Без иллюзий

Алексей Баронкин, тоже нормоконтролер, почти наверняка был именно такого мнения – руководствоваться мечтой все-таки нужно. Из этого следовало, что надо жить на всю катушку, пока это возможно, ничего не откладывая в долгий ящик, тем более, что он пришел к такому выводу много раньше Перлова. На фронт Леша Баронкин попал после окончания курсов военных переводчиков, служил при штабе, особенно ничем не рисковал. Был молод, полон жизненных сил и желания как можно чаще приносить удовольствие себе и девушкам, которых военное лихолетье заставило сделаться машинистками, связистками, медсестрами в форме, но все равно оставшихся под ней с таким милым и даже великолепным мирным содержанием, и потому военный переводчик Баронкин абсолютно искренне считал годы страшнейшей в истории войны лучшим временем своей жизни. За что ему так воздалось, он не знал и даже не очень задумывался. По его словам, он всерьез испугался только однажды, когда после утомительного дня и небольшого возлияния с приятелями и приятельницами (а он уже любил хорошо поддавать), прилег где-то на некошеной мягкой траве под вечер и заснул, а проснулся оттого, что над ним с дьявольским скрежетом низко проносились огненные снаряды «Катюши». Как их подвезли, он не слышал, не видел – короче совсем прозевал, но теперь решил, что пришел его смертный час – вдруг снаряды пойдут в недолет и испекут его до угольного состояния. Однако обошлось. Он даже без последствий для дальнейшего хода службы сумел отбояриться от работы в особом отделе, куда его приглашали приятели, с которыми он выпивал. Он сказал, что хочет посмотреть, что это за работа, прежде чем соглашаться. Ему дали посмотреть. После предоставленной пробной практики он замахал руками: «Нет! Нет!» – и тем избавил себя от травмирующих психику картин допросов с пристрастием, для которых оказался непозволительно мягок. А уж после разгрома Германии, когда его поставили комендантом в небольшом немецком городке, жить стало лучше прежнего. В красивых немках, с которыми при их полной и страстной готовности делать для него что угодно, недостатка не было. Херр комендант мог рассчитывать на благосклонность почти любой. А что удивительного? В большинстве эти женщины истосковались без своих мужиков – кого убили, кто еще не вернулся из плена, наличных было всего ничего, а он, херр комендант, был молод, весел, не жаден и не только брал их, как и когда хотел, но и давал, зная, что они тоже этого хотят не меньше, чем он, и их близость предварялась или завершалась приятным застольем. Для них было еще и то хорошо, что он мог говорить с ними о чем угодно, в том числе и об их общих чувствах, на их родном языке. Однажды одна из его особенно приятных любовниц, сказала ему, прибежав на свидание: «Милый! Сегодня в последний раз! Завтра я выхожу замуж!» – Баронкин даже обрадовался за нее – славная была фройляйн, грех на нее было обижаться, тем более, что на прощание старалась так, словно стремилась насытиться на неделю, а то и на месяц вперед. Перед расставанием, перед последними поцелуями – точнее – среди них – он искренне пожелал ей супружеского счастья, убежденный в том, что она этого действительно стоит, будучи искренней, страстной, постоянно влекущей и потому не желающей разделять мужчин на своих и на врагов. Да и не был он ей врагом никогда, ни одной секунды – все было по дружбе, по взаимному желанию, можно сказать – по любви. А что до того, что она теперь должна была исчезнуть из его интимной жизни, так разве это плохо? Ведь есть же другая, да и при ней уже были другие и нравились они ему по большому счету не меньше – в чем-то она превосходила других местоблюстительниц Баронкинской постели, в чем-то кто-то из них превосходил ее – стало быть, в целом он не рисковал упустить от себя этвас безондерс, нечто особенное, хотя все равно был благодарен ей за желание облегчить ему предстоящий, по ее мнению, «переходный период». Да, такого после победы у него уже больше никогда не было на родине – скудная зарплата, не рассчитанная на регулярные выпивоны, работа, от которой тошнит со скуки, безысходность почти во всем. Единственная отдушина – женщины, но уже не те, какие были у него на фронте, тем более в Германии – постарше, поспокойней, посдержанней да и поскупее на ласку и угощение. На работе он для всех своих коллег, несмотря на возраст, был по-прежнему просто Лешка, а это – совсем не то, что херр комендант. Перспективы не видно никакой, позитивные перемены ниоткуда не светят. Он понимал, что это не только незавидное, но и опасное состояние, из которого кое-кто находит выход только в одном – по своей воле уйти в мир иной. К счастью, Баронкин был не только слабовольным человеком. Но одновременно и сильным, потому что ему очень хотелось жить – хотя бы так, как получалось в так называемое мирное время. Он по сути своей был вполне готов не придавать убийственного значения факту, что максимум радости и жизненных благ остался у него в далеком прошлом. У многих не было ни такого прошлого, ни даже такого настоящего. Особенно у тех, кто так и не вернулся с войны.

Еще одним видным представителем той же когорты можно было считать Георгия Александровича Корюкина. Он, правда, очутился в бригаде много позже, хотя ко времени появления Михаила уже работал в другом отделе ОКБС. Ему шел шестой десяток лет, но обладатель сего почтенного возраста гордился, что он еще вполне свеж, и женщины для него – еще отнюдь не воспоминание. Георгий Александрович был по-домашнему, почти наивно открытым человеком. Несмотря на то, что он не блистал красотой – волосы стали реденькими, уши как-то смешно и странно торчали, словно принадлежали какому-то существу из чертовской породы (хотя на самом деле ничего чертовского в его сути не имелось) лицо довольно грубой лепки (хотя, опять-таки, сам он отнюдь не был груб) – он считал, что не утратил своей привлекательности для женщин и, судя по его рассказам, действительно не испытывал дефицита в этом деле. А врать он был не горазд. Чаще всего в его рассказах фигурировала дама по имени Малютка. Корюкин не скрывал, что он интересует ее не только как действующий мужчина, но и как обладатель приличной зарплаты, которого она была вполне в состоянии «высадить» на поход в ресторан или на какой-то серьезный подарок. Видимо, в соответствии с его взглядами это было в порядке вещей. После одной командировки на какое-то совещание в Ленинград он вернулся обратно в состоянии, близком к потрясению. По его признанию, он познакомился там с такой москвичкой, что все ее достоинства просто трудно описать. После одного из заседаний многие его участники приняли участие в экскурсии в Русский музей. Заметив, что впечатлившая его москвичка, Мария Акимовна, откололась от группы, он тоже постарался незаметно отстать, чтобы затем приблизиться к ней. Михаил чувствовал, что Георгий Александрович о чем-то не договаривает – это из него прямо-таки просилось, только он не хотел выглядеть хвастуном, а потому он помог ему разрядиться распирающей информацией вслух: «Она не отвергла ваших ухаживаний?» И Георгий Александрович коротко, но с гордостью ответил: «Нет!» – и при этом лицо его светилось торжеством. – «Поздравляю вас!» – отозвался Михаил и услышал в ответ признательное: «Спасибо!» Нет, Георгий Александрович не был ни туп, ни фанфаронист. Он просто не хватал с неба звезд, а если и хватал, то ими могли быть только женщины. А в работе он проявлял склонность только к аккуратному канцеляризму. Даже отрывать кусочек от листа бумаги он старался ровненько, по линеечке, клеил бумагу очень тщательно и испытывал явное удовольствие от того, что все удавалось. Пожалуй, по образу действий, присущих его натуре, он был ближе к чиновникам Гоголевского времени, чем к современности, когда обладание хорошим почерком и писчебумажное усердие ценилось и воспринимались начальниками как высшее свидетельство профессиональной компетентности служащего. Но с тех пор требования к подчиненным возросли. Им не только порой разрешали самостоятельно думать, но иногда и заставляли их делать это. Чтобы оградить себя по возможности от подобных неприятностей, Георгий Александрович по собственной инициативе взял на себя назначение условных индексов предприятиям авиапрома, где разрабатывались и производились приборы и агрегаты. Эти индексы украшали обозначения чертежей, выпускаемых каждым данным предприятием и «обезличивали» их принадлежность к своим разработчикам. Естественно, эта операция имела секретный характер, и Корюкин с достоинством в необходимых случаях отправлялся в первый отдел за своим секретным металлическим спецчемоданом. У Михаила имелось подозрение, что в исполнении этой процедуры Георгий Александрович сам находит подтверждение значимости своей работы, а не только демонстрирует ее другим.

По существу всю серьезную содержательную работу в бригаде до появления Михаила вел один Николай Васильевич Ломакин с помощью другого инженера с дипломом только техника – Александра Никитовича Свистунова. Он тоже был опытным инженером-конструктором, хотя и не таким многомудрым и многоопытным асом, как Николай Васильевич, который не только взял Михаила под свою опеку «как сына» (это были его подлинные слова), но и сходу стал ему давать разные самостоятельные задания. Сначала он поручил молодому (неприлично молодому для столь серьезной бригады) сотруднику заняться пересмотром и корректировкой так называемой «разбивки» летательных аппаратов на «основные конструктивные группы», причем не только для самолетов, как было предусмотрено давно уже действующей отраслевой нормалью, но также и для вертолетов и ракет. В соответствии с установленной стандартной разбивкой везде в авиационной промышленности все части и системы летательного аппарата, имеющие одну и ту же определенную функцию в любых машинах, независимо от их конкретного назначения и организации разработчика получали одни и те же двузначные номера, которые входили составными частями в обозначение любого чертежа и любого предмета производства вслед за условным индексом самого летательного аппарата. По начальным компонентам обозначения можно было сразу понять, к какой части летательного аппарата относится данная вещь: к фюзеляжу, центроплану, крылу, двигательной установке, к шасси, системе управления, вооружению, гидравлике, спасательному оборудованию или чему-то еще. Это было основой предметной системы обозначения конструкторской документации, то есть системы разборки целой машины на ее составные части. Михаил подготовил проект существенного расширения отраслевой нормали, предварительно объездив несколько самолетных, вертолетных и ракетных ОКБ. Николай Васильевич остался доволен работой, хотя к этому моменту, задетый каким-то конфликтом с руководством ОКБС, подал заявление о переводе с должности начальника бригады в должность инженера-конструктора I категории. Он терял десять рублей в зарплате, зато освобождался от ответственности за принятие решений, которых не одобрял. Михаил терял с уходом Николая Васильевича несравненно больше. Во-первых, терял начальника, который на самом деле относился к нему как к сыну, учил, не назидая и доверяя серьезные дела. Во-вторых, лишился надежды на скорое повышение оклада, хотя и без того был обманут при приеме на работу на пятьдесят рублей против оговоренной с ним начальной суммы. Нечего было и думать, что новый начальник, пришедший со стороны, будет, не зная его, сразу же хлопотать о повышении ему зарплаты – тем более такому молодому. А Сергей Васильевич Подгорнов был именно человеком со стороны. Он давно работал в авиапроме после окончания Казанского авиационного института, но, судя по его принципиальному подходу к решению технических вопросов, хорошим конструктором никогда не являлся. А принцип его инженерного поведения был прост: я предлагаю сделать то-то и то-то; если вам, товарищи начальники, не нравится, скажите, что и как сделать вместо этого – я сделаю. Сергей Васильевич, простая душа, считал, что придерживается тем самым беспроигрышной стратегии – дескать, вы ответственные руководители, а не я – что хотите, то и получайте – ешьте и пачкайтесь! В его честной, надо признать, голове не находилось места для простой мысли – начальство способно вредить тому, кто делает, ничего не предлагая взамен, но возлагая ответственность за исполнение отвергаемого им варианта все равно на этого же самого автора отвергаемого предложения. Это понимали все, кроме наивного Сергея Васильевича, не представлявшего, что из каких-то соображений руководители могут тормозить живое дело, а то и буквально гробить его по любой из причин, входящих в большой «джентльменский набор» советского руководителя: например, боязнь принимать на себя ответственность за любой вариант решения, если оно может быть реализовано, а потом вдруг станет объектом критики; например – бессовестная зависть к человеку умнее и дальновиднее тебя, что в принципе может привести к взаимной перемене мест на службе, а этого никак нельзя допускать; например – немотивированный каприз руководителя, имеющий только одну цель – показать подчиненному кто есть кто в данном заведении и кому позволительно умничать, а кому абсолютно запрещено.

Михаил, никак не уважавший рабочую политику Подгорнова, все же жалел его, как честного человека, становящегося игрушкой неприличных начальственных игр. На одном из собраний в отделе, где критиковалась работа Сергея Васильевича, Михаил высказался в его защиту. Этого Сергей Васильевич никак не ожидал. Про себя он давно записал Ломакина и Горского если не в диверсантов, то по крайней мере в скрытых противодействователей всем его инициативам, а в итоге нашел сочувствие и защиту только от них.

Обиженный и оскорбленный, Сергей Васильевич ушел из ОКБС. Время от времени он звонил Михаилу домой и спрашивал сначала одно и то же: «Ну как она ничего?» Ему было явно одиноко и нелегко. Обращаясь к бывшему подчиненному, он словно пытался опереться на что-то вне себя, потому что одну из его собственных опор из-под него выбили именно на глазах у Михаила. Между тем Михаил лишился и второго начальника, в глазах которого тоже сумел положительно зарекомендовать себя, а безденежье уже буквально душило семью. Бригаду влили в другой отдел, занимавшийся подготовкой и изданием информационных карт об изделиях для бортового оборудования летательных аппаратов. Возглавлял его Осип Григорьевич Гольдберг – шумливый и деятельный человек, в прошлом, еще при Сталине – заместитель начальника агрегатного главка в министерстве авиационной промышленности. От сталинской эпохи у него осталась привычка громко распекать подчиненных, правда, как свидетельствовали старожилы, пропала другая – ходить в полувоенной форме, как было принято в качестве хорошего тона при старом хозяине. Николай Васильевич первым понял, чем чревато переподчинение бригады именно для Михаила – новой отсрочкой повышения в должности и окладе. Он прямо объявил об этом Осипу Григорьевичу, но тот не спешил.

А ведь к тому времени Михаил завоевал хорошую репутацию не только в ОКБС. Еще при начальствовании Николая Васильевича тот направил Михаила в качестве одного из представителей отрасли в межотраслевую комиссию, которой было поручено создать два документа – положение и инструкцию – об обязательном микрофотодублировании всей документации, сопровождающей летательные аппараты и всю их начинку от момента разработки опытных образцов до снятия с эксплуатации. Возглавлял эту комиссию тоже представитель авиапрома из института авиационной технологии Яков Вениаминович Либов – зубр по широкому спектру производственных проблем. В основном вся работа комиссии легла на плечи Михаила. Яков Вениаминович не столько руководил им, сколько наблюдал, причем с явным одобрением. Несколько раз он рассказывал о том, как решал на заводах разные большие и малые проблемы, и Михаил, еще не догадываясь, что Либов таким неявным образом экзаменует его как специалиста, в предположительном плане говорил, в чем состояла загвоздка и как надо было бы выходить из положения с честью. Оказалось, что он раз за разом выдержал экспромтом целых четыре теста, после чего Либов торжественно выразил ему свое убеждение: «Вам можно поручить любую работу. Вы справитесь.» К сожалению, его оценка, если он где-то наверху и высказал ее, не возымела никаких последствий. Михаил по-прежнему оставался инженером-конструктором III категории с окладом 120 рублей. Уже в отделе Гольдберга он был снова вовлечен в очередное новое для него дело. По какому-то новому неприятному случаю в летной практике в министерстве вспомнили, что еще несколько лет назад по следам одной авиакатастрофы министр издал приказ, в котором, в частности, предписывалось создать положение о порядке согласования применения покупных изделий на объектах авиационной техники. В основе появления этого поручения лежал весьма кляузный вопрос, связанный с поисками виновников аварий и катастроф, в чем, конечно, никто добровольно не хотел признаваться: ни конструктор летательного аппарата, ни поставщик готового изделия, ни конструктор этого готового изделия, ни серийный завод, построивший летательный аппарат. Конструктора самолетов, вертолетов и ракет при разборах авиационных происшествий обычно утверждали, что у них-то все было в порядке и не их вина, что отказало в полете какое-то изделие. Конструктор и поставщик отказавшего готового изделия защищались от обвинений тем, что это изделие на борту было установлено таким образом, что оно не могло нормально функционировать в тех условиях, где оно оказалось, причем самолетчики, вертолетчики и ракетчики их заранее о допустимых условиях и не спрашивали. Чиновники из управлений и руководства министерства кипели от негодования, что при такой организационной неразберихе отвечать за катастрофы придется не истинным виновникам, а им, допустившим расхлябанность и неопределенность в той в высшей степени важной сфере, как ответственность за безопасность полетов. По следам вновь разгоревшегося скандала было признано необходимым срочно создать положение, регламентирующее правила и процедуру легализации покупных изделий на борту, чтобы по крайней мере военная приемка могла иметь формальные критерии оценки готовности и пригодности начинки для полетов на борту. Осип Григорьевич Гольдберг вызвал Михаила к себе и поручил ему заняться разработкой положения, добавив при этом, что будет лично ему в этом помогать. В чем могла заключаться помощь Гольдберга, Михаил еще не понимал и решил, что в такую ласковую форму шеф просто облекает свое желание постоянно контролировать Горского. Как бы то ни было, Михаил понял, что ему предлагают очередной шанс отличиться или провалиться. Сроки дали очень сжатые. Подоплеку поручения, вполне скандальную, хотя технически действительно почти никак не решаемую, он понимал вполне. Предварительный зондаж обстановки показал, что мысль о создании необходимого положения была вновь подсказана министерству двумя братьями Керберами – Леонид Львович возглавлял отдел электрооборудования у Туполева, вместе с которым сидел и проектировал машины еще в «шараге», а Борис Львович возглавлял аналогичный отдел у Микояна. По совету Николая Васильевича Михаил начал с визита на фирму Микояна.

Борис Львович Кербер оказался хорошо воспитанным интеллигентным человеком, умеющим кратко и точно излагать свои мысли. Выглядел он несколько болезненно, но в целом чем-то трудноуловимым напомнил Михаилу Соломона Мовшовича и этим сразу расположил Михаила к себе. Борис Львович охотно отвечал на вопросы, и в течение получаса они договорились о том, какой круг вопросов надо осветить в положении, а также о том, что Михаил привезет на предварительный просмотр начальный проект положения.

Вскоре первичный документ был готов, и Михаил снова явился к «младшему Керберу». Борис Львович внимательно познакомился с материалом, сделал пару замечаний, с которыми Михаил немедля согласился, и в целом одобрил сочинение посетителя, сказав, что в основном все прописано правильно и в достаточной степени. Борис Львович поинтересовался процедурой дальнейшего прохождения документа. Михаил ответил, что три обязательных инстанции ему известны – это зав. отделом, зам. главного конструктора и главный конструктор ОКБС, а сколько их окажется в министерстве, он пока еще не знает. Кербер молча кивнул. Очевидно, он куда лучше молодого человека, с которым договаривался о деле, представлял, сколько всего может происходить или, наоборот, не происходить в недрах «родного» министерства.

Доработав проект положения по замечаниям Кербера, Михаил понес документ к Гольдбергу. Осип Григорьевич вчитывался в текст тоже с напряженным вниманием. По его лицу трудно было понять, доволен он или недоволен. Но вот он отложил документ в сторону и заговорил очень спокойным и внешне лояльным тоном.

– Михаил Николаевич, вы достаточно определенно отразили суть процедуры согласования применения изделий между фирмами-разработчиками изделий и фирмами, которые их устанавливают на своих машинах. Все это годится для регламентации отношений между конструкторскими бюро нашего министерства.

Гольдберг в этом месте сделал паузу, и Михаил решил сразу воспользоваться ею.

– А разве положение должно было регламентировать отношение наших МАПовских организаций с кем-то еще?

Осип Григорьевич посмотрел на Михаила, потом в задумчивости повернулся к окну.

– Видите ли, в чем дело, мой дорогой Михаил Николаевич, те приборы и агрегаты, которые проектирует и выпускает МАП – желаннейшая добыча для многих отраслей, подчиненных ВПК. Они легки, компактны, надежны, хорошо испытаны и так далее. А потому конструктора военной техники из других министерств были бы рады-радехоньки ставить их на свои объекты. А ситуация какова? Пусть себе заказывают и ставят, куда им надо? Дескать, от этого всем будет хорошо? Ан нет! Ситуация далеко не так проста! Нам, МАПу, для производства всех изделий, которые требуются для комплектации наших летательных аппаратов, даются материалы в количествах и объемах, достаточных именно для них. Мощности наших серийных заводов тоже рассчитаны именно на них. То, что могло бы быть поставлено другим министерствам, никакими ресурсами не обеспечено.

– А нельзя обеспечить переброску соответствующих ресурсов от них к нам?

– Да что вы, голубчик! Система планирования такова, что внести коррективы в реальные планы можно только в следующем году, и то, если на это кто-то у нас решится пойти. Иногда под большим давлением приходится уступать, если речь, например, заходит о космосе или о чем-то еще, столь же значимом для страны, но это – чрезвычайно редкие исключения. А так вот представьте – мы отказываемся поставить какое-то изделие, нужное организации другого министерства. Что они делают? Обращаются к своему министру, чтобы он решил вопрос о поставке на своем уровне. Тот звонит нашему министру и говорит: «Петр Васильевич, так и так – срочно нужно для важнейшего объекта ваше такое-то изделие. Ты уж выручи, не откажи! Ведь одно дело делаем!» – А что делать нашему Петру Васильевичу? – Отказать? Дескать, у меня на твои машины нету фондов, станочных ресурсов и прочего и прочего и прочего? Нет, он так не может сказать. Так не принято – они вроде как члены одной команды и должны друг другу всегда и во всем помогать. Но помогать-то не из чего! И вот тогда Петр Васильевич отвечает по-другому. –«Видишь ли, дорогой – имя рек – я не против тебе помочь. Но у нас для всех поставщиков изделий введен твердый порядок – и за ним следят военпреды – поставлять только тем, кто согласовал с нашими разработчиками возможность их исправной работы в условиях, в которых они окажутся на объекте. Пусть твои ребята согласуют с моими условия применения, и тогда мы с тобой сможем решить вопрос.» Вот так там делаются дела, и иначе они делаться не будут. Просителю откажут, но это будет не министр и не его зам, а кто-то гораздо пониже. И откажут тоже не министру, а кому-то гораздо пониже.

– Так что же, Осип Григорьевич, необходимо превращать положение из инструмента согласования в инструмент отказа от согласования?

– С чужими, дорогой мой, с чужими!

– Но ведь в таком случае затруднится согласование и между своими, для своих? Ведь нельзя прямо записать в положении, как вы мне сейчас объяснили: вот такой порядок технического согласования для своих, а вот другой порядок для всех остальных? Дискриминация сразу станет предметом скандала в ВПК!

– Все верно, мой дорогой, все правильно! Ни о каких двух разных порядках и речи не может быть! Вся, вся страна делает одно общее дело!

– Тогда что в общем регламенте для своих и чужих должно быть изменено в тексте положения? Оно и так составлено безотносительно к своим и чужим. Я инженер и могу регламентировать хорошо – пока пусть только аргументированно – те или иные процедуры согласования с чисто технической стороны, а не как снабженец, экономист, плановик, тем более – не как церемониймейстер при дворе министра. Я не сомневаюсь, что вы мне объяснили истинную подоплеку того, что происходит на самом деле, но в чисто техническом регламенте эти стороны взаимоотношений разных министерств указания на способ отказа по производственно-экономическим мотивам не уместны! В конце концов, кто мешает работникам среднего уровня в нашем министерстве давать нашим разработчикам приказ в таком-то конкретном случае не согласовывать применение чужому дяде. Пусть тогда этот разработчик придумывает аргументы для отказа – в положении же такого не может быть!