Без иллюзий

– Да, кстати, Михаил Николаевич, что там у вас за история в отделе с участием в экспедиции Елены Михайловны Сморгуновой?

Михаил повернулся к Плешакову, к его сияющей улыбкой физиономии и спросил:

– С участием в какой экспедиции? – думая в то же время о том, что кто-то в отделе, если не сама Лена Сморгунова, все же сболтнул постфактум об их сговоре в пользу русского языка. Это сильно обозлило его.

– Как в какой? В той самой, в которую вы разрешили ей отправиться на целых пять рабочих дней.

– Ни в какую экспедицию я ее не отпускал. Разговор со мной у нее об этом был. Но, зная, что вы ни за что этого не разрешите, я ей отказал.

– У меня другие сведения! – совсем другим тоном, с металлом в голосе, возразил Плешаков.

– Я догадываюсь, от кого у вас такие сведения! – резко оборвал его Михаил.

– От кого же? – насмешливо спросил Плешаков.

– Не будем оглашать фамилию вашего тайного осведомителя. Вы её знаете, я тоже. Против воли Михаил разгорячился от гнева. Плешаков заметил это.

– Имейте в виду, мы это проверим! – с угрозой сказал он.

– Проверяйте! – бросил ему Михаил и резко захлопнул за собой дверь.

Надо было срочно принимать защитные меры. По пути в отдел Михаил пришел к выводу, что проверить, участвовала ли Лена в экспедиции, Плешаков теперь может, только обратившись с запросом к своим коллегам из МГУ. Там же работала начальница экспедиции, и находились другие участники. Михаил без промедления вызвал Лену по телефону из другой комнаты к себе. Лена явилась с вопрошающим взглядом.

– К сожалению, мое предупреждение о вашей поездке в экспедицию не осталось тайной для посторонних. Кто-то, кому не следовало о ней знать, все-таки узнал о ней, хотя и уже после вашего возвращения. Я потом попрошу вас вспомнить все ваши разговоры с кем-либо на этот счет. Но пока мне важно знать другое. Ваше участие в экспедиции со стороны университета было оформлено каким-нибудь образом?

– Да, я была включена в список участников. А что?

– Полагалась ли вам зарплата за участие в экспедиции?

– Да, там были предусмотрены небольшие деньги, но я их не получала.

– Ну, Слава Богу, – выдохнул Михаил. – Ими вам придется пожертвовать. Плешаков обещал провести расследование, и он безусловно обратится в МГУ. Поэтому вам необходимо срочно предупредить вашу приятельницу, которая руководила экспедицией, чтобы она отрицала ваше участие и предупредила об этом всех остальных членов экспедиции. Ваша фамилия в ведомости на зарплату объясняется тем, что на ваше участие рассчитывали, но в последний момент вы дали знать, что вас не отпустили с основной работы. Поэтому положенную за участие в экспедиции сумму вы так и не получили. Понятно? В голове таких, как Плешаков, просто не может поместиться мысль, что человек, заработавший у государства хоть какие-то деньги, не станет их получать. Это наша с вами главная защита. А потому я хочу, чтобы вы абсолютно неукоснительно выполнили мое требование: вы должны поговорить обо всем этом со своей приятельницей тет-а-тет или, в крайнем случае, по телефону из автомата – ни в коем случае не с вашего домашнего – вы сами уже убедились, что он прослушивается. Кроме того, это надлежит сообщить вашей приятельнице со всей возможной быстротой. Это все. Прошу хоть в этом деле не подвести меня и себя.

Выражать упрек в другой форме Михаил не пожелал. Знающий о возможных последствиях да поймет.

Лена сознавала вину – вольную или невольную, независимо от того, сболтнула она кому-то или нет.

Назавтра, встретив Лену на лестнице, Михаил задал ей всего один вопрос: «Сделали в точности, как я просил?» – «Да.» – «Хорошо,» – отозвался он скорее себе, чем ей. Плешаковская атака должна была захлебнуться. Если, конечно, не всплывет что-то еще.

К счастью, Небесам не было угодно, чтобы Плешаков по результатам учиненной проверки сплясал дикарский канкан на их с Леной костях. Это стало понятно из того, что больше эта история Плешаковым не упоминалась. А какая была задумана постановка! По каким блистательным образцам! Впрочем, о том, какие образцы сидят в мозгу у человека совсем другой специальности, Михаил узнал от Лены Сморгуновой, когда она сама поведала о прогнозе, который дал ее собственный муж Юра, многовидевший и многознающий психиатр. После того, как Михаил услышал от Лены, что она поговорила со своей подругой, соблюдая предписанные им меры предосторожности, и сказал: «Хорошо,» – Юра предрек, что теперь каждые полчаса, влекомый непреодолимым внутренним беспокойством насчет того, так ли это на самом деле, Михаил будет звонить Лене и задавать ей один и тот же вопрос. Лене не хотелось, чтобы ее муж был не прав, как не хотелось и того, чтобы был прав Михаил. Но против фактов она не пошла. Кроме того самого первого случая, Михаил повторно не задал ей тот беспокоящий его вопрос ни разу. Однако для себя пользу из Юриного прогноза он все равно извлек. Делая что либо для других людей, не стоит рассчитывать не только на их благодарность (это он знал давно), но даже и на простое участие, на точное выполнение его просьбы в интересах обеих сторон.

Да. Если сравнивать, сколько огорчений приносили Михаилу с одной стороны явные враги и недоброжелатели, а с другой те, кому он отдавал любовь или симпатии, вряд ли можно будет решить, кто принес ему больше вреда. Коллектив отдела ИПЯ прекрасно иллюстрировал этот факт. Для каждого из его членов эгоистические интересы оказывались превыше всего. И хотя на углубленное философствование по данному поводу, равно как и по многим другим, Михаилу еще не хватало ни времени, ни настроения, он сознавал близость того рубежа, за которым потребность в этом занятии перельется через порог вызревания, а созревал-то он, в общем, давно, пока потенция не превратилась в деяние. Поиски доминанты бытия и прояснения для себя этой Истины затягивались, а без ее нахождения любые труды философского плана теряли смысл, и он их все откладывал и откладывал.

А пока Михаил не то, чтобы с сожалением, но определенно со скепсисом думал о своей неизменной приверженности принципу обращения с подчиненными, который он выработал для себя еще в ту пору, когда у него в подчинении никто не состоял, поскольку он был всего лишь молодым специалистом на Мытищинском заводе электросчетчиков после окончания МВТУ. Конечно, это было не первое производственное предприятие, с которым он познакомился. Производственные практики Михаил проходил и на Люблинском литейно-механическом заводе, и на «Запорожстали», и на Электростальском заводе тяжелого машиностроения. Но Мытищинский завод электросчетчиков стал главной ареной и для его конструкторских работ, и для получения представлений о том, что такое социалистическое производство и как оно управляется. Завод выпускал больше миллиона штук электросчетчиков в год, и по этому критерию относился к предприятиям массового производства. Главной силой в основном производственном процессе были женщины. Они работали штамповщицами, клепальщицами, сборщицами на конвейерах, регулировщицами и контролерами качества продукции. Мужчины господствовали во вспомогательных цехах. Это были слесари-инструментальщики и наладчики, а также рабочие экспериментальных мастерских. На женщин-работниц и на всех инженеров, независимо от их пола они смотрели свысока – в полном соответствии с самосознанием, присущим передовым представителям рабочего класса-гегемона, как это непосредственно следовало из официальной коммунистической идеологии, а также в соответствии с величиной заработной платы у них она была больше, чем у инженеров, в полтора-два раза. Мастерами в цехах основного производства работали и мужчины и женщины – где как, но в сферах разработки новой продукции и управления всеми видами производств решительно преобладали мужчины. Приборостроение не соответствовало профилю образования, полученного Михаилом – он закончил МВТУ как инженер-механик прокатного производства. Но, поскольку он по распределению был направлен на ташкентский кабельный завод, а ехать туда с женой Леной и их совсем маленькой дочкой Аней он решительно не хотел (равно как этого решительно не хотели и Ленины родители, жившие именно в Мытищах под Москвой), общими усилиями удалось исхлопотать в министерстве электротехнической промышленности, которому принадлежал Ташкентский кабельный завод, направление на другой завод того же министерства, находящийся именно в Мытищах и который в быту именовался исключительно «Электросчетчиком». Впрочем, на вопрос, где работаешь, в Мытищах было достаточно ответить еще короче: на «Счетчике».

Михаил совершенно не переживал из-за того, что приборостроительное производство было ему незнакомо. Знания, полученные в Московском Механическом институте, а затем в МВТУ, а, главное, умение овладевать новыми предметами в режиме авральной подготовки к сдаче соответствующих экзаменов, дали ему непоколебимую уверенность в том, что со своим багажом в голове при недолгом знакомстве с ранее неизвестным делом он сумеет справляться с любой инженерной работой после очень краткого изучения того, что он еще не знал. Волей директора завода он был направлен в бюро автоматизации производственного процесса. Как показали дальнейшие наблюдения, директор был самым незаметным человеком в работе успешно справляющегося с плановыми заданиями предприятия. С одной стороны, это могло создать впечатление, что директор так великолепно организовал работу подчиненных, что ему совершенно не приходилось светиться ни в каких службах или цехах завода. Однако в равной степени это можно было считать и абсолютным безразличием к тому, что происходит на производстве и в жизни занятых в нем людей. Что именно соответствовало действительности в директорской деятельности, Михаил за три с половиной года так в точности и не узнал, хотя склонялся больше к второму варианту, потому что производство явно не поглощало директора целиком. Главным инженером служил некий Зайцев – невыразительная личность, от которой также мало зависело то, что делалось на заводе. Вот кто действительно жил работой и больше ничем, что тоже было весьма ненормально – так это заместитель главного инженера Толстоногов, который дневал и ночевал на заводе, чему Михаил сам был свидетелем. Начальник бюро автоматизации Семен Григорьевич Яцкаер рассказал ему, что в недавние времена, при Сталине, Толстоногов являлся заместителем министра, а не заместителем главного инженера относительно небольшого завода, что там его деятельность отличалась особой активностью. Будучи весьма силен и безгранично работоспособен, он ждал от подчиненных начальников того же, а кое-кого из не отвечающих высоким требованиям даже физически избивал. Внешность этого человека не выдавала в нем богатыря. Он вообще больше напоминал провинциального еврейского провизора или часовщика с местечковым акцентом тоже. Однако Яцкаер говорил, что сняли его с высокого поста все-таки за рукоприкладство. По поведению Толстоногова на заводе это было непросто понять. Ныне он был молчалив, жил в основном какою-то внутренней жизнью, не стремясь ни к какой другой. Семья у него давно развалилась, другой он не заводил. Возможно, весь ход дел на заводе в основном определялся его заботой, но и это нелегко было установить.

Примериваясь к образу Толстоногова, нарисованного Семеном Григорьевичем Яцкаером, Михаил все-таки видел причины крушения карьеры этого человека в другом. А карьера для своего времени была примечательная. Толкового и, по-видимому, сильного еврейского подростка-сироту взял к себе в ученики и помощники деревенской кузнец, фамилию которого тот и взял себе на новую жизнь. Пролетарское происхождение и организационные меры, предпринятые большевистскими властями по ликвидации последствий существования черты еврейской оседлости открыли ему путь к образованию, а затем и на верхние этажи управления промышленностью. Таких, как он, было там немало. Сталин, будучи по меньшей мере самовоспитанным антисемитом среди евреев, составляющих большинство членов большевистского ЦК, чувствовал себя ущемленным в их обществе, так как точно знал, что они и в грош не ставят его ум и способности в сравнении со своими, а потому и испытывающим к ним острую ненависть до тех пор, пока, смыкаясь со слабейшими из них, одного за другим не уничтожил сильнейших и не исполнил людоедский канкан на их костях, все-таки в предвоенные и особенно в военные годы ставил инженеров-евреев во главе важнейших оборонных производств, веря в их организационные способности, но никак не меньше – и в их безжалостное безразличие к чудовищно бедственным условиям жизни и работы своих подчиненных, чьими силами, еле-еле возобновляемыми, они выполняли и перевыполняли невообразимые для нормальной практики планы. Но как только война завершилась победой, хозяин страны снова постарался уменьшить свою зависимость от людей ненавидимой нации, и к 1948 году подавляющее число директоров и главных инженеров еврейского происхождения лишились своих высоких постов – вот под эту-то политическую кампанию скорей всего и загремел со своей высоты на завод зам. министра Толстоногов. Такая версия, как считал Михаил, куда больше соответствовала духу бесчеловечного бытия, насаждаемого в стране всеобщего нищенского равенства, где властям было в достаточной мере все равно, избивают ли начальники своих подчиненных или не избивают – это можно было использовать против начальников только в качестве повода для расправы, учиняемой по совсем иным причинам.

Начальник бюро автоматизации Семен Григорьевич Яцкаер – первый начальник Михаила в жизни – был достаточно колоритной фигурой. Он и не думал скрывать, что не имеет высшего образования. Во время войны служил авиатехником, во всем, к чему по необходимости прикасался, доискивался до деталей устройства, имел довольно глубокие представления о механике и электротехнике, хотя так называемый «общей культурой» отнюдь не блистал. Он был разговорчив, никогда не боялся попасть впросак и, нисколько не сомневаясь, произносил: «Подумайте об этом на до́суге», или, характеризуя опытный (эмпирический) характер происхождения каких-либо данных, с удовольствием подчеркивал: «Чистая империя!» Но в конкретных делах он был, что называется, хват. Он зорко присматривался к технологическим процессам, стараясь выяснить, какие ручные операции можно заменить автоматами или машинными устройствами, исходя из более чем скромных возможностей своего бюро. Включая самого Семена Григорьевича, в нем работали всего три инженера, один техник – очень красивая и с прекрасной фигурой Валя Преснова – и трое слесарей, из которых двое имели высокую квалификацию. Семен Григорьевич был первым, но отнюдь не последним инженером, не имеющим высшего образования, с которыми приходилось работать Михаилу и которых он считал настоящими самородками. Он нравился далеко не всем инженерам на заводе, в том числе и евреям, и виной тому было, пожалуй, то, что он при всех своих способностях все равно оставался скорее гешефтмахером, чем интеллектуалом.

Обладатель уникальной фамилии (Михаил, кроме него, не встречался больше ни с одним Яцкаером), он не был мелочным администратором, не навязывал своих идей, с интересом встречая инициативы Горского, и предоставлял ему полную свободу в смысле ознакомления со всем, что делалось на заводе. Михаил переходил из цеха в цех, от одного конвейера к другому, и все поражался изобилию ручного труда и достаточно скромной доле машинного. Первым, что приходило по этому поводу в голову, была мысль о том, что человек на советском производстве дешев, а машина – дорога, а потому ей находилось место только тогда, когда ручной человеческий труд явно проигрывал механизированному в скорости, особенно когда требовалось приложение сверхчеловеческих сил – например, как при штамповке, сверловке, прессованию или при изготовлении крепежа. Но там, где требовалось расклепать отдельную заклепку небольшого диаметра, отрихтовать небольшую несущую конструкцию, использовались ручные прессы с винтовой подачей от ворота, а намотка токовых катушек с незначительным числом витков производилась на ручных приспособлениях. Возможностей приобретения высокопроизводительных машин у завода не имелось по двум причинам: во-первых, оборудование требовалось, как правило, специализированное, то есть должно было бы производиться на самом заводе или заказываться заводом на стороне, а, во-вторых, на это требовались большие средства, а их выделяли всего ничего.

Михаил достаточно быстро перезнакомился со всеми молодыми инженерами, работавшими на «Счетчике» по распределению. Их было меньше десятка человек. К ним добавлялось еще пятеро-шестеро инженеров постарше, но с которыми тоже легко было перейти на «ты». Из них наиболее доброжелательным и симпатичным был Соломон Моисеевич Мовшович. Он окончил «Станкин» по металлорежущему оборудованию и провел на «Счетчике» уже пару лет из своего «молодого специализма». За это время он заслужил себе такой авторитет, что всё, как есть, заводское начальство называло его только по имени-отчеству, а с лучшими слесарями на заводе он обращался на «ты». Соломон был достоин имени, данного мудрейшему царю древней Иудеи и Израиля, но совершенно не кичился умом. Держаться скромно, но не утрачивая достоинства – это он мог всегда. Тем очевиднее становились его умственные достоинства, которые он проявлял буквально в каждом деле. Он обладал тонким чувством юмора, которому был совершенно чужд издевательский акцент. Короче, на заводе, где трудилось не меньше тысячи человек, не было ни одного более уважемого лица, сверху и снизу, спереди и сзади, слева и справа, чем Соломон Мовшович – по крайней мере, среди тех, с кем он сталкивался по работе.

Михаил был рад знакомству с ним, тем более, что вскоре оно перешло в доверительное приятельствование, пожалуй, без малого даже в дружбу. Соломон рассказал, что после окончания школы вместе со своим близким товарищем Леней Гноенским подал было документы на физико-технический факультет МГУ (который вскоре стал Московским физико-техническим институтом), но их там сразу забраковали как евреев, и они оба поступили в Московский станко-инструментальный институт, не пользующийся особым спросом у медалистов-абитуриентов, в котором по этой причине придирок к национальности, точнее – к «пятому пункту» анкеты – не было. В результате вместо талантливого научного работника страна получила талантливого инженера. Кого она обокрала? В первую очередь – саму себя. Конечно, заодно Соломона тоже. Не в полной мере, но все-таки заметно. Для него годы работы на заводе все равно стали временем духовного и интеллектуального дозревания на пути к высотам науки. Заводские условия, в частности – производственные отношения – научили его соизмерять полет мысли с возможностями ее реализации. Трезвость в оценках достижимости того или иного результата стала его второй натурой. Такое качество воспитывает жизнь далеко не у каждого научного работника, а у хорошего инженера – почти всегда. Это ценное качество у Соломона уже никто не мог бы отнять. А к науке он устремился обходным путем – вместе с тем же другом Леней Гноенским поступил на двухлетние вечерние курсы механико-математического факультета МГУ, как только такое обучение стало возможным для дипломированных инженеров, и хотя это вызывало огромные перегрузки организма, они оба преодолели подъем по избранному пути. О том, насколько Соломону, жившему в Москве и работавшему за городом, было трудно переносить систематическое недосыпание, говорил такой случай. Однажды Соломон очнулся в транспорте от сна и первый мыслью его было, одет ли он? – настолько бессознательно он проделывал привычные действия по пути на работу. Однако оказалось, что внутренний автопилот и на этот раз не подвел его, хотя не было бы ничего странного и в том, если бы он подвел.

Закончив курс на мех-мате, Соломон уволился с завода и поступил в весьма закрытый институт, где занялся динамикой полета маневрирующих ракет. На сей раз в его новом качестве математика, механика и инженера его национальность не послужила препятствием для допуска к секретным разработкам. У Михаила не было никаких сомнений, что Соломон многого достигнет и на новом поприще. Это был человек в любых обстоятельствах, на все времена. Их приятельство не ограничивалось пребыванием на работе. Соломон был женат на Энне примерно столько же времени, сколько и Михаил на Лене. Их дочери – соответственно Лена и Аня – были одного возраста. Энна работала в школе преподавательницей русского языка и литературы. До замужества она успела отработать по распределению где-то в районе Благовещенска, в Амурской области. Там жизнь тоже научила ее многому, чего она раньше не представляла. Например, однажды она продиктовала на уроке фразу: «По неосторожности охотник попал в капкан.» В ответ раздался совершенно не ожидаемый ею взрыв смеха. И тогда дети охотников-промысловиков растолковали ей, что капканом тут издавна называют кабак, и в него попадают по желанию, а не по «неосторожности». Душевная, мягкая, красивая и чуткая Энна очень подходила Соломону, которому тоже были присущи сходные качества наряду с твердой волей и не признающим халтуры умом. Человек скромной внешности, он тем не менее был строен, хотя и чуть сутуловат. Живые глаза с неподдельным интересом изучали окружающее. Лицо его чем-то напоминало известную фотографию Ленина в картузе и с челкой на лбу, когда он изображал рабочего Иванова после провала большевистского путча против Временного правительства в июле 1917 года. Михаил с Леной приглашали Соломона то на охоту, то в Подмосковный поход. Самым ярким из них был поход по реке Лопасне, в котором они обновляли только что купленную Михаилом байдарку «Луч». У них тогда еще не было своей палатки, но её тогда взял для них в спортклубе МГУ школьный друг Михаила Гриша Любимов, который тоже шел по Лопасне, но отдельно, в другой компании, в которой ему неудобно было появляться с кем-то из посторонних. Там в основном находились люди постарше, от которых, видимо, в какой-то степени зависела будущая Гришина карьера и судьба. Там же шла и Таня Баранович, девушка, на которой Гриша вскоре женился. Время от времени они виделись на маршруте, а потом и в Москве, и в других местах, но жизнь уже давно развела их по разным путям, и потребность в общении постепенно истончалась. То же самое случилось потом и у Михаила с Соломоном, но тогда для них время расхождения еще не наступило. Лопасня оказалась не самой лучшей рекой для получения радостных впечатлений. Маловодная, мелкая, с каменистыми перекатами, она порядком подрала новенькую оболочку байдарки, что очень больно ударило по капитанским чувствам и настроению Михаила, но в одном месте они ощутили себя действительно внутри чудесной красоты. Это было в нескольких километрах ниже села Семеновского, где очень высокий левый берег плавно изгибался громадной дугой. Весь он был покрыт хорошим лесом, совершенно не нарушенным вырубками. На нем прямо-таки лежала печать особой избранности. Правда, перед началом этого участка они миновали разрушенное подобие плотины или деревянных надолб, опутанных порванной колючей проволокой, но это их ничуть не насторожило. Дело шло к вечеру. Они решили заночевать около дальнего конца лесной гряды. Площадка для бивака нашлась довольно высоко, но труды по подъему лодки вполне компенсировались видом. Они благополучно переночевали, а утром какие-то подростки с удивлением обнаружили их стоянку и спросили, как они тут оказались. Ответили – спускались вниз по реке, вечером остановились, сейчас пойдем дальше. – «Это место – под первым отделом,» – сообщил старший из них. В переводе на русский это означало секретную зону. Немного погодя из разговора они уяснили, что здесь находится дача Берия – Малюты Скуратова сталинского режима. И хотя хозяина этой дачи расстреляли целых четыре года назад, отголоски леденящего души ужаса еще ощущались. И в передаче подростков, и в том, что даже река была перегорожена напрочь выше и ниже поместья, чтобы здесь она находилась в единоличном владении властителя всей этой красоты. Они не стали задерживаться здесь ни на минуту сверх необходимого для сворачивания бивака. Дух Старого Коменданта, как о том говорил Франц Кафка в рассказе «В исправительной колонии», был действительно жив. Вот, оказывается, чем объяснялось и безлюдье, и нетронутость, и фундаментальные проволочные заграждения поперек русла реки, только недавно разрушенные ледоходом. Где только не было дач этого Берия – и здесь, в Семеновском, и в Гаграх у моря, и еще высоко над домом отдыха архитекторов, где ее после войны видел сам Михаил, и Бог знает где еще, где только глянулось этому блюстителю Сталинской госбезопасности.

Ну что ж. Имея неограниченную власть, разве можно удержаться от захвата самых лакомых кусков природы для себя и своих развлечений? В этом и состояло одно из сильнейших искушений в борьбе за власть –победить, чтобы потом жить так, как нравится, где нравится и с кем нравится, абсолютно не считаясь при этом с кем-нибудь еще. Быть господином положения! Разве не в этом проявляется высшее наслаждение?! Только о чем-то подумаешь, что тебе еще не принадлежало – и это твое! Собственно, ради этого и стоит жить. Все остальное – напрасное копчение неба. В чаду мечтаний ведь ничего не получишь, кроме иллюзий, а сыт ими не будешь. Тем более не осуществишь мечтаний в жизни. Таких возможностей существует очень мало. Они достаются совсем немногим. А это выливается в одно – надо нужное отбирать у множества претендентов, а большинство населения лучше вообще ни к чему стоящему не допускать. Собственно, это и составляло основное содержание жизни Берия и ему подобных, да и стоящего над ними Сталина – тоже.