Без иллюзий

– В том-то и тонкость, Михаил Николаевич! И прямо не скажешь, и согласиться нельзя! Поймите, я не стараюсь опорочить вашу работу – наоборот! – я очень доволен, как вы к ней подошли и согласен с технической сутью процедуры. Но я хочу вас предварить, с чем вы столкнетесь при дальнейшем рассмотрении и согласовании проекта положения. Я, как и вы, за максимальное упрощение согласования, но, хотим ли мы этого или не хотим, в процесс согласования обязательно вмешаются и другие факторы, о которых я вам рассказал. Я просто хочу, чтобы вы были к этому готовы.

– Осип Григорьевич, я признателен вам за все разъяснения и предупреждения, но хотел бы узнать ваш прогноз будущей судьбы положения – что оно, увязнет и так и не выйдет в свет?

– Что вы! Ни в коем случае! Вы же сами видели – министру напомнили, что не исполнен его приказ! Положение будет утверждено обязательно! Правда, я не могу предсказать, в каком именно виде. Надеюсь, что суть изложенного вами останется без изменений, но к ней будет добавлено кое-что еще. Как можно узнать что именно? Я думаю, мне самому придется походить по министерским кабинетам. – Осип Григорьевич произнес последнюю фразу таким тоном, что Михаил живо представил себе невысокую фигуру шефа в полувоенном костюме, вероятно даже, в сапогах, решительным шагом проходящего по властным коридорам, исполненного решимостью до конца выполнить свой служебный долг и в первую очередь тем, чтобы в максимально возможной степени оградить своего министра от неприятных для него объяснений с коллегами по Совету Министров и ВПК. Разве можно затруднять жизнь и работу таким людям? Ни в коем случае! Им и так тяжело!

Осип Григорьевич не заблуждался в своей оценке ситуации. Волынка началась еще «в домашней обстановке», то есть внутри ОКБС. Заместитель главного конструктора Леонид Пантелеевич Курбала в прошлом работал в ОКБ, создающем грузовые планеры. Он, видимо, любил этот прошлый период своей трудовой биографии, поскольку сам вел разработку летательного аппарата, пусть и не самолета, и любил рассказывать об этом даже таким малозначащим служащим, как Михаил. Судя по всему, он был действительно способным конструктором, но к совсем серьезной творческой работе по созданию самолетов его заблаговременно не допустили – где-то во времена своего студенчества он скрыл свое буржуазное происхождение, а спустя годы этот порочащий факт открылся. Курбала имел крупные неприятности, но самого худшего все-таки счастливо избежал. Однако с тех пор он стал особенно осторожным и, как заметил Михаил, любой документ, представленный ему на подпись, рассматривал в первую очередь с той точки зрения, явится ли принятое им решение поводом для разноса со стороны главного конструктора ОКБС Назарова, который, видимо, не упускал случая в превентивном порядке указать заместителю на его место, дабы тот и не мечтал занять кресло главного. По чистой случайности у Михаила была возможность подумать, что Леонид Пантелеевич мог скрыть не только свое буржуазное происхождение, но и национальность. Он охотно объяснял всем что его достаточно необычная для русского слуха фамилия Курбала́ – украинская. Поскольку жена Михаила Лена по собственной инициативе и за свой счет начала учить с преподавателем арабский язык, чтобы заняться арабской философией всерьез, он узнал от нее значение нескольких слов на этом языке. В частности, «курб» означало «раб», а «алла» – «Аллах». Получалось, что фамилия Курбалы была не украинская, а самая что ни на есть арабская – «раб аллаха». Кем был его предок, от которого пошла фамилия – арабом, турком, курдом или еще кем, он наверняка, едва появившись в России или Малороссии, смиренно отвечал спрашивающим, кто он, именно так, как подобало истинно верующему мусульманину – я раб Аллаха, вот кто. На счастье Карбалы ему не пришлось встретиться на своем жизненном пути ни с кем, кто мог бы расшифровать его фамилию, а Михаил был не в счет. В его намерения отнюдь не входило сообщать о ее значении «куда следует».

Глава ОКБС, главный конструктор Георгий Николаевич Назаров тоже был человеком с несколько ущемленным честолюбием и неполной творческой реализованностью, хотя и иного рода, чем Курбала. По словам Николая Васильевича Ломакина, перед ОКБС работавшего в ОКБ весьма известного главного конструктора самолетов Мясищева, Назаров был его заместителем, курировавшим расчеты на прочность, и при создании знаменитой машины – стратегического турбореактивного бомбардировщика «М-4» предложил новую схему соединения крыла с центропланом, а также кессонную систему размещения горючего в крыльях без специальных топливных баков, что существенно снижало вес машины. Необычным было и главное шасси – фюзеляж опирался не на две боковые подкрыльные ноги, а на переднюю – в носу, и заднюю – в корме (так называемая велосипедная схема). Назаров был одним из тех в команде Мясищева, кому была дана государственная премия.

После этого успеха Назарову, весьма амбициозному восточному человеку (по национальности он был армянин) хотелось стать самостоятельным главным, а затем и генеральным конструктором самолетов, то есть получать право на генеральские погоны как Яковлев, Туполев и Ильюшин. Однако государству не требовалось особого изобилия генеральных и даже главных конструкторов, но если Назарова формально и наделили почетным званием и собственным конструкторским бюро, то таким, в котором никаких летательных аппаратов не создавали. ОКБС входил в число вспомогательных организаций, которые никогда не могли находиться в первом парадном ряду создателей самолетов, вертолетов и ракет. Это сильно уязвляло самолюбие Назарова, и все-таки лучше было называться главным в неглавном ОКБ, чем быть заместителем у знаменитости, которая присваивала всю славу за труды коллектива себе. Неравновесное состояние души Георгия Николаевича побуждало его искать пути для своей разрядки в создании морально некомфортного состояния и у своих заместителей – нельзя же было мириться, в самом деле, с тем, что подчиненным может быть хорошо, тогда как начальнику плохо. Формально у Назарова имелось трое заместителей: Курбала, Гудков и великий Бартини. Курбала подходил для мелкой тирании больше всех: не имел перспективы стать когда-либо главным, следовательно, вынужден будет терпеть почти любое обращение с собой. Гудков являлся опальным главным конструктором. Он был известен как один из основных создателей известного предвоенного истребителя «ЛАГГ-5» (последнее «Г» в аббревиатуре имени самолета означало именно «Гудков»), затем его сделали главным конструктором «по пузырям» (по летательным аппаратам легче воздуха), то есть конструктором аэростатов, стратостатов и дирижаблей, которые широкого боевого применения во второй трети двадцатого века уже не находили. Поэтому было достаточно много времени для того, чтобы следить за собой и иметь успех у женщин.

Гудков действительно старался выглядеть комильфо в стиле времени, и в этом он не уступал Назарову, который тоже тщательно соблюдал все нормы, которые положено было выполнять человеку, рассчитывающему на успех в соответствующем «светском» обществе, а это не хуже забора отделяло властьимущих от плебеев. Гудков имел неосторожность (еще при Сталине) завести роман с известной опереточной дивой, чей муж – знаменитый футболист и хоккеист – часто отсутствовал дома. Во время неожиданного возвращения домой хоккеист накрыл Гудкова в постели со своей женой в загородном доме и погнал его, почти раздетого, по улице поселка. Скандал вышел звучный, Гудкова сняли с должности главного конструктора, а закончилось все тем, что он попал в ОКБС. С Назаровым он держался на людях как равный (он-то все же был главным по летательным аппаратам – пусть даже только «по пузырям»!). Большую часть отделов курировал Курбала. Гудков и в этом смысле чувствовал себя гораздо свободней последнего. Ну, а великий Бартини вообще никого не курировал, кроме себя. По существу он даже формально не подчинялся Назарову, ибо только числился в его фирме, получая зарплату через кассу ОКБС и имея кабинет в здании, где размещалась эта не очень почтенная организация. Художник и ученый по типу Леонардо да Винчи, великий итальянец Бартини, прирожденный всамделишный аристократ, барон, одевался с чуть заметной художественной небрежностью, презирая условности стандарта, которому поклонялись Назаров и Гудков, и вообще, несмотря на невысокий рост, смотрел на Назарова при редких встречах сверху вниз, хотя Назаров был выше, и у него это вполне получалось. До войны Роберт Людовикович (полное имя Роберто Орос ди-Бартини) был автором быстрейших советских самолетов, пока его не посадили за его искреннее стремление служить делу торжества красной авиации над коричневой и черной – в полном соответствии с его коммунистическими убеждениями. После пыток, имеющих целью выбить из него признание в том, что он итальянский фашистский шпион, его все же не убили, как ему было обещано, а отправили в «шарагу» к Туполеву, где вместе с ним трудились в заключении и другие опальные авиаконструкторы, в их числе и Сергей Павлович Королев, и старший из братьев Керберов – Леонид Львович. После реабилитации при Хрущеве Бартини в виде извинения создали синекуру при ОКБС, но главным конструктором гениального человека назначить не рискнули (в ЦК, скорей всего боялись, что тот «возьмет и отомстит», хотя побывавшим в его же шкуре Туполеву, Поликарпову, Мясищеву все-таки разрешили возглавлять ведущие фирмы страны, хотя объективно дарования Бартини превосходили таланты любого из них, а то и всех, вместе взятых.

Так что кем-кем, а помыкать Бартини для Назарова было абсолютно немыслимо. Получалось, для этого оставался один Курбала – раб не только Аллаха, но и своего зависимого положения от недоверяющего ему главного конструктора, у которого слегка пошаливали нервы и у которого решительно не было ни малейшего желания унять их.

Курбала прекрасно понимал это все, и потому положение, вносящее определенный порядок в определение ответственности за судьбу летательных аппаратов среди их создателей и создателей комплектующих изделий, его не могло устраивать в принципе. К тому же и Назаров, и сам Курбала были прежде самолетчиками, на них и без того висела ответственность «за все», поэтому им не очень хотелось, чтобы действующие коллеги-самолетчики лишались возможности валить вину на поставщиков когда надо и не надо, лишь бы выиграть время, в течение которого острота проблемы может упасть сама по себе. С другой стороны обоих причастных к делу руководителей ОКБС беспокоило, что акцент в пользу самолетчиков против интересов прибористов, а их на два порядка больше, чем первых, тоже может осложнить их жизнь. Короче, лучше бы этого положения и не было бы, но оно уже было включено в план работ и совсем торпедировать его никто бы не решился. Словом, они своим поведением напоминали людей, пытающихся остановить уже имеющую место беременность после того, как время для аборта было безнадежно упущено. Оставалось придираться к мелочам. После того, как их подписи под документом были все-таки получены, Осип Григорьевич Гольдберг лично взялся за согласование проекта положения с многочисленными главными управлениями Министерства, названия или номера которых по его убеждению надо было не только писать, но и произносить с большой буквы. Несолидно выглядевшему, почти юному Михаилу, тем более не имеющему в аппарате личных знакомств, делать там было нечего. И в каждом главном управлении министерства авиационной промышленности соответствующий чин вносил свою небольшую правку в текст проекта, даже и не думая спрашивать на это согласие у столь мелкой сошки, как инженер-конструктор III категории Горский из ОКБС. От этого «положения» для всех пахло жареным. Летательные аппараты во все времена не только летали, но и падали. Большинство из них было тяжелее воздуха и из-за одного этого могли падать, чуть что. Но разбивались, рвались или горели и те аппараты, которые были легче воздуха. Стихия неба доказывала, что о полном ее покорении не могло быть и речи ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем, независимо от того, кто был в этом виноват – конструктор, изготовитель, экипаж или команда наземного обслуживания, а то и вовсе никто – просто Господу Богу стало угодно, чтобы некий конкретный аппарат перестал функционировать как таковой – и все: никакие разбирательства в соответствии с «положением» не приведут к истинному определению причин и чьих-то виновностей, потому что жизнь, в том числе и судьба летательных аппаратов, определялась многомерным пространством причин, а в стремлении все свести к получению согласия разработчиков покупных изделий на их использование в определенной машине никакие другие факторы не считались столь же важными, как автограф разработчика прибора или агрегата. Только это являлось определенным фактом, причем заранее определенным, в то время как множество других были известны лишь предположительно, неопределенно или совсем никак. Скажем, самолетчик сообщил прибористу, что его прибор будет испытывать вибрации с такой-то частотой и амплитудой, и на устойчивость к такой вибрации его испытают, а потому и решат дать добро. А откуда самолетчику заранее знать, что его конструкцию будет трясти в полете именно так, а не как-то иначе, если он испрашивал согласие прибориста, не испытав аппарат в воздухе, а поднять укомплектованный прибором самолет без протокола согласования его применения он не имел никакого права, и это мог быть только один из факторов, не известных ни тому, ни другому. От «положения» требовали больше, чем оно могло дать для вынесения обвинений или оправданий – во всяком случае, чиновный люд предпочитал рассматривать его в качестве почти что универсального одномерного средства формализации вины или невиновности сторон в той многофакторной ситуации, которая внезапно могла закончиться аварией или катастрофой. Да, ожидания насчет справедливости умозаключений на основе рассмотрения протоколов согласования далеко выходили за пределы возможностей делать корректные выводы насчет чьей-то вины. Осип Григорьевич не видел в поправках никакой беды. Напротив, он даже старался убедить Михаила, что само дело требует этого. Кстати сказать, в глазах Гольдберга слово «дело» вообще было универсальным оправданием почти любому поступку начальства. Когда однажды Михаил потребовал, чтобы Осип Григорьевич перестал на него кричать, тот с жаром ответил ему: «Дорогой мой! Разве это я на вас кричу? Это дело кричит!» Михаил не видел причин, по которым усложнение процедуры согласования применения покупных изделий способно содействовать улучшению хода дел, но проект положения уже давно был отнят у автора, которого уже ни о чем не спрашивали. Последнюю согласующую подпись предстояло получить в главном управлении материально-технического обеспечения министерства. Вот туда-то Осип Григорьевич отправился с особым удовольствием, прихватив с собой на этот раз и Михаила. Там Гольдберг хорошо знал не только всех начальников, но и их пожилых секретарш. После знакомства с уже многократно «исправленным» проектом, там на удивление остались им в основном очень довольны, хотя все равно внесли и свою лепту в и без того переусложненный процесс, и Михаил удостоверился, насколько прав был Осип Григорьевич, предупреждавший, что чуть ли не главный смысл выпуска положения виделся чиновникам в том, чтобы «Петру Васильевичу, нашему министру», было бы удобнее разговаривать с коллегами своего уровня и под благовидными предлогами, причем не лично, отказывать им.

Завершилось заварившееся дело получением утверждающей подписи первого заместителя министра авиапрома Кобзарева. Положение срочно растиражировали и отправили в несколько сотен адресов по списку «для служебного пользования». Михаил давно устал от мороки, в которую был против воли втянут по совершенно чуждым ему соображениям. Казалось, можно было вздохнуть с таким же облегчением, какое наступает, когда сбросишь рюкзак во время краткой остановки на пути подъема к вершине, тем более, что утвержденное положение опротивело не меньше, чем тяжелый груз при восхождении. Но наверх в альпинизме заносилось только самое необходимое, без чего на высоте нельзя было бы ни выжить, ни «сделать» вершину, а в положении теперь было много отягощающего лишнего.

Ощущения такого рода не обманули Михаила. Примерно через месяц Гольдберг вызвал его к себе и поручил срочно поехать в ОКБ Туполева и поговорить там с Леонидом Львовичем Кербером, одним из инициаторов подготовки положения. Стало ясно, что бюрократы настолько зарвались, что среди генеральных конструкторов возник опасный ропот. В том зале, где размещался отдел электрооборудования Туполевского ОКБ, Леонида Львовича в назначенное время не оказалось – он еще был на совещании. Относительно молодой инженер, но все же по виду бывший старше Михаила, которому было поручено сообщить о задержке, не скрывая возмущения, набросился на него с упреками: «Ты понимаешь, что наделал? У нас полностью остановилась работа! Все только и заняты твоим дурацким согласованием!» Михаил подтверждающе кивнул. Он сразу понял – этому человеку объяснить ничего невозможно – на кой черт ему знать, кому за его счет будет облегчаться жизнь, а виновным он все равно будет считать только его, Михаила Горского, недоноска из ОКБС, у которого мозгов не хватает понять, что он натворил! Ну ничего, придет Леонид Львович, он ему даст!

Кербер к себе явился примерно через полчаса. Внешне он никак не напоминал своего «микояновского» брата и коллегу Бориса Львовича – совершенно лысый, с бритой головой, жесткой повадкой и расчетливо настороженными глазами – «Жизнь заставила» – подумал Михаил, мгновенно вспомнивший о тюремном происхождении данного знаменитого на весь мир конструкторского бюро. Вопреки ожиданиям своего возмущенного сотрудника, Леонид Львович был сдержан и вежлив. Он внимательно посмотрел в глаза Михаила, потом предложил присесть. Разговор он начал без обиняков:

– Разработанное вами положение вызывает значительные трудности в нашей повседневной работе. Чем вызвано такое усложнение процедуры согласования?

Глядя прямо в глаза старшему Керберу, Михаил спокойно ответил:

– Леонид Львович, как только мне дали задание разработать это положение в соответствии с приказом министра, первое, что я сделал, поехал к Борису Львовичу, выяснил у него, в чем состоит необходимость выпуска этого документа, и мы обо всем договорились насчет его содержания. Как только я это сделал, то снова встретился с Борисом Львовичем, который сделал пару замечаний, которые я сразу учел. А затем при прохождении проекта от инстанции к инстанции в него начали вносить изменения, либо не считаясь с моим мнением, либо вообще уже ни о чем не спрашивая меня.

– Какие это инстанции? – поинтересовался Кербер, и Михаил начал перечислять:

– Начальник отдела, в котором я работаю, заместитель главного конструктора и главный конструктор ОКБС, затем все без исключения главные управления министерства и, наконец, главное управление материально-технического обеспечения.

Кербер ненадолго задумался. Ситуация была для него предельно ясна. Значит, он просто думал, что теперь надо делать. Наконец, Леонид Львович пришел к определенному заключению.

– Передайте вашему главному конструктору (в последних словах просквозила ирония с оттенком угрозы), что если немедленно не будет упрощена процедура согласования применения покупных изделий, Андрей Николаевич использует ВЕСЬ свой авторитет, чтобы ЗАБЛОКИРОВАТЬ его вместе с остальными генеральными конструкторами.

Михаил согласно кивнул. Леонид Львович Кербер ему очень понравился. Человек живой мысли и дела. Сразу проник в суть безобразия. В адрес подчиненного служебной дисциплине невольника не стал тратить не только снарядов, но и слов. Зато передал через него хорошо сформулированный ультиматум. При этом Михаил не сомневался, что в подобном, если не более строгом, дисциплинарном положении, чем он сам у Гольдберга, Курбалы и Назарова, находятся подчиненные Кербера, а сам Кербер у Туполева. Угроза блокады со стороны всех генеральных конструкторов в адрес Назарова была более чем нешуточной. Дружным напором они, непосредственно вхожие в ЦК (в том числе и принципиально остававшийся беспартийным Андрей Николаевич Туполев) могли запросто смести Назарова с его места. В глазах каждого из них он значил не больше, чем Михаил Горский для Назарова. А сплотившись, они грозили стать настоящим разрушительным цунами для любого противника. Михаил в тот же день сообщил главному конструктору о своем визите к Керберу и слово в слово передав его прямую угрозу. Было видно, что Назаров внутренне съежился, хотя и старался не терять лица. Буквально через два дня в ОКБС было созвано совещание, на которое прибыли серьезные представители нескольких ОКБ во главе с Леонидом Львовичем Кербером. Михаилу прежде не доводилось наблюдать, какими аргументами непосредственно оперируют ветераны авиационной промышленности, собравшись за одним дискуссионным столом. Уже сменилось несколько выступающих, начинавших свою речь с запева: «За двадцать пять лет работы в авиационной промышленности…», когда взявший слово Леонид Львович Кербер выбросил на стол своего козырного туза: «За сорок лет работы в авиационной промышленности…» и тем самым сразу подавил оппонентов. Двадцать пять против сорока не тянули. Было признано, что положение не должно служить препятствием для нормальной деятельности ОКБ, разрабатывающих новые летательные аппараты, в каждом из которых применялись сотни или тысячи разных покупных изделий, хотя никто не сказал, как именно это сделать. Вернуться к начальному варианту проекта положения выступающие не предполагали, отменить же своим решением утвержденный документ они тоже не могли. Михаил не представлял, каких трудов потребует от него пересмотр положения, если в министерстве согласятся на корректировку. Но оказалось, что даже генеральные конструктора самолетов не смогли протаранить где вязкую, где гранитной крепости стену военно-технической бюрократии. Военная приемка с радостью и намертво вцепилась в утвержденный текст –военпреды были заинтересованы в том, чтобы при анализе катастроф акцент в подозрениях по возможности смещался с летного и наземного персонала ВВС на разработчиков и производителей серийных машин. Михаил предполагал даже, что кто-то из чиновных аппаратчиков министерств, также заинтересованных в том, чтобы реже фигурировать самим в скандальных разборках в качестве виновников, «вышел» в ВПК на уровень самого ее всесильного председателя Устинова и ознакомил его с текстом утвержденного положения. Вникнув в то, насколько повышалась ответственность разработчиков сложнейших машин с повышением кажущейся «прозрачности» их действий и оправданий, Устинов, вероятней всего, должен был распорядиться, чтобы и в других отраслях, подчиненных военно-промышленной комиссии, выпустили бы аналогичные документы. В том, что именно так и произошло, Михаил убедился не далее, чем через полгода. Ему, видимо, в качестве знака признательности, а то и благодарности, прислали утвержденный министерством оборонной промышленности документ с до боли знакомым и почти идентичным названием, заимствованным из того, который начал разрабатывать именно он: «Положение о порядке согласования применения покупных изделий на объектах оборонной техники». Выяснилось, что документ воспроизводил текст авиапромовского положения буквально, без малейших купюр и добавлений. Его отличала от оригинала лишь одна деталь: как и в названии, везде, где в тексте встречались слова «на объектах авиационной техники», они аккуратно заменялись словосочетанием «на объектах оборонной техники». Так почти криминальный документ перешел в совершенно другое качество – он стал служить эталоном. Нельзя сказать, чтобы этот факт прибавил Михаилу гордости за свой труд – в душе он остался верен тому первому варианту, который сделал в ходе взаимодействия с младшим Кербером – но он все же решил использовать «триумфальный» выход в свет положения для поправки собственных обстоятельств. Он прямо, в письменной форме, обратился к главному конструктору Назарову с настоятельной просьбой перевести его в должность инженера-конструктора II категории с соответствующим окладом. Получив бумагу Михаила, Назаров вызвал его к себе и в разговоре попытался было уйти от требуемого путем ссылки на то, какую реакцию вызвал этот документ в промышленности (это еще раз подтверждало, что главный конструктор был испуган тогда не на шутку), но Михаил без труда отвел этот аргумент. Назаров подписал его новое назначение. Так состоялось его первое повышение почти за три года работы. Но и оно не уравняло Михаила в зарплате с теми, кто делал гораздо меньше его. Это сильно действовало на нервы – ведь он не стремился отнять у них деньги в свою пользу, он хотел получать СВОИ, заслуженные инициативной и неподражательной работой.

Через год Назаров повысил его до инженера-конструктора I категории. Это уже был должностной предел. Дальше шло сплошное начальствование, на которое не претендовал Михаил и на которое не согласилось бы начальство – в первую очередь Курбала. К тому времени в их бригаду уже поступила на работу Оля Дробышевская, с которой у Михаила почти без промедления состоялась любовь – именно любовь, а не просто связь. Курбала, на которого внешние достоинства Оли подействовали также с очень большой силой, быстро понял, почему ему ничего здесь не светит, а он был человек ревнивый и злопамятный. Впрочем, среди сотрудников Михаила был один, который считал, что он непременно станет заместителем главного конструктора – его коллега Александр Никитович Свистунов. Но о нем Михаил всегда вспоминал отдельно – настолько самобытен в мыслях и выражениях был этот человек.