил ушам и повторил: «Я заместитель директора института по кадрам и режиму…», однако договорить ему не дали. На сей раз сказано было громче и более грозно, практически то же самое, что и в первый раз, но с добавлением еще одного слова: «Пошел отсюда на хуй!» Видимо, у офицера хватало на сегодня забот, а тут какая-то блядь приставала к нему со своим замдиректорством, намекая и на свою принадлежность к конторе, о чем ее никто не спрашивал, будто и она «одной крови» с ответственными занятыми людьми. Не снимая с лица радостной улыбки, оплеванный в присутствии подчиненных в своих лучших верноподданейших чувствах, Плешаков нехотя удалился от входа в избирательный участок.

Казалось бы, такой случай мог бы произвести серьезное воздействие на сознание человека и заставить его пересмотреть собственные взгляды, представления и цели, но это только у людей с хорошим чувством собственного достоинства. А у Плешакова его не то что не было, но и не должно было быть, потому что он подавил его в себе в тот момент, когда определил для себя путь наверх. Ограждать себя от неблагоприятных воздействий со стороны других людей, как он давно уже понял, можно было только тогда, когда они находятся под тобой, зависят от тебя, а не тогда, когда они находятся выше. Система признавала и руководствовалась принципом однонаправленного соблюдения достоинства – оно неусыпно охранялось как индивидами, так и государством, только тогда, когда речь шла о покушениях на него со стороны нижестоящих, тогда как вышестоящих в этом смысле не ограничивало ничто.

С этим принципом Михаил впервые начал бороться еще на «Счетчике». Свое он тогда отстоял, но систему, конечно, не нарушил. Она воспроизводила себя ежедневно и ежечасно, успешно возрождаясь после мелких уколов. Единственное, в чем чиновные деятели находили для себя некоторую моральную компенсацию за вынужденный ущерб от действий вышестоящих лиц – это мгновенно переходить от сладчайшей лести и безмерного терпения к намеренной грубости и хамству при обращении от своего лица к подвернувшимся под руку нижестоящим. Плешаков на все сто процентов соответствовал такой модели поведения. Михаил подозревал, что сильнее всего раздражает Плешакова именно тем, что тот вынужден бывал при всех контактах сдерживать себя с ним. Психика любых животных не выдерживает существования в постоянном напряжении без разрядки. Как абреки, скрывающиеся в горах годами, в конце концов сами выходят в люди, где и находят себе смерть, дабы не стать жертвами сумасшествия, так и обхамленный хам не чувствует себя комфортно, если не проявит себя таковым в отношении зависимого и более слабого духом.

Лишь те, кто, не роняя достоинства, одинаково корректно ведут себя как с начальниками, так и с подчиненными, оказываются способными сохранять достоинство, не роняя ни себя, ни других. Конечно, это тоже требует большого напряжения, порой огромного, но только это спасает от внутреннего стыда за себя. А такие, как Плешаков, умели спокойно жить с ощущением позора в надежде на то, что со временем они смогут расширить круг безропотно попираемых ими. В этом был смысл их стремления наверх во что бы то ни стало и несмотря ни на что.

Через одного из сотрудников института, у которого имелись родственные связи с людьми из партхозноменклатуры, Михаил получил подтверждение словам Люды Фатьяновой, что Плешаков действительно числится в резерве на номенклатурную должность. А спустя полгода после этого Плешаков получил новое назначение. Его сделали заместителем председателя исполнительного комитета районного совета депутатов трудящихся в том же районе, где находился институт. В институт он все равно продолжал захаживать, скорей всего, видя себя в роли почетного гостя, посещающего места своей недавней заслуженной славы. Одним из достижений руководства института в бытность Плешакова заместителем директора по кадрам и режиму была реорганизация отдела Горского. Из его состава вывели сектор Бориспольского и передали его в другой отдел, где начальником был клеврет нового заместителя директора по тематике классификации Климова. Этим достигалось сразу несколько целей. Бориспольскому и всем его полудиссидентам прикрыли доступ к «легкой жизни», до сих пор успешно защищаемой усилиями Михаила. Сморгунова, замешанная в связях с настоящей диссиденткой Еленой Боннер, была выставлена в отдел терминологии к Полкиной, где, по расчетам Плешакова, существовать вообще не могла. Горский лишался, по мысли того же Плешакова, опоры на нелояльных власти «вшивых интеллигентов», которых тот так недальновидно опекал, к тому же Михаил получил чувствительный щелчок по носу, который должен был в назидание ему показать, что все в их власти – на этот раз его лишили одного сектора, в другой раз могут отобрать отдел. Собственно, уходя на службу в райсполком, Плешаков оставил своему преемнику Картошкину именно такое духовное завещание. Климов его полностью одобрил. Еще недавно он был таким же зав. отделом, как и Михаил, и теперь ему очень хотелось показать последнему, что он отнюдь не считал и не считает, что бывший отдел Фатьяновой, а затем Горского является основным средоточением интеллекта в направлении классификации и вообще в институте. Добровольная агентура уже доложила Михаилу, что соответствующий сговор «замов» состоялся, и потому он не удержался от улыбки, когда во время первой же его беседы с только что вошедшим в новую должность Климовым услышал, что тот прежде всего хочет его заверить в поддержке отдела Горского во всех его начинаниях.

Надо сказать, что Климов, выпускник все того же МВТУ им. Баумана, который некоторое время вел там преподавательскую деятельность и защитил диссертацию, по словам Фатьяновой, отличался в большей степени женолюбием, чем интеллектом. Он и впрямь был высоким и видным мужчиной, правда, с несколько меньшей по размеру головой, чем требовалось для полного соответствия нормальной пропорции между нею и телом. У него имелись любовницы и в институте, и за его пределами. Впрочем, здесь же, в институте, работала и его жена. С его стороны было явно неосторожно грешить рядом с супругой, но ему достаточно долго везло, прежде чем его не накрыла «на столе» за сексуальными занятиями с сотрудницей другая сотрудница, которой он уже предлагал аналогичные удобства, и она подала на Климова заявление в партбюро направления, которое возглавляла тогда Люда Фатьянова. Перед Людой открылся выбор – поддержать обвинение или замять скандал. Она призналась Михаилу, что довольно долго колебалась, как поступить. С Климовым у нее не было прямых служебных столкновений, но она чувствовала, что поддерживаемая директором Панферовым несколько дутая высокая репутация ее отдела раздражает и задевает его. С другой стороны, она совсем не жаждала явного скандала вокруг личности члена партии, который, конечно же, непременно ударил бы рикошетом по его жене – достаточно привлекательной женщине, для которой, вероятно, создал бы более травмирующую ситуацию, чем для ее греховного супруга. В конце концов Люда выбрала второй путь – замять это дело. Жалобщица вскоре после этого уволилась из института, а Климов перевел дух. Теперь он должен был особенно благодарить Люду – сделай она иной выбор, Климов не стал бы заместителем директора. Но о той упущенной возможности жалела уже не она, а Михаил.

Надо сказать, что идея расчленения отдела Горского возникла не у самого Климова. Однажды он просто пожаловался своему сотруднику Вайсфельду, что отделом Горского никому не удается управлять. Впервые человека с фамилией Вайсфельд Михаил узнал еще в ОКБС, когда в составе того отдела, в котором была бригада Ломакина, организовали новую бригаду эксплуатационно-технической документации. В ее составе оказались сплошь отставные полковники-инженеры ВВС, а возглавил бригаду полковник Александр Михайлович Вайсфельд. Во время войны и после нее служил в дальней бомбардировочной авиации. А до войны еще молодым бортмехаником он участвовал в знаменитой Папанинской экспедиции, когда бомбардировщики ТБ-3 впервые осуществили посадку на дрейфующий лед в районе точки Северного полюса. Александр Михайлович рассказывал, как перед каждым вылетом во время той экспедиции приходилось долго колотить громадными деревянными колотушками по лыжам шасси, прихваченным морозом к снегу, прежде чем самолету удавалось сдвинуться с места. Возможно, участие в той воздушной экспедиции продолжало быть самым ярким и героическим эпизодом во всей его жизни. Но если отвлечься от героизма, он был явно знающий специалист и хороший инженер. Между ним и Николаем Васильевичем сложились довольно теплые отношения, а с кем попало Николай Васильевич не дружил. Вскоре после поступления в институт директор Беланов при случае спросил Михаила, знает ли он полковника Вайсфельда. –«Из дальней авиации? Знаю. Я работал в том же отделе ОКБС, что и он, только в другой бригаде.» – «Он хорошо о вас отозвался,» – заметил директор, как показалось Михаилу, несколько разочарованный тем, что не услышал от него встречных положительных откликов, но делать это Михаил считал себя не вправе.

А перед самым повторным возвращением в институт уже на место Люды Фатьяновой Саша Бориспольский спросил Михаила, знает ли он Вайсфельда. – «Александра Михайловича?» – спросил Михаил. – «Да,» – подтвердил Бориспольский. – «Знаю, – сказал Михаил, – это полковник из дальней авиации, потом работал там же, где я, до первого поступления сюда. А что?» – Саша в ответ покачал головой – нет, это другой человек. Он никак не мог служить в дальней авиации, хотя он тоже именно Александр Михайлович и отец его полковник; кстати, он тоже работает в нашем институте, – только на сей раз Михаил Яковлевич. А Саша сотрудник моего сектора. Он относительно недавно перешел к нам из академического института кристаллографии, а до того он окончил мех-мат МГУ, математик».

Новый Александр Михайлович Вайсфельд оказался молодым человеком, напоминающим своей бородкой персонаж Эдуарда Мане в картине «Завтрак на траве». Михаил сразу подумал, что Сашу Вайсфельда роднит с художником «на траве» не только бородка – видимо, с любовью к обнаженным дамам дела у него обстояли так же хорошо, как у них. Собственно, так и оказалось. Саша не скрывал своих подвигов. Отдельские дамы, полусмеясь, полусерьезно, говорили, что им уже надоело по его просьбам звонить по телефонам и подзывать его пассий своими голосами, дабы ввести в заблуждение мужей. Саша и сам был женат, но его совершенно не заботила конспирация в кругу коллег – не столько потому, что не боялся, что его кто-нибудь «продаст», сколько потому, что он открыто исповедовал взгляды насчет того, что супружеская неверность в довольно широких пределах способна только укреплять супружескую любовь. Сам он не только пропагандировал эту теорию, но и активно внедрял в собственную практику, уверяя слушателей в том, что он и свою жену побуждает к аналогичному поведению. Разумеется, в этом для нашего старого мира не было ничего нового. Освежать свою страсть за счет использования новых партнеров наряду со своими основными умели уже очень давно, но, как показывала история, в таких случаях вряд ли можно было надеяться на осуществимость первоначальной мечты обоих супругов: дать друг другу именно счастье, а не освобождение от повышенных обязательств в отношении друг друга, которые они оказались неспособны осуществить.