Без иллюзий

Лена узнала, что Михаил был в курсе ее связи с Эдиком Соколовым с первого же дня, как она началась, в последний день своего первого замужества. Они только что покинули рука об руку зал суда, где им по обоюдному согласию без уговоров и пререканий дали развод. Какая-то женщина, ждавшая своей очереди, с удивлением, а потом и с завистью сказала: «И это вы разводились?» – на что Лена не без гордости отозвалась, объясняя итоги произошедшего: «Жили по-человечески, по-человечески и развелись.» Женщина понимающе кивнула, потом созналась: «А мы все время собачились. По-собачьи и разводимся.» Характер отношений был обрисован точно. Только отчего для этого в русском языке использовалась ссылка на собак, Михаилу так и не было понятно. Он уже твердо знал, что у собак все случается, как у людей – и хорошее, и плохое.

Уже на улице Михаил поинтересовался, за кого теперь Лена собирается замуж. «А мама тебе не сказала?» – «Нет, от нее я не слышал на этот счет ни слова.» Лена выглядела удивленной. –«Так за кого?» – «За Эдика Соколова.» – «Я так и думал.» – «Почему?» – «Я случайно видел вас в кафе на Кировской в день вашего сближения. Вид был достаточно красноречивый.» Лена, изумленная еще сильнее, чем по поводу умолчания бывшей свекрови («Оказывается, мама знала,» – подумал Михаил), и спустя пару секунд признала: «Да. Было.» – «Еще бы не было,» – усмехнулся Михаил. Лена промолчала. Она явно пыталась понять, почему Михаил раньше не пустил в ход добытые «на натуре» факты. Стало ясно, что она в подобной ситуации не пренебрегла бы ими. А он вот к ним ни разу не прибегал, и это как-то ее умаляло, может, даже унижало ее перед ним. Впрочем, Михаил ничего подобного не добивался. Ему давно стало безразлично, какой гипотезой для развода воспользуется Лена. Имущественных споров у них не было, дочь Аня безоговорочно хотела остаться с матерью, на алименты Лена не подавала, поскольку не сомневалась, что и без этого Михаил будет исправно платить. Он готов был принять всю вину на себя, но обошлось и без этого – оба заявили, что желают развода в связи с фактическим распадом семьи – и это была святая правда. У Лены уже имелся Эдик, а у Михаила – Марина, именно такая женщина, о которой он мечтал. С ней вместе в него вошли еще две Любови – к ее пятнадцатилетнему сыну Коле и великолепному шотландскому колли Террюше, ставшему в их семье настоящим великим патриархом среди всех последовавших за ним собак.

Во все годы своей взрослой самостоятельной жизни, отмеченные неудовлетворенностью отношений с Леной – годы поисков и сомнений, разочарований и находок, покуда Михаил не обрел, наконец, счастье с Мариной – рядом с ним оказывалось довольно много очень привлекательных женщин. Михаил неизменно испытывал огромную симпатию к ним, как некое сексуальное уважение к существам более высокой породы с их специфическими женскими достоинствами – в особенности, потому что совсем не хотел противостоять их ударному воздействию на свою психику, как будто с детства избирательно настроенную на восприятие именно женской красоты.

Для него женщина была венцом Небесного творения – невообразимо множественная (не размноженная! Не тиражируемая от единственного эталонного образца!), не повторяющаяся ни в чертах лица, ни даже в формах тела, ни, тем более в характерах, но неизменно взыскующая к себе его внимание и трепет при знакомстве с новым проявлением чуда, именуемого потомством Евы, которая всем своим дщерям передала свои общеузнаваемые черты – магнетизм души, великолепие тела, способность дарить высшую радость и приводить в восторг всех продолжателей дела Адама при любой встрече – просто от сознания, что это снова она – высшая красота, продолжающая создаваться в разных обликах и поколениях на основе архетипа праматери, никем из нынешних и знаемых в прошлом людей невиданной, но все же отнюдь не мифической личности, от которой все пошло – и тот же восторг, и жажда обладания, и хищничество, и подвиги, и самозабвенная преданность, и безудержный разврат – у кого как: по отдельности или вместе, в зависимости от склонностей и вкуса, от возможностей содержать и платить (от своего имени, но не за свой счет), равно как от способности удовлетворять их потребности в любви и материнстве, в обладании домом и очагом, в защите, в развлечениях, в нарядах и драгоценностях (или в том, что их заменяет) – как в раме, внутри которой все равно видна картина – восхитительная и властно влекущая к себе нагота, потому лишь безгрешная, что она создана таковой – то есть обязанной властвовать над мужчинами, над их волей и мечтами, над их неудержимыми страстями, над вулканической энергией, пробуждающейся при виде любой Евы, а затем – при любых воспоминаниях – неотвязных воспоминаниях! – образа ея.

Каждая встреча с таким магнетизирующим существом начиналась с выяснения величины их общего знаменателя – как при арифметической операции сложения дробей по разным числовым основаниям, а именно: хотел бы ты быть близок с этой женщиной, хотя бы умозрительно, даже когда ни в чем таком не нуждаешься, на худой конец, просто мог бы ты (опять-таки умозрительно) представить, что вот с такой близость все-таки не исключена. А уж под знаком именно такого обнадеживающего общего знаменателя и проходили знакомства Михаила с разными встречающимися на жизненном пути женщинами. Он не находил, да и не мог находить их по заранее известному адресу (как и они его). Такие адреса известны наперед только Богу, только Он знает, кому с кем придется встретиться, столкнуться и что из этого произойдет. Попытки людей самим определить адреса, по которым можно с большей простотой обнаружить искомое, как и любое искусственно придуманное средство, не обеспечивали в норме полное удовлетворение ищущих. Да, известны случаи, когда мужчины находили жен, причем превосходных, воистину без изъяна жен и брали их из борделей или из картотек брачных агентств или вовсе по данным из Интернета, но ведь такие удачи случались гораздо реже, чем когда знакомства действительно просто СЛУЧАЛИСЬ сами по себе, сами собой на жизненном пути, когда идешь по нему и даже ничего не ждешь. Неожиданность обретения оставалась во все времена одной из характерных черт знакомств с будущим счастьем или по меньшей мере с кандидатурой, в принципе достойной любви. Из неожиданной встречи, вроде как почти из ничего, из нулевого безразличия к окружающему, вдруг возникает симпатия и любовь, подобно тому как Вселенная взрывом рождается из ничтожно малой точки Великого Непроявленного Вакуума, из Пустоты, которая на самом деле вмещает в себя ВСЁ, ВСЁ промысленное Богом, проявляющееся, материализующееся по ЕГО ВОЛЕ, по ЕГО ЖЕЛАНИЮ в тех масштабах и последовательностях, какие ЕМУ угодно сделать видимыми или как-то иначе ощутимыми, наблюдаемыми для каких-либо категорий сущих, созданных ИМ для того, чтобы дальше они были в состоянии делать ради жизни все, что для нее необходимо, и были бы в состоянии переносить тяготы этого своего главного долга исключительно благодаря существованию и воздействию любви.

Насколько большей была бы скука на нелюбимой работе, если бы глаза не могли отдохнуть на лице и фигуре пригожих сотрудниц. Один лишь их вид, тем более разговор с ними, можно было считать бальзамом для истомленной души. На Мытищенском «Электросчетчике» Валечка Преснова сидела за своей чертежной доской прямо в затылок Михаилу. Она была очень миловидна лицом, обладала прекрасной фигурой. Даже уже не очень маленькая беременность не портила ее. Валя ездила на работу из Пирогова, где почти все взрослые работали на текстильной фабрике. С притяжением к Вале Михаил справлялся неплохо – ему даже не приходилось изо всех сил обуздывать себя: и с Леной они были вместе всего три года, и маленькая Аня придавала стойкости, а чувство к Вале как к объекту страсти переросло в простое любование и заботу о ней. Будучи уже более опытным родителем, чем Валя, он внушал, что ей нельзя простужаться и пить лекарства, чтобы не повредить неродившемуся дитяти, но Валя нередко пропускала его уговоры носить с собой летом плащ или зонт, и тогда, если под самый конец работы начинался дождь, он отдавал ей свой плащ, считая, что для нее оставаться сухой на пути к отдаленному дому куда важней, чем ему, живущему всего в полукилометре от «Счетчика». В конце концов, на его возвращения домой в дождь без плаща обратила внимание Лена. Он объяснил ей, в чем дело. Тем не менее, она не преминула удостовериться во всем сама. Однажды, выйдя вместе с Валей из проходной, в толпе встречающих закончивших смену Михаил обнаружил Лену с Анюткой на руках. Он сразу подвел к ней Валю и познакомил их. Убедившись, что все так, как он рассказывал о своей сотруднице, Лена больше к этой теме не возвращалась. Как-то в другой раз Валю у проходной встречал ее муж. Это был видный парень, внешне вполне подстать жене. О нем было известно, что его недавно комиссовали из армии. Они с Валей были знакомы с детства и явно входили в число самых красивых пар в поселке Пирогово. По-видимому, им обоим не было нужды искать удовлетворения с кем-то на стороне. Однако со временем оказалось, что это не так. Сначала муж загулял с текстильщицами, затем и самолюбивая Валя ответила ему тем же – нет, не с Мишей, он и в этой ситуации устоял, а с Генкой, техником-технологом одного из цехов. Что ж, Генка внешне тоже был неплох, вкус у Вали безусловно имелся. Света Черевик, поступившая на завод двумя годами после Михаила, опять-таки выпускница того же факультета МВТУ, который окончил и он, насчет Валиного вкуса придерживалась, однако, другого мнения. К этому времени на заводе ликвидировали бюро автоматизации, Семен Григорьевич Яцкаер уволился, а его небольшой коллектив включили в штат технологического отдела. Света работала за кульманом слева от Михаила. Им было легко приятельствовать, поскольку оба вышли из одной учебной среды, нередко знали одних и тех же преподавателей и некоторых карьеристов-студентов из факультетской комсомольской организации. И хотя Света была коренной бауманкой, а Михаил попал в МВТУ уже на четвертый курс, им было о чем вспоминать, да если бы и не было, все равно нашлось бы о чем поговорить. Света была симпатичной, довольно миниатюрной девушкой, достаточно хорошо развитой в культурном отношении, так что нельзя было заподозрить, в какой семье она родилась, и где прошло ее детство. Ее родители – и отец, и мать – служили надзирателями в Воркутинских лагерях, причем мать выполняла не только обязанности вертухая, но и отдельные задания вне лагеря. Так однажды, по словам Светы, ее матери приказали преобразиться в проводницу вагона с тем, чтобы разговорить какую-то подозрительную личность, спровоцировать ее на откровенность и в конце концов изобличить как контру, как врага народа. Для этого матери Светы даже особо разрешили «ругать товарища Сталина». Справилась ли ее мать с заданием, Света не сказала, а Михаил со своей стороны почему-то не поинтересовался. Его и так вполне впечатлило спецразрешение на поношение наиглавнейшего вождя. И где-то в самый глубине он надеялся, что прошедший лагерные университеты провоцируемый человек (а кто еще кроме освобожденного зека мог уезжать из Воркуты в Москву) понял, кто вызывал его на искренность, убеждая в существовании темных пятен на безупречно-солнечном лике всемирно любимого вождя. Искренность Светы свидетельствовала о ее доверии к собеседнику, приятелю и коллеге. Но после того, как на отдельской вечеринке у нее на глазах Михаил танцевал с Валентиной (а они, между прочим, отнюдь «не обжимались») она не здоровалась и не разговаривала с ним почти неделю. Что ее так задело, Михаилу было трудно понять. Ни он, ни она как будто бы не проявляли никаких признаков того, что им мало приятельства и хочется большего, так что на обычную ревность реакция Светы не походила. Аморальных действий ни он, ни Валя себе не позволяли. А то, что они с воодушевлением и подобающим случаю чувством исполнили танго, это вовсе необязательно было считать прологом к постельным занятиям, хотя Света, по-видимому, решила, что это именно так. Опять же получалось странно – будто она обиделась не за себя, а за Лену, чьи суверенные права законной жены Михаил якобы бессовестно нарушил. «Ничего себе солидарность! – подумал он. – Далеко же занесло нежданную моралистку! Выходит, она почувствовала, что дело пахнет керосином, сильнее, чем Валя и я?» Впоследствии так и оказалось. Когда Света снова заговорила с ним, она подтвердила, что именно так и подумала, что прежде Михаил воспринимался ею, как стойкий муж, надежный человек, а тут она увидела, что сильно в нем ошибалась. – «Ты действительно решила, что я сплю и вижу Валю с собой в постели? Чего ж тогда мы с ней два года медлили? Это тебе в голову не приходило?» – «Мне это – не приходило. Но я-то знаю, что тебе это пришло!» – ответила Света. –«Не читала ты «Подводя итоги» Сомерсета Моэма, как я понимаю?» – возразил Михаил. – «Ну и что ж, что не читала?» – «А он там как раз очень точно объясняет, в чем дело. У него об этом было такое высказывание: чтобы хотеть танцевать с партнером, вам совсем не обязательно хотеть оказаться с ним в одной постели. Но при этом важно, чтобы такая мысль не была вам противна. Ты усмотрела, что мне она не противна? Но так оно и есть! Что ж, прикажешь мне вовсе не танцевать? Даже с тобой? И ты полагаешь, что Моэм не прав?» Михаил по Светиному лицу понял – она пытается применить сентенцию к своему согласию танцевать с Михаилом. Что у нее получилось, она не сказала, но он догадался, что она не без внутреннего сопротивления все же согласилась с Моэмом и тем самым признала: ей тоже не было бы противно представить себя в объятиях с Михаилом. А это, по взаимным представлениям, вряд ли в действительности могло бы у них произойти.

Насколько Света Черевик, несмотря на то гневное ослепление, которое она испытала, глядя на танго Михаила с Валей, продолжала доверять ему, обнаружилось примерно год спустя после того, как Михаил перестал работать на «Счетчике». Света позвонила ему домой, уже в Москву, и сказала, что ей надо срочно с ним увидеться. Они встретились в метро. Вид у Светы был какой-то измученный. После обмена приветствиями она сразу без обиняков перешла к делу:

– Мне нужен врач, – сказала она.

Михаил сразу понял, что речь идет о гинекологе, но все же спросил:

– Что с тобой случилось?

– Случилось, – невесело усмехнулась Света. – Я подзалетела. Понимаешь, летом я ездила на море, в Гагры. Жила на турбазе. Туда по вечерам стекались местные парни, как в бардак – сначала на танцы, конечно, потом уже ближе к телу. Среди них был один, ничего такой, вполне приятный. Он очень ко мне прилип. От девок, которые жили вместе со мной, только и слышала о получаемом удовольствии. Ну, я и подумала, может, попробовать? В общем, так я и сделала.

– А тебе не понравилось?

– Нет. – помолчав, Света добавила. – А ему – очень. На него большое впечатление произвело, что я отдалась ему девственницей. Они там привыкли рассматривать всех приезжих на курорт как блядей. А тут он просто обалдел. Решил, что я его полюбила. Короче, когда он узнал, что я забеременела, то даже замуж позвал.

– А ты совсем не хочешь?

– А зачем? Добро бы еще любила. А так, из-за простого любопытства – вдруг и в самом деле что-то упускаю – отдалась – и вот так подзалетела. Что скажешь?

– Свет, начну с того, что у меня нет никаких знакомств с врачами такого профиля, честное слово – ну никаких. А, во-вторых, ты абсолютно убеждена, что не хочешь замуж за него? Он кто, абхаз?

– Нет, грек. Их недавно вернули из ссылки, из Казахстана.

– Я и не знал, что греков тоже выселили и выслали с Кавказа.

– Нет, так было и с греками.

– Так ты мне скажи – он тебе симпатичен или противен?

– Был бы противен, ничего бы и не случилось.

– Вот видишь! Мой тебе совет – еще раз подумай и взвесь. Никто не советует прерывать первую беременность – почему так – не знаю, но уверен, что насчет этого не врут. Растет вероятность бесплодия.

– Да знаю я, – отмахнулась Света.

– Ну сама посмотри, – продолжал убеждать Михаил. – Если решишь выйти за него, но не захочешь жить там, то можешь настоять на его переезде сюда – ты сможешь, я не сомневаюсь. Он уже в тебя въехал, раз замуж позвал. У них на этот счет легкомыслия не бывает.

– Миш, – отозвалась Света, мучительно глядя в глаза Михаила, – но ведь любви-то нет! И не появится!

Ее ответ напоминал встречный нокдаун. Уговаривать девушку, не испытывающую любви, насчет того, что, может, поживет и полюбит, Михаил был не способен. Собственные убеждения не позволяли ему прибегать к вранью, тем более – в ответ на исповедальную искренность девушки. Он пробормотал только, пожав плечами:

– Кто знает, – а сам все думал: «Неужели так и пропустил, что она меня все-таки любит, а теперь вот прощается, уже не надеясь ни на что?».

Поверить было трудно, хотя кое-что и свидетельствовало в пользу такой догадки. Взять хоть ее негодование по поводу танго с Валей – в этом свете оно было бы вполне объяснимо: не за Лену она оскорбилась, а за себя. И все-таки не очень верилось – слишком спокойной была их дружба не только с его стороны. Они поговорили еще немного и расстались. Светлана пропала из поля зрения и со слуха. Только шесть лет спустя через цепочку случайно обнаруженных общих с ней знакомых Михаил выяснил кое-какие сведения, в совокупности позволяющие сделать вывод, что она таки уехала к своему греку на Кавказ и вышла замуж. Помнилась она ему хорошо.

Кроме Вали и Светы на «Счетчике» Михаил познакомился и с другими молодыми женщинами и девушками. Некоторые приходили знакомиться сами, не скрывая, для чего это делают. Некая Зина, технолог сборочного цеха, пришла, села напротив, представилась и положила свой крупный бюст на стол. Это был впечатляющий ход, все равно что ход ферзем на шахматной доске: не заметить невозможно, проигнорировать нельзя. Позже ему со смехом объяснили, что так Зина знакомится со всеми новенькими, с кем хочет оказаться в постели.

Другая девица, много моложе Зины и моложе Михаила, села на тот же стул против него. Бюст на стол она не вывалила – просто нечего было вываливать, а вот темперамент несомненно был. Звали ее Галя Качадурова. Если на Зине был белый халат, то на Гале – синий. Это значило, что работает в заготовительном цеху. Михаилу не пришлось поддерживать разговор – говорила одна Галя, и речь ее очень легко переводилась на русский язык другого смысла – того же, о чем говорил Зинин бюст. Таковы оказались новые виды производственных отношений, о которых Михаил прежде не имел никакого понятия. Они отличались откровенностью и прямотой.

Напротив двери в бюро автоматизации за конвейером работали сборщицы основания электросчетчиков. Они ловко и очень быстро привинчивали токовые прижимы и другие детали электромеханическими отвертками с обгонными муфтами, которые спроектировал Соломон – их во множестве заимствовали на других заводах. Одна из сборщиц, Рая, отличалась редкой красотой лица. Иногда при звуке открывающейся двери или от дневного света, выливающегося из окна бюро через дверной проем в цех, она быстро вскидывала глаза на него и тут же опускала их вниз, на конвейер, сделавший ее инструментальным (или инструментодержащим) придатком к себе. По радио, да и на лекциях по политэкономии в институте Михаилу, как и всем остальным, внушалось, какой бесчеловечной эксплуатации подвергаются трудящиеся при капиталистической потогонной системе, в чем убеждал и фильм знаменитого во всем мире комика и режиссера Чарли Чаплина «Новые времена». То, что Михаил застал на советском социалистическом предприятии, полностью освобождало от необходимости знакомиться с потогонной системой по курсу политэкономии капитализма и по фильму Чарли Чаплина тоже. Михаил с содроганием представлял себя на месте этих девушек и женщин, в том числе и Раи, которая, как выяснилось, училась в вечернем техникуме и скоро ей предстоял диплом. Когда Валя ушла «в декрет», то есть в отпуск по родам, Рая заняла ее место за чертежной доской в бюро автоматизации. Михаил научил ее считать на логарифмической линейке, в первую очередь правилам определения порядка величины результатов умножений, делений, возведения в степень и извлечения корней. Рая была тиха и малоразговорчива. Она еще не была замужем, что выглядело довольно странно при ее внешности, просто обязывающей свободных мужчин добиваться постоянной близости с ней. Михаил так и не смог понять, чему Раю научили в техникуме, да это и интересовало его отнюдь не в первую очередь. Возможно, Раю тоже. Она заметно потеряла в заработке, уйдя с конвейера, и когда Валя пришла из отпуска, Рая вернулась в цех. Они оба довольствовались безмолвной симпатией друг к другу. Но Михаилу было жаль, что Рая вернулась в мир потогонной эксплуатации ее психики и тела. Ей бы уместней было находиться в другой обстановке, но, к сожалению, классовая политика партии и правительства обеспечивали преимущества для людей физического труда, а не умственного. Вряд ли у Раи мог появиться мощный стимул к тому, чтобы переменить свой социальный статус. Похоже было, что она настолько привыкла к потогонке, что почти перестала ее замечать, а интеллектуальный труд изнурял ее куда заметнее. Что тут было сказать, кроме как: «Каждому – свое» – что Михаил и сделал.

В технологическом отделе было несколько молодых девушек – чертежниц-копировщиц. Они с блеском переносили тушью на кальку изображения с карандашных чертежей, с тем, чтобы с полупрозрачной кальки получать их светокопии. Одна из них, казавшаяся совсем юной Надя, была особенно хороша – милое личико, довольно длинные завитые светлые волосы, ладная, будто точеная фигурка – вроде бы все в ней было путем, комильфо, только уж слишком сильно делало ее похожей на пригожую куколку. С ней можно было легко разговаривать о мелочах, но о серьезных вещах, казалось, не стоило и пробовать. В Надином лице отражалась если не наивность, то что-то близкородственное ей, свидетельствующее о ее внутреннем желании не обременять свою голову мыслями и проблемами сверх тех, которые возникали по ходу ее невзыскательной жизни и которые приходилось постоянно решать. Михаилу было жаль и ее – как цветок, будущие семена внутри которого в нечто важное не произрастут.

Роза Шхалахова и Светлана Макарова приступили к работе в технологическом отделе за несколько месяцев до ухода Михаила с завода электросчетчиков. Они вместе учились в Приборостроительном институте в Рязани. Первая была родом из Адыгеи, настоящая черкешенка, вторая – из Мордовии, из Саранска. Обе девушки были приятны на вид и в общении. Роза выглядела поживее – горский темперамент давал себя знать. Светлана была более сдержанной, но ее скромное обаяние ничуть не отодвигало Свету на задний план в сравнении с Розой. Светлана была мягче и милее. Михаил почувствовал к ней влечение, едва уловив, что Света неравнодушна к нему. Не тонкая, но очень стройная, с прямыми темными волосами до плеч, ровная в движениях и гибкая, она нравилась ему как желанная представительница прекрасного пола, с которой приятно было бы не только танцевать, но забегать дальше по этой дорожке Михаил все-таки не собирался. Что он мог предложить Свете, не расставаясь с Леной? А Лену он никак оставлять не собирался. Едва начав совместное движение, они со Светой сразу оказались бы в тупике. Да и вообще – каково домашней по складу ума и воспитанию девушке вдали от дома без своего постоянного жилья чувствовать себя любовницей второго плана, в то время как она во всех отношениях заслуживала первого?

Поступать с ней бессовестно было немыслимо. Михаил понял, что данную возможность обрести бо́льшую радость в жизни придется пропустить мимо себя, с сожалением, это определенно, но мир, в том числе и семейный, устроен не так, чтобы было позволено безнаказанно пренебрегать главным. А рисковать главным он никак не хотел и не мог. Однако мысль об упущенной возможности еще целые годы сидела в его голове. Пока он не узнал, что Света Макарова естественным образом перестала его любить – ей тоже требовалось счастье. Но это случилось через пару или тройку лет. А пока Михаилу пришло время расстаться со «Счетчиком», который спешно перепрофилировался в приборостроительный завод более широкого профиля. По этому поводу всему инженерному составу прибавили зарплату, но удержать Михаила уже ничто не могло. Он перестал быть «молодым специалистом», мог найти – и действительно нашел через бывшую Ленину одноклассницу новую работу с даже большими деньгами в Москве, где они уже жили в комнате, которую им оставили родители Михаила, получившие, наконец, новую однокомнатную квартиру. Представить, какое это было счастье в семье двух пожилых архитекторов (отцу уже исполнилось пятьдесят девять, а маме пятьдесят один год) можно было только, живя в «стране победившего социализма» – больше нигде. Но уж в ней-то случалось все в полном объеме в соответствии с нормой «сапожник без сапог»; архитектор или строитель без собственной отдельной квартиры; солдат без оружия в приграничной полосе в самый канун войны, к которой постоянно и безостановочно готовились всем государством; крупный полководец без военного образования и без способностей стратега-самородка; талантливый изобретатель, не имеющий возможности пробиться со своим детищем на производство и на рынок; художник любого типа, будь то живописец, скульптор, писатель, поэт или актер, не имеющий постоянных средств к существованию, если он непрерывно (или хотя бы преимущественно) не воспевает социализм и его вождей, словом все, кого товарищ Сталин гениально вел от одной всемирно-исторической победы к другой. И великому народу полагалось не безмолвствовать, как говорилось у Пушкина в «Борисе Годунове», а бурно радоваться и нескончаемо аплодировать имени величайшего вождя всех времен и народов при каждом его публичном упоминании (а попробовал бы кто-нибудь из выступающих не упоминать!). На этом всеобщем социальном фоне однокомнатная, но все-таки отдельная квартира с крохотной кухней и совмещенным санузлом действительно воспринималась не иначе, как счастье. А комната в коммуналке приняла новых постоянных обитателей, трех коренных москвичей, уроженцев столицы – Лену, Аню и Михаила. Собственно, с четырех лет он и рос и вырос в ней бок о бок с двумя другими семьями.