Без иллюзий

Наташа кивнула.

– Теперь мне становится понятным поведение Тины, – сказал Михаил. – А как вела себя Люда?

– Пока – никак. Она сейчас в отпуске, о скандале еще ничего не знает. Думаю она тоже окажется в сложном положении.

– Если я дам этому делу ход, – подумал Михаил, но промолчал.

– Михаил Николаевич, мне кажется, вам есть смысл расспросить Нору Яковлевну. Она о некоторых вещах знает больше, чем я.

– Хорошо, расспрошу.

Нора Яковлевна Кирьянова, в обиходе просто Наташа, была его старой сотрудницей еще по тому отделу, из которого его выставила Мария Орлова. На правах давнего знакомства, а также потому, что она приходилась родной племянницей Татьяне Кирилловне, которая всегда благосклонно относилась к его любви сначала с Олей Дробышевской, а потом и с Ликой Медведевой, Наташа, еле сдерживая свои бурные эмоции, громко зашептала:

– Миша, эта Зоська с помощью Тины устроила черт знает что! Она ведет себя так, будто ей все всё должны, а она никому ничего.

– Заметил, – подтвердил Михаил.

– Понимаете, у себя на квартире она устроила настоящую хазу.

– Знаю, – снова подтвердил Михаил. – Вы мне лучше объясните сначала, чем она зарабатывает, на что, кроме оклада, живет?

– Это не секрет! Главные ее доходы – от спекуляции. Прежде она и сама об этом трепалась. В частности, и эта поездка в ГДР была не в гости, а за барахлом. Кого она купила в Германии и чем именно – деньгами или собой, сказать не берусь, но, возможно, и тем, и другим. Мария Васильевна Чурова-Чураева (это была начальница отдела кадров, в юности настоящая разведчица-партизанка) мне по секрету сказала, что Плешакову звонил ее покровитель – полковник из КГБ.

– Интересно! И что он потребовал от Плешакова?

– Чтобы дорогую Зосю Андреевну оставили в покое.

– Ввиду выполнения ею особых заданий в интересах социалистической Родины?

– Вот именно! Представляете, что она за фрукт!?

– Уже представляю.

– Миша, сделайте что-нибудь, чтобы унять эту девку! Ну ведь невозможно мириться с этим!

– Я и не собираюсь, – ответил Михаил.

– Я могу об этом сказать остальным?

– Только тем, кто не будет звонить об этом на всех перекрестках. Вы меня понимаете?

– Понимаю, Миша, хорошо понимаю. Да, Миша, забыла вам сказать, – спохватилась Нора. – Диагноз «вегетососудистая дистония» можно поставить каждому второму человеку в отделе. Имейте это в виду.

До сих пор Зоська не рисковала появляться на работе в надежде, что со временем скандал утихнет сам собой. Она снова болела, на сей раз, наверно, опять этой вегетососудистой дистонией.

Михаил задумался. Положение действительно было и сложным, и более чем неприятным. Участие Зеленко и, весьма вероятно, Фатьяновой в этом конфликте на стороне бесстыжей зарвавшейся девки, судя по всему, состоявшей также на вспомогательной службе у КГБ, создавало дополнительные трудности для борьбы с ней. Плешаков мог только радоваться изо всех сил. Наконец-то он почувствовал, что нашел управу на Горского, который позволял себе делать в своем отделе все, что хотел, думая, что имеет дело с какими-то несмышленышами. Не зря он как-то выкрикивал Михаилу: «Не считайте нас первоклассниками! Ну, принимайте хотя бы за пятиклассников!» – вот до чего грубо он был уязвлен действиями Михаила, который и не думал считать его ни первоклассником, ни пятиклассником, а видел в нем лишь то, что имело место на самом деле – вполне квалифицированную сволочь, истинное увлечение которой состояло в том, чтобы, регламентируя жизнь сотрудников института в соответствии с заданными установками, делать ее возможно хуже, некомфортнее, сложнее, в конце концов – безысходней – и именно от этого он получал подлинное удовольствие. По словам Люды, он приходился дальним родственником жене председателя совета министров СССР Косыгина – и он не без основания мечтал, оттолкнувшись от этого трамплина, взлететь повыше, под купол, как это делают гимнасты-воздушники в цирке. Во всяком случае, в какой-то очереди на включение в номенклатурный резерв он уже состоял и теперь старался делать все, чтобы понравиться ответственным лицам, производящим противоестественный отбор.

Теперь он увидел реальную возможность держать в лице Зоськи своего человека в отделе Горского, который будет сообщать ему обо всем. Этим он мог угодить и полковнику КГБ, взявшему на себя опеку над Юдиной, и любому другому представителю органов, в чье поле зрения попадет, наконец, какой-нибудь скрытый диссидент из фактически криминально настроенного отдела.

Последний штрих в род занятий Зоси Юдиной, как его представлял Михаил Горский, внесла она сама. Не выдержав неопределенности и не понимая причин, по которым Горский до сих пор не пожелал ни увидеть ее, ни поговорить с ней, она сама позвонила ему домой. Сначала она долго излагала разницу в отношении к гриппу советских и немецких медиков – в то время как у нас дают на него бюллетень от трех до шести дней, то в ГДР – минимум двенадцать! Она пыталась внушить, что никак не могла быть виновата из-за этой разницы культур, которая вызывает столь бурное негодование в нашей стране. Михаил намеренно ждал, пока она не иссякнет. Наконец, он заметил в защитительной речи небольшую паузу, которую счел достаточной для того, чтобы задать ей вопрос:

– Как же вы объясните свое опоздание на работу по немецкому бюллетеню на двенадцать дней, в то время когда с первого его дня по данным КГБ вы уже были на родине?

От неожиданности Зоська замолчала на целый десяток секунд. Михаил похвалил себя за то, что упомянув вместо пограничного контроля сразу весь комитет государственной безопасности (что было абсолютно корректно, ибо погранвойска представляли собой одну из структур КГБ), сбил ее с толку.

Пока Юдина тужилась и соображала, что ответить, он молча ждал. Наконец, она выдавила:

– Если вы имеете в виду американца, то это было с ведома.

– С чьего ведома?

– Ну как с чьего? С ведома КГБ!

– Но меня интересует не история с американцем, а история с вашим опозданием на работу. История с липовым бюллетенем, по которому, допускаю такую возможность, немцам дают освобождение от работы на двенадцать дней, но не дают ничего подобного советским гражданам, которые те же двенадцать дней находятся на своей родине, в СССР. Это вы можете понять?

– Но я и так все понимаю! Мне уже объяснили, что я должна заменить немецкий бюллетень на советский. Я это сделаю!

– А речь не о переоформлении бюллетеня. Речь о том, что время вашей болезни по немецкому бюллетеню не совпадает со временем вашего пребывания в ГДР. Вы якобы болели и лечились там, тогда как на самом деле находились в СССР и никакое переоформление не замаскирует этого факта. Меня не интересует, чем вы занимались эти двенадцать рабочих дней. Мне надоел скандал вокруг ваших приключений. Единственным выходом из этого скандала для вас я считаю следующее: вы забираете свой липовый бюллетень из кадров и пишите заявление об отпуске за свой счет на двенадцать рабочих дней. Это максимум того, что можно сделать в вашу пользу. И в пользу отдела тоже.

– Но как это я ничего не получу за эти дни? Ведь я болела!

– По-моему, я вам все объяснил. Больше сказать вам мне нечего.

Положив трубку, Михаил ощутил одновременный прилив к голове двух чувств – облегчения от того, что теперь он понял до конца, что собой представляет Юдина – и отвращения к ультра-эгоистической природе характера этой женщины. Первое следовало из того, что раз уж Юдина с ведома КГБ проводила у себя время с американцем, то ее квартира несомненно была оборудована фотокамерами или хотя бы одной. И благодаря этой аппаратуре не только наши органы в своих интересах могли шантажировать любых иностранных партнеров Зоськи фотокарточками во время постельных баталий, но и сама Зоська с ведома или без ведома органов могла шантажировать подобным же «матерьяльчиком» своих собственных начальников и начальниц, воспользовавшихся ее любезным приглашением порезвиться на ее квартире, с кем они хотят. В этой коллекции шантажируемых наряду с Титовым-Обскуровым, Фатьяновой и Зеленко – и Бог весть с кем еще! – она видела место и для своего очередного начальника Горского. Совсем неплохо! Тогда вообще никто бы на работе и пикнуть не посмел, что она, дескать, прогуливает эту работу, когда только хочет!

Второе чувство – отвращения – он испытывал уже как человек, успевший кое-что повидать в жизни. Опыт учил, что за все в ней надо платить – когда на первых порах больше, когда меньше стоимости или ценности того, что обретаешь, но то, что мир устроен именно так, а никак не иначе, должен был понимать всякий сущий, если он не ребенок или не идиот. Зоська не относилась ни к тем, ни к другим. Будучи лишь немного моложе Михаила, она не годилась в «дети». Будучи расчетливой хищницей и спекулянткой, она тем более не годилась в идиоты. Это был третий тип существа, которое появилось на свет и было воспитано кем-то или воспитало себя само, используя чуть ли не святую убежденность в том, что раз она сознательно существует, то она права всегда и во всем, а потому ей все кругом должны, а она со своей стороны не должна ничего и никому. Ум как раз и существует для того, чтобы устраиваться в жизни именно так. Кто этого не умеет, ну что ж, это их проблемы. У Зоськи таких нет! Выбить подобную «сознательность» из Зоськиной головы, тем более уже получившей производственную травму, нечего было и мечтать. Она уже вполне комфортно устроилась со своими принципами в советской действительности, которая на словах до сих пор руководствуется основополагающей большевистской заповедью (на самом деле библейской): «Не работающий да не ест!» Зоське были до фонаря все эти демагогические лозунги власти. Она с удовольствием рассказывала сотрудникам, что ее бездетная тетка вышла замуж за академика Юдина – далеко не последнюю спицу в колеснице советского государственного террора по отношению к собственному народу – и поэтому очень часто брала Зоську на длительное житье к себе в дом, где, надо думать, племянница и научилась понимать разницу между принципами для себя и принципами для других.

Что в ее сети попались заместитель директора Титов-Обскуров со своей небескорыстной любовницей Тиной, было неудивительно. Зоське, очевидно, не составило никакого труда вникнуть в суть равнодушной ко всему на свете, кроме секса, бабе, чья телесная конституция и душевная устремленность могли соответствовать только одному общественно-полезному роду занятий – а именно: быть содержательницей борделя. Но для такой работы «по призванию» требовались деньги, смелость и, как минимум, еще и прочные связи с властьимущими. Всем этим она была обделена, и потому заведовала не борделем, а лишь слегка заведовала некоторыми второстепенными делами научного отдела, что не приносило ей никакой радости, если не считать того, что пребывание в институте позволило ей найти кое-кого и для занятий лесбийской любовью. Михаил уже был осведомлен, что она делала соответствующее предложение одной даме в его отделе, а в другом отделе и нашла отклик на него.

Но вот как в Зоськину паутину влипла Людочка Фатьянова – это было много занимательней. Если сведения о ее романе с Тувиным соответствовали действительности, то он имел место еще до знакомства Михаила с Людой. Вот не к нему ли она уходила от мужа и не от него ли вернулась к мужу обратно, было не так просто понять. Это мог быть и Тувин, и кто-то другой. Хотя, если вспомнить все, что говорила о своей одиссее Люда, после истории с уходом и возвращением промежуток времени до знакомства с Михаилом казался очень небольшим, чтобы туда успел вклиниться кто-то еще, кого можно было бы счесть лицом, многое значащим для Люды. Вряд ли она рискнула бы пользоваться квартирой Зоськи с мужчиной, который ей не был очень дорог, учитывая ее стремление продолжать партийную карьеру (а это требовало высокой «Моральной устойчивости») и опасность, исходящую от сверх-ревнивого характера мужа.

Тувина Михаил видел всего два раза – и то мельком. Однажды он о чем-то разговаривал в коридоре с Ликой Медведевой, своей тогдашней прекрасной любовницей, как вдруг она сказала: «Подожди,» – и подошла к какому-то мужчине, тронула его ладонью за спину, тот повернулся и улыбнулся. Спустя минуту Лика вернулась назад и на вопрос, кто это, ответила: «Это же Тувин!» – как будто Михаил должен был о нем знать. Заметив в ею лице непонимание, Лика объяснила: – «Мы с ним работали в почтовом ящике. А теперь он, оказывается, здесь – в направлении стандартных справочных данных.» В ту пору там же работала и Люда. Вторая встреча вприглядку произошла года через три-четыре. Михаил по делам был в институте, когда работал уже у Антипова. Во время перерыва он вошел в столовую, посмотрел на очередь и хотел было выйти, но тут с ним встретилась глазами Люда, с которой он не встречался и не разговаривал с тех пор, как она обозлила его в метро. Она тотчас прервала разговор с человеком, стоявшим с ней в очереди и подошла к Михаилу, успевшему узнать в мужчине того самого бывшего Ликиного сослуживца Тувина. В разговоре Михаила с Людой Тувин не упоминался. Люда изо всех сил стремилась восстановить знакомство, используя случайную встречу, на которую так долго надеялась. Михаилу было приятно, что Люда так обрадовалась и кинулась к нему. Зла он на нее давным – давно не держал, предметом его мечтаний она перестала быть с того самого случая, и вообще его душа была обращена к Марине, а потому он свободно говорил с Людой, как с доброй старой знакомой, от которой ему не нужно ничего, хотя встретиться и приятно.

Вот все, что он прежде знал о Тувине, не считая того, что слышал однажды, что тот не так давно якобы выехал в Израиль. Так он и остался для Михаила человеком без имени. Лика произнесла только его фамилию, а Люда – вообще ничего, хотя кто-то из конфиденток Наташи Меркуловой точно знал, что Люда бывала с ним на квартире у Зоськи. Наташа никак не относилась к числу сплетниц, поэтому ее сообщение надо было принимать с полной серьезностью. А раз так, фотокарточки Люды и Тувина в пикантном виде скорей всего действительно существовали, если Люда выступала попечительницей Зоськиных интересов не меньше шести лет. Михаил, только-только появившись в отделе после Людиного перехода на новую тематику, невольно обратил внимание на то, что Зоська явно настоятельно просила положительно отрекомендовать ее не только Нину Миловзорову, но и Люду Фатьянову, и Тину Зеленко.

Правда, Нина Миловзорова не могла быть зависимым от Зоськи лицом. Она давно развелась с мужем, жила в своей собственной отдельной квартире и для встреч с милыми не нуждалась в добросердечии подруг или знакомых. В Нине для Зоськи было ценно другое – она знала, что Михаил ей по-дружески доверял. Итак, Зоська очень явно заботилась о создании своего реноме еще до того, как Михаил мог сам что-то понять насчет нее. Это уже тогда насторожило его, хотя и не очень сильно. Теперь предстояло понять, каким образом Зоська будет использовать в своих интересах Люду после ее возвращения из отпуска. Вскоре отдельские дамы доложили Михаилу, что Люда уже здесь и у нее на лестнице был разговор с Тиной Зеленко, из которого они ухватили одну произнесенную с возмущением Людину фразу: «Да кто ж ему позволит разбрасываться кадрами!» Речь, разумеется, шла о нем, Горском. Значит, возмущение его обращению с Зоськой и Тиной, искреннее или деланное, имело место. Михаил решил не утаивать от Люды, что знает об этом. Было понятно также, что Тина, не на шутку испугавшаяся, что Михаил выгонит ее из отдела, решила обзавестись неприступными позициями под защитой Люды как секретаря партбюро направления. С этого момента Михаил твердо решил выставить Тину вон.

С Людой он увиделся очень скоро и, не дав ей времени связать себя какими-то словами в пользу Зоськи или Тины, сказал: «Людочка, всю последнюю неделю я вынужден заниматься художествами Зоси, которые она позволила себе выкинуть под покровительством Зеленко, причем на кон поставлена уже и моя репутация. Я знаю, что вы заявили Тине, что не позволите мне разбрасываться кадрами, которые, кстати сказать, вы мне так тепло характеризовали. – Люда потупила глаза. – Не смущайтесь, – продолжил Михаил, – я одобряю вашу фразу. Пусть эти двое думают, что вы их поддержите. Однако должен вас предупредить, что дело зашло очень далеко. Плешаков хочет уничтожить меня – сразу или постепенно – этого не знаю, но непременно с помощью Зоськи и, как мне теперь совершенно ясно, при поддержке Тины. Мне абсолютно не хочется, чтобы в этом деле в каком-либо качестве фигурировали вы. А для Зоськи, как, вероятно, вы уже заметили, не существует никаких табу. Ей все равно, чьи репутации рухнут, лишь бы она победила в каком-то деле – в данном случае в деле о ее двенадцатидневном прогуле. Любого другого уже без разговоров выставили бы за ворота, а с ней церемонятся, причем помогают ей получить зарплату за прогул. Я прошу вас держаться от этого дела подальше.

Плешаков будет рад-радехонек задеть и вас заодно со мной. Ведь это ваш отдел он возненавидел как диссидентский, но зная о ваших дружеских отношениях с директором, боялся открыто выступить против вас. Теперь он мне с удовольствием может мстить еще и за это. Поскольку вашего приятеля и покровителя директора Панферова собираются снимать, вот-вот распояшутся и Плешаков, и другие ваши доброжелатели. Я вам высказал все, что действительно думаю о ситуации, возникшей из-за патологической самовлюбленности и жадности Юдиной. Я имею представление, чем она держит в руках своих институтских покровителей. Могу вам сказать, что мне тоже было предложено стать посетителем ее квартиры, причем практически сразу же, как только я приступил к работе. Не имея средств для шантажа в своих руках, она не чувствует себя спокойно. Но мне-то зачем печься о ее спокойствии, да и вам тоже? Если бы вы сочли возможным информировать меня, как она управляет Тиной, был бы вам очень признателен. Пока Тина была просто пустым местом, я еще мог ее как-то переносить, но теперь, когда она вполне осознанно решила прямо вредить мне, я ее терпеть не намерен, раз уж собственные сексуальные удобства значат для нее больше всего остального на этой работе. Я полагаю, обе они – вполне созревшие дряни для того, чтобы не иметь с ними ничего общего. Неужели до этой истории вы ничего за ними не замечали?»

Люда слушала, не перебивая, но вот он замолчал и надо было что-то отвечать на вопрос. Наконец, подавив какие-то сомнения, она стала говорить.

– Чего скрывать, Миша. Может, раньше ее наглость не проявлялась так сильно, но она была. Зося всегда выбирала все люфты в свою пользу. А о Тине мне тоже говорили, что ее видели в Зоськиной квартире с Титовым. Но я только недавно во время последней поездки в Чехословакию убедилась, что у нее на уме только секс. Я взяла ее в эту командировку с собой – думала, что она хоть там проявит что-то похожее на рабочую активность. Ничего подобного. Сидела как кукла в своих намазанных губах, и по физиономии было видно, что думает только о том, как потратить кроны, или – вы правы – о том, о чем вслух не говорят. И все-таки, знаете, она проговорилась – не словами, а действиями. Руководителем нашей делегации был Леонид Аркадьевич Ратманов, главный инженер отраслевого вычислительного центра, вообще толковый и симпатичный мужик. Любит, правда, заложить за воротник, но кто только теперь не любит. В последний день визита, как водится, был сабантуй, все находились в состоянии подпития, Леонид больше других. Когда вернулись в гостиницу, я прошла было к себе в номер и тут вспомнила, что еще надо сказать Тине и спустилась к ней. Постучалась, услышала «Войдите!», вошла, а там прямо-таки сцена из французского кино – на постели, поверх покрывала, в роскошной пижаме и при полном макияже, в весьма красноречивой позе лежит Тина. Я сразу сообразила, что она ждет Леонида Аркадьевича, но никак не меня. Все было продумано – и то, что мужик уже прилично выпил, и то, что неделю не видел жены, и то, что ее номер рядом с его номером – словом, все было накрыто и кушанья поданы, можно сразу приступать к работе. Мое появление не просто удивило, а испугало ее. Представила, наверно, что я ее больше за границу не возьму или, еще хуже, расскажу, где надо, о ее поведении. Но к чему я вам говорю – вот здесь и стало, наконец, видно, о чем она мечтает, что учитывает и рассчитывает, чтобы достичь успеха – короче, чем интересуется и что готова инициативно выполнять. А до этого не было никаких проблесков, позволяющих понять, чем вообще она охотно может заниматься.

– Ну, об этом-то можно было догадаться, – усмехнулся про себя Михаил. Он ждал, что Люда признается, что сама посещала Зоськину квартиру и теперь, слушая подробности Тининого оживления за границей, думал, что Люда таким образом старается отдалить его от предположений об ее участии в том же доме и в том же качестве. Да, собственно, что зазорное можно было бы обнаружить в Людином поведении? Нарушение супружеской верности? Так об этом знал даже муж, от которого она уходила, а во всем остальном она поступала точно так же, как и большинство других членов цивилизованного общества, номинально руководствующихся принципом моногамии и монандрии, но либо неудовлетворенных своей сексуальной или нелюбовной жизнью, либо поглощенных стремлением к внесению разнообразия в свою личную жизнь. В этом смысле Людочка зря старалась – в его глазах она не делалась хуже оттого, что встречалась с Тувиным или с кем-то еще и отдавалась им по всей форме. Но она все-таки старалась. Значит, ей очень не хотелось, чтобы Михаил мог подумать об этом, а по какой причине – понятно. Причиной был он.

Тем временем Люда продолжила:

– Признаюсь вам, мне захотелось сорвать Тинины козни против Леонида Аркадьевича. За минутное или какое там удовольствие он мог потом дорого заплатить. Тут я вот о чем говорю. Моя Светочка, побывав с Тининой дочерью в пионерском лагере, совершенно категорически заявила мне, что больше одновременно с этой девчонкой никуда не поедет. Оказалось, любимым занятием этой самой дочки было доносительство лагерному начальству и о пионерах, и о пионервожатых – словом, обо всех и обо всем. Наверно, это не только внутренняя склонность ребенка, но и мамочкино целенаправленное воздействие.

– Скорее всего, – кивнул Михаил. – Мать в интересах ребенка дала ему в высшей степени полезную установку – с такой, дескать, не пропадешь. Не знаю, много ли Тина успела вам навредить, а мне – уже более, чем достаточно. Я не буду искать компромиссов ни с ней, ни с опекаемой ею Зоськой. Еще раз прошу вас держаться в стороне от этой парочки. Договорились?

Люда кивнула в ответ. Смотреть Михаилу в глазу ей не хотелось. И все же она поняла, что он, зная о ее соучастии в Зойкином процветании, обещает никак не задевать ее персону. Из чего и она могла сделать вывод, что в какой-то степени все же дорога ему.

Тем временем Плешаков изо всех сил старался, чтобы дело против Горского набирало обороты. На всех совещаниях, где он мог говорить о трудовой дисциплине, он подчеркивал, что положение с ней в отделе товарища Горского просто катастрофическое. Заместитель директора находил нагнетание атмосферы вокруг ненавидимого им зав. отделом не только душевно приятным для себя делом, но и очень полезным во многих отношениях. Он прекрасно знал, что во всех отделах происходит примерно то же самое, но их начальники, угодные и удобные ему, все-таки больше стараются блюсти видимость твердой дисциплины, а за это он не терзает их проверками и представляет их хорошими руководителями подразделений.

Михаил не находил объективных оснований для преследований со стороны Плешакова, полагая, что системе госбезопасности не за что ему мстить, ведь в центре Антипова, где вопросы режима и секретности рассматривались с куда большей строгостью, к нему не было претензий и придирок. Тамошний заместитель директора по кадрам и режиму был действующий, а не из запаса, полковник госбезопасности Сивко, который вполне уважительно относился к Горскому, особенно после того, как сам попросил Михаила, находясь в затруднении, помочь ему в одном деле. А оно заключалось в том, что Контора потребовала изложить, какие меры необходимо принимать при оснащении закрытого центра электронно-вычислительной техникой, помимо чисто административных. Признаваться Конторе, что он ничего такого не представляет, было опасно – могли решить, что он зря сидит на своем месте, обращаться же за помощью к самому Антипову – тоже было бы нехорошо, вдруг и тот будет спекулировать на том же самом. А о Горском он думал – и даже говорил – что это второй по уму человек в центре после директора, а потому и решил проконсультироваться именно у него.

Михаил объяснил, что вся информация вводится в машину после цифрового кодирования и при ее дальнейшей обработке каждой цифре соответствует определенный набор электромагнитных импульсов, которые могут быть записаны на магнитную ленту чувствительной аппаратурой, находящейся и вне помещения вычислительного центра, то есть, скажем, в автомобиле, находящемся где-то за забором, где может появиться кто угодно, в том числе и агент империализма. Правда, при этом записанная информация все равно будет представлять собой зашифрованный текст, пока при анализе не будет выявлено, по какой программе ведется обработка данных, а это – не менее сложно, чем дешифровка обычных шпионских сообщений. А вот чтобы электромагнитные импульсы, порождаемые в процессе работы ЭВМ, не могли быть записаны где-то на стороне, помещения вычислительного центра, где находятся машины, должны быть экранированы ферромагнитными материалами. Немного времени спустя Михаил понял, что в Конторе высоко оценили доклад Сивко, подробно осветившего суть проблемы и способ ее решения, потому что полковник стал к нему еще более внимателен и расположен. Из этого, по всей вероятности, следовало, что в спец. досье, путешествующем за Михаилом, не должно было бы содержаться указаний на какую-либо особую неблагонадежность, в которой теперь старался убедить всех и каждого бдительный товарищ Плешаков. Люда была знакома с его биографией. Выбор пути для него оказался прост – раз уж он родственник Косыгина, пусть даже дальний, значит, надо делать партийную карьеру, начав с комсомола – чтобы было видно – он прошел все этапы канонического карьерного пути, а не какой-нибудь несерьезный родственник-выскочка. Быть комсомольским функционером и не воспользоваться предложенной близостью к КГБ – такой непростительной глупости он себе не позволил и благодаря этому получил тот пост, который и занимал сейчас. Он гордился собой еще и оттого, что любил стихи, много их знал наизусть и сам тоже писал – ни дать – ни взять, как самый важный товарищ по цеху – председатель комитета госбезопасности маршал Советского Союза товарищ Юрий Владимирович Андропов. Среди его одноклассников были очень известные и действительно крупные актеры, которые в школьные времена серьезно поколачивали его, но потом смягчились и простили, и теперь он открыто гордился тем, что он у них в друзьях. Иными словами, он, можно сказать почти со всех сторон принадлежал по своему разумению к культурной элите общества, а тут, в его собственном институте, некие интеллектуалы и в грош не ставили ни его культуру, ни образованность – для него у них находилось только одно будто бы черное клеймо – гебист или прислужник гебистов. Пока отделом заведовала Фатьянова, у него были очень ограниченные возможности воздействовать на эту в основном еврейскую публику. Но теперь-то Фатьянова перешла в другое направление, секретарем партбюро по ее прежнему направлению стал квалифицированный и очень исправный сексот товарищ Гарбарчик (кстати, поляк по национальности, а не еврей), да и прежнего покровителя Фатьяновой – директора Панферова сняли с должности, а его преемника вот-вот должны были утвердить в партийных и административных инстанциях, поэтому ненавидимый, укомплектованный самыми ненадежными людьми именно Фатьяновой отдел, теперь при таком же, если не худшем в этом смысле руководителе, был волей обстоятельств отдан в зависимость от него, от Плешакова, которому там открыто выражали неуважение и презрение. Теперь он готов был взять у них реванш, да еще какой! Уже не только Тина Зеленко потворствовала прогульщице Юдиной, но и сам зав. отделом попался на том же самом прегрешении – он, как выяснилось, хотя и с некоторым опозданием, разрешил Сморгуновой прогулять целую рабочую неделю, не оформляя отпуска за свой счет, что позволило ей принять участие в экспедиции по поиску старинных книг за счет института! И он решил обставить разоблачение Горского так, как это делают в кино всезнающие чекисты. Он вызвал к себе начальницу первого отдела Эмилию Петровну, объяснил ей свой режиссерский замысел и лишь потом позвонил Горскому, чтобы тот зашел к нему. Видеть Плешакова Михаилу всегда было противно, да он и не ждал, что там ему сообщат радостную весть. Войдя в кабинет Плешакова и увидев Эмилию, которая в прежние времена с симпатией к нему относилась, он по ее напряженному лицу понял, что очередная подлянка уже хорошо подготовлена. Плешаков попросил немного подождать, пока он не закончит с Эмилией Петровной. Через минуту Эмилия действительно поднялась с места и двинулась было к двери, когда Плешаков, как бы невзначай, попросил ее задержаться. Дружба с большими актерами не пошла ему впрок – то, что он представлял себе сценической непринужденностью, выглядело не слишком натурально. Это означало, что Плешакову нужен был свидетель его разговора с Горским. Вопрос, по которому зам. директора по кадрам и режиму вызвал зав. отделом Горского, тоже не выглядел ни срочным, ни важным, и ради разговора вокруг него свидетелей не требовалось. Когда вопрос был прояснен, и Михаил спросил, может ли он идти, Плешаков со всей доступной ему лояльностью ответил: «Да, конечно!» – и только когда Михаил уже взялся за ручку двери и приоткрыл было ее, Плешаков послал ему в спину свой заранее подготовленный выстрел: