Без иллюзий

Да, алгоритм успешной партийной карьеры был предельно понятен. Исполняй без раздумий и промедления все, что прикажут сверху, выводи людей, организуй явку, да еще и с перевыполнением, да еще и с радостью на лице, чтобы ТАМ понимали, как тебе приятно служить, выполняя волю именно данного руководителя, почтительно интересуйся его мнением, напрашивайся на получение новых поручений, и тебя заметят, оценят, поднимут, приблизят к себе.

У Михаила никогда не было сходной ясности в отношении собственной линии жизни. Он знал одно: то, что движет им изнутри, увлекая в сияющие дали, обязательно надо делать хорошо, изо всех сил добиваясь от себя результата, за который не стыдно перед собой и перед лицом Создателя. В его стратегии не было другой конкретики. Он не знал, к чему приведет его путь, его работа во имя лучшего в себе, данного ему Милостью Божьей.

Но сейчас он был на работе иного рода. Она тоже требовала большой отдачи, но не приносила большой радости в случае успеха. Просто с ее помощью можно было существовать и посвящать часть жизни своему кровному делу. Люда Фатьянова имела мало общих черт с Лидией Басовой, однако общее у них, причем не пустячное, все-таки было. Обе рассматривали свое членство в партии как ключ и инструмент для достижения успеха. И теперь он – вот ведь парадокс! – беспартийный Михаил Горский должен был спасать положение отдела, которым так блестяще руководила Люда, обеспечивая себе первенство в соцсоревновании, а себе репутацию хорошего руководителя и ценного научного работника. Правда, Люда перепрыгнула на новую тему, где пока еще не наделала долгов, никого при этом не отпихивая от успешно начатого дела, как это сделала Орлова, но все равно у Михаила не было никаких шансов получить классное место за победу в соцсоревновании, даже если он ухитрится благополучно закончить брошенное Людой дело.

Самое знаменательное в том трудном, даже более чем трудном – просто опасном положении заключалось в том, что этой опасности вроде бы ни для кого, кроме вновь приступившего к исполнению должности зав. отделом, не существовало. Никто даже и не думал напрягаться. Все вели себя так, словно рутинное благополучие сотрудников не может закончиться в одночасье. Никто не подумал пожертвовать свой библиотечный день на алтарь спасения. Естественно, Михаил мог проявить свою власть, то есть взять и отменить все библиотечные дни, пока не выправится кризисная ситуация, но он не стал этого делать. Если уровень сознания сотрудников был таков, что, планируя личные удовольствия на свой библиотечный день, который рассматривался как заслуженная привилегия даже при явном отсутствии заслуг, толку от запрета было бы чуть. Большинство давних сотрудниц по первому периоду работы Михаила в институте подали заявления о переходе в новый Людин отдел, и их скорее обижало, чем настораживало, то, что Люда не спешит их туда брать. Вряд ли они боялись, что Михаил будет завинчивать гайки – все-таки за несколько лет работы они убедились, что вредности сам по себе он ни к кому не проявлял, зато напрочь забыли, что те же самые библиотечные дни первым предоставлял им с немалым риском для себя именно он, а не Люда. Но дело, как он понял, было не в забывчивости, наоборот – они тянулись за Людой, потому что были уверены – именно там, где окажется она, и впредь будут успехи в соцсоревновании, для чего им совсем уродоваться не надо – просто Люда возьмет это дело на себя и добьется классного места и повышенной премии, в то время как Горский ничего такого делать не захочет и не сможет. А за Людой они чувствовали себя как за каменной стеной. Конечно, Саша Бориспольский не намыливался сбежать со своей родной тематики вслед за Людой. Но и он, вполне отдававший себе отчет в том, насколько опасна сложившаяся ситуация, вел себя так, будто ничего, кроме вполне обоснованного оптимизма, в атмосфере отдела не ощущалось. Внутреннего собственного сознания долга сделать все возможное для предотвращения срыва в выполнении плана не было заметно даже у него.

Михаил в своей жизни тоже очень часто откладывал выполнение нелюбимых дел на крайний срок, но он всегда был готов при этом работать без отдыха чуть ли ни день и ночь – так повелось у него со студенческих времен, и того же отношения он ждал и от нынешних виновников аврала, среди которых Саша занимал отнюдь не последнее место. Изобилие предварительных исследований, о которых он не без гордости сообщил Михаилу во время детального знакомства с положением дел, показалось солидной основой для практических работ только на первый взгляд – почти никакой роли они на самом деле не играли. Даже когда это не было туфтой, можно было легко показать, что на основные процедуры разработки тезаурусов вообще и макротезауруса в частности они никак не влияли. В лучшем случае благодаря тому или иному способу кодирования лексики слегка экономилось машинное время (что опять-таки не было убедительно доказано), но и это на самом деле было предметом заботы в первую очередь программистов, а не лингвистов, зато на содержательную обработку черновых материалов, подготовленных с помощью ЭВМ, отводился совершенно недостаточный объем ресурсов. Иными словами, Горскому пришлось не без огорчения удостовериться в том, что его представление о Борисполльском, который будто бы вошел во взрослую фазу развития и теперь старается показать себя серьезным исследователем, а не халтурщиком, цинично полагающим, что для диссертации может сойти что угодно (на то она всего лишь и диссертация), далеки от действительности. Да, не все было халтурой, но почти всегда это было НЕ ЕГО, а заимствованной идеей у кого-то на стороне, не говоря уже о том, что и очень мало относящейся к главному делу. И еще Михаил с абсолютной убежденностью понял, как Бориспольский боится лично предъявлять заказчикам из международного центра НТИ СЭВ не только итоговую работу, но и просто появляться перед ними для любых переговоров. Вместе с тем, они оба – и Бориспольский, и Горский – были одинаково хорошо знакомы со всеми, кто персонально представлял заказчика – поскольку в рабочей комиссии из представителей разных стран участвовали и тот, и другой; причем Михаил был делегирован туда еще от Антиповского центра. Практически там роль первой скрипки играл человек с очень подходящей для этого фамилией – Скрипкин. По образованию он был механиком, выпускником мех-мата МГУ, но курировал вопросы лингвистического обеспечения, а не математического, то есть программного, как обычно случалось с выпускниками мехмата, если они не находили себе применения ни в теоретической механике, ни собственно в математике.

Виктор Александрович Скрипкин был отнюдь не глупый человек, и в вопросах создания и применения информационно-поисковых языков разбирался уже в достаточной степени, чтобы грамотно руководить дискуссиями по данной теме, и фактически имел лишь один изъян – никакого собственного опыта работы по созданию классификаций и тезаурусов у него не было, однако он был слишком амбициозен для того, чтобы признать, будто он кому-либо уступает в этой части. По своему убеждению он был более компетентен, чем все остальные члены комиссии. От одного знакомого Михаил однажды услышал, что Скрипкин называет себя не кем-нибудь, а Штирлицем – героем шпионского киноромана Юлиана Семенова «Семнадцать мгновений весны», штандартенфюрера СС из шестого главного управления имперского управления безопасности гитлеровской Германии. Этот советский супер-агент делал в кино чудеса, имевшие место либо благодаря собственной изобретательности и находчивости, либо по счастливому для него стечению обстоятельств. Обаятельный красавец (это было заслугой актера Вячеслава Тихонова) Штирлиц был хорош со всех сторон, и, видимо, именно то же самое представлял о себе Скрипкин.

Но встречаться с ним сейчас Михаилу было неприятно по другой причине. Во время второй сессии работы комиссии Скрипкин предложил ему поступить в штат своего отдела. Это было очень кстати. Давление со стороны Белянчикова, исполнявшего волю Антипова, становилось все более нетерпимым. К тому же в институте СЭВ платили много больше, чем он получал тогда. Естественно, Михаил спрашивал себя, что побудило Скрипкина позвать к себе человека, который нередко спорил с ним по многим важным вопросам. Скрипкин был явно не из тех, кому нравятся строптивые и несогласные с ним люди. Тогда тем более почему? Неужели в связи с тем, что про себя он не был столь уверен в своих силах, когда надо было не просто управлять дискуссией, а делать нечто конкретное силами своего отдела, причем ему пришлось бы выдавать собственные конструктивные идеи? Ждать подсказок со стороны своих ведущих сотрудников Скрипкину действительно было бы нереально. Один из них – пожилой отставник, бывший (а может быть, и действующий) офицер разведки: он мог быть полезен разве что как человек, знающий иностранные языки. Другой – относительно молодой человек, явно моложе Скрипкина, держался с естественной простотой и знатока из себя совершенно не корчил. Звали его Николай Борисович Музруков. Видимо, из симпатии к Михаилу, он кое-что рассказал о себе. По образованию он был, кажется, филологом (Михаил этого не уточнял). Его отец, генерал, был по словам Музрукова, начальником крупного объекта (какого именно, Михаил тоже его не спрашивал). Упоминал он еще и о том, что еще с детства был знаком со многими академиками в домашней обстановке. Все это наводило на мысли, что объект был не только крупным, но и очень важным, причем закрытым, если там было много академиков. Возможно, там разрабатывалось либо ядерное оружие, либо средства его доставки. Не зря же Музруков не упомянул ни одной фамилии известных ему лиц, у которых он сиживал еще на коленях. Косвенно об этом свидетельствовало и само пребывание Николая Борисовича в институте СЭВ – туда редко попадали случайные, сиречь не принадлежащие к правящему слою люди и их родственники, или надсмотрщики из КГБ. Отец – начальник объекта, битком набитого академиками, генерал. Стало быть, тоже из КГБ.

Михаил не нарушал правил хорошего тона в разговорах с Музруковым, поскольку не задал ему ни одного вопроса в развитие того, что услышал, и этим, видимо, еще больше расположил к себе Музрукова. А со своей стороны более подробно, чем на заседаниях, рассказывал Николаю Борисовичу о причинах, по которым отстаивал то или иное свое соображение. Поэтому нельзя было исключить и того, что идею позвать Горского к себе на работу Скрипкину подсказал именно Музруков.

Михаил передал свою анкету и автобиографию Виктору Александровичу. По совету Музрукова, найдя его полезным, Михаил написал в автобиографии, что находится в гражданском, то есть незарегистрированном браке с Мариной (во время предстоящей проверки до этого все равно бы докопались). Скрипкин никакого неприятия этого факта не выразил. А остальное было в порядке – Горского уже не раз проверяли для допуска к секретным документам. И вдруг, когда проверка уже явно подошла к концу, Скрипкин вызвал его к себе и уже как начальствующий хам заговорил с ним о предстоящей работе. Хамство совершенно определенно было намеренным и вполне рассчитанным. Это означало одно из двух: либо в последний момент Скрипкин испугался принять на работу кого-то умнее себя; либо он хотел заранее указать новому сотруднику место, на котором будет его держать, и манеру, в которой позволит себе с ним обращаться за те большие деньги, которые будет ему платить (ни с Музруковым, сыном генерала, ни с полковником КГБ вести себя так, как просила душа, было невозможно).

Обе гипотезы, какая бы из них ни оказалась верной, устраивать Горского никак не могли. От хамства перебираться к еще бо́льшему заведомому хамству, хотя и за бо́льшие деньги, было бы непростительно глупо. Если же он не подходил Скрипкину или институту по какой-либо причине, отказ можно было бы обставить совершенно иначе, сославшись, например, на то, что его кандидатуру не поддержали в кадрах или на то, что было принято решение закрыть все вакансии, пока шла проверка его анкеты. Как бы то ни было на самом деле, Михаил объявил, что от претензий на предложенное место отказывается, а потом рассказал об этом Музрукову, прибавив, что очень хотел бы сменить работу, где его уже порядком припекают, да только не видит смысла менять Белянчикова с Антиповым на Скрипкина с Сумароковым (Сумароков являлся директором института и одновременно зятем второго по рангу деятеля в КПСС – секретаря политбюро ЦК КПСС по идеологии товарища Суслова). И тут в ответ ему Музруков разразился неожиданной и очень лестной для Михаила тирадой: «Раз вы до сих пор ходите в спортивные походы, они вас не сломят!» Михаилу удалось подтвердить, что это так. А каким объектом командовал Музруков – отец и кем были безымянные академики, державшие его сына Колю у себя на коленях, Михаил узнал двадцать лет спустя (прямо как у Дюма!) из опубликованных в журнале записок академика Сахарова. Дважды герой социалистического труда генерал госбезопасности Музруков оказался начальником Арзамаса-16, то бишь Сарова, а академиками Юлий Борисович Харитон, Яков Борисович Зельдович, сам Андрей Дмитриевич, а возможно, и кто-то еще из занятых в атомном проекте не столь долгое время – такие, как академики Тамм и Гинзбург. Кстати, о генерале Мурзукове отъявленный диссидент Сахаров отзывался вполне положительно и как о руководителе, и как о понимающем в деле человеке.

И вот, всего месяцев через семь-восемь после достопамятного случая со Скрипкиным, Михаилу снова предстояло вступить с ним в противоборство, причем уже в новом качестве – как поставщику недоброкачественного товара. Ибо дать еще один квартал на доработку или хотя бы условно принять макротезаурус под обещание Михаила доработать его вне плана, Скрипкин уже отказался. На руках у Михаила был всего один козырь, с которого он, правда, не собирался заходить – и все-таки немного действующий на психику противника – в институте СЭВ не могли не знать, что лично он не работал над макротезаурусом и трех месяцев. Это создавало некоторую свободу для маневра.

В определенный для сдачи заказчику срок Михаил с еще одним старшим научным сотрудником – одному было просто не донести – привезли в институт НТИ СЭВ основной алфавитный постатейный указатель макротезауруса вкупе с указателем иерархических отношений между дескрипторами этого словаря – и то и другое в виде распечатки с ЭВМ. Скрипкин, посмотрев на огромную груду бумаг, отчасти перелистав оба указателя, скривив физиономию, подписал акт о сдаче-приемке изделия, выполненного командой Фатьяновой-Бориспольского. Видимо, только в этот момент он понял, что выгоднее было бы принять предложение Горского и согласиться на условную приемку. Теперь же он вынужден был подписаться под приемкой, которая могла стать окончательной, поскольку уже не сопровождалась никакой, даже устной, договоренностью, что институт Панферова в ближайший квартал устранит выявленные недостатки. Формально придраться было не к чему – материал был представлен в полном объеме, причем настолько огромном, что проработать его с целью одной только критики вряд ли можно было успеть за один квартал всему составу отдела Скрипкина. Конечно, можно было жаловаться на подрядчика, а директор в качестве зятя Суслова подходил для этого больше, чем кто-то другой, но здесь тоже было опасно перегибать палку, она могла ударить самого Скрипкина другим концом – дескать куда ты смотрел больше двух лет, как спланировал работу, если в техническом задании и договоре ничего не было сказано ни о процедуре апробации макротезауруса, ни о его доработке? Полковник, сотрудник Скрипкина, правда, не удержался от нелестных слов в адрес Бориспольского, но что было толку стегать море плетьми? Так что с одним горящим делом, правда, самым объемным и важным, Михаилу удалось справиться успешно, отчего перевели дух в первую очередь даже не он сам, а Люда Фатьянова и Саша. Остальное было хоть и хлопотно, но немного проще. Михаил уже не ждал, что спасенные от удара будут его благодарить, однако не думал, что признательность будет выражена совсем неожиданным образом.

На секции научно-технического совета под председательством Саакова рассматривался предварительный вариант трехъязычного международного тезауруса ИСО по стандартизации, доклад делал заведующий сектором отдела Горского Владислав Афанасьевич Пигур, а его оппонентом выступила Людмила Александровна Фатьянова. Доклад Пигура не вызвал у Михаила особых нареканий. Но чего только ошибочного не нашла в его материалах Люда! Со страстью, достойной лучшего применения, она буквально занялась ловлей блох. Нельзя сказать, что их не было. Были, разумеется, были. Но ведь эта работа тоже прошла под ее руководством! Зачем же тогда вместо указания типовой ошибки было перечислять все до одного случаи ее конкретного проявления? Кому она мстила своей свирепой разнузданной критикой? Пигуру? Горскому? Или себе? На этот вопрос было трудно ответить. Михаил был удивлен и лишь слегка раздосадован. Работу, конечно, все равно приняли, обязав исправить недостатки – Саакову не было расчета провалить работу, за которую он тоже отвечал как руководитель направления, да и стадия разработки была еще не такой, когда можно ожидать серьезной критики из-за границы, так что пока все могло оставаться шито-крыто. Но Людин темперамент! Неужели она настолько ненавидела Пигура, вообще говоря, несколько странного, но толкового и намного более добросовестного в деле человека, чем Саша Бориспольский, который подставил Люду под гораздо большую угрозу, чем строптивый, но невредный Пигур, и однако не перестал Люде нравиться? Если же она имела в виду навредить ему, Горскому, то почему не вела себя подобным же образом и по отношению к макротезаурусу для института НТИ СЭВ? И, наконец, почему она до такой степени забылась, что уже не помнила о себе? Ведь желающих лягнуть ее за ее же собственные упущения хватало – у Михаила был уже не один случай удостовериться, что это так. И тем не менее – Люду как прорвало. Объяснить это отсутствием ума не получалось. Предполагать, что она настолько раздосадована тем, как Михаил сумел справиться с проблемами, благополучного разрешения которых она уже не видела, ему как-то не хотелось. До сих пор у Михаила не было сомнений, что Люда, какие бы чувства ни бушевали в ее душе, все-таки продолжает любить его (как стало ясно позднее, в этом он не заблуждался). И, однако, можно было допустить мысль, что она таким образом мстит ему, что он ВМЕСТО неё полюбил другую женщину и женился на ней, пусть даже по ее, Людиной, вине, из-за ее собственной, Людиной, тактической ошибки?

Возвращаясь после заседания секции к себе в отдел, Михаил увидел стоящих вместе на лестничной площадке Пигура и того самого Юрия Ильича Блохина, которого привел за собой в качестве своего первого заместителя директор Панферов. Блохин уже не был ни первым заместителем директора, ни просто заместителем. Причин понижения в чине Михаил не знал, но считал допустимым предполагать, что и сам Юрий Ильич мог отказаться от ведущих ролей в тех делах, в которых он не чувствовал себя ведущим. Ведь он был известным специалистом по прецизионным скоростным подшипникам качения. Чувствовалось, что информационная тематика его за живое так и не схватила. Михаил подошел к этим двоим, видимо, обсуждавшим выпад Фатьяновой против работы собственного отдела. Михаил начал без обиняков:

– Вы можете мне объяснить, что случилось с Людой? – спросил он у Блохина.

Тот знал ее дольше своих собеседников, еще по агрегатному конструкторскому бюро.

– Вас это удивляет? – спросил в ответ Блохин.

– Не то слово! Ведь все работы, которые сейчас завершаются, были в основном сделаны при ней. И все закончилось успешно.

– Возможно, как раз именно потому, что без нее – и так успешно, – серьезно отозвался Блохин.

Пигур ничего не сказал. Видимо, у него с Людой были свои давние счеты.

Да, после окончания первого квартала своей повторной работы в институте Михаил Горский помимо большой усталости вынес еще и вполне определенные впечатления после нового знакомства со своими старыми коллегами. Лучше они не стали – это точно. Бориспольский по-прежнему мог выдавать туфту, лишь немного улучшив ее качество. Люда показала себя не столь разумной, как выглядела раньше. Ее было легче простить, поскольку она была во всех отношениях красивой и славной женщиной, за исключением одного – интересы административной карьеры были для нее превыше всего. В этом Люда призналась Михаилу сама. По ее словам, она оставила любимого человека после того, как ушла к нему от мужа, но вернулась обратно, когда убедилась, что иначе это может плохо повлиять на психику дочери, и что её карьере развод с мужем может очень сильно повредить. Людин муж был однолюб и ревнивец. Пока жена жила не с ним, он учинял бесконечные набеги и скандалы, вероятно, грозился испортить ей всё, что только можно испортить члену партии при обращении в парторганизацию.

Как ни удивительно, все то новое и не очень украшавшее Люду, что Михаил в последнее время узнал о ней, не отталкивало его от этой женщины – просто заставляло сильнее жалеть, что она не соответствовала лучшему в себе по собственному же выбору. Жалость, в свою очередь, не вызывала желания облегчить или украсить ей жизнь. История с временным уходом от мужа случилась у Люды еще до ее знакомства с Михаилом. И сейчас он ловил себя на мысли, что жалеет о ней, как о человеке, который в его глазах мог бы быть лучше, чем стал, но сам этого не захотел. Помогать ей исправиться в любом случае было бессмысленно, да и советовать тоже. Люда делала все совершенно сознательно, а что при этом она сознательно портила себе жизнь, до нее доходило в очень замедленном темпе. Порча качества ее жизни происходила всё быстрей. Делать ставку на конъюнктурный успех человеку совсем без совести и чести гораздо проще, потому что без них он уже не человек, а у Люды и то, и другое осталось неатрофированным начисто, и внутренняя борьба с этими качествами не могла ее не изнурять. Михаил не представлял, к чему это ее приведет, но что кончится очень плохо, не сомневался. Мягко, в щадящих, но по смыслу вполне определенных выражениях он старался ей объяснить то, что понимал с самого начала после того, как узнал предмет ее новых занятий в институте: вся эта тематика – громадный мыльный пузырь, который лопнет в один миг подобно тому, как после одного только возгласа мальчика с чистым непредвзятым умом все разом поймут, что король-то голый. Это было максимумом того, что Михаил мог сделать для нее, и, естественно, этого не хватило. Мыльный пузырь лопнул года через полтора, когда усилиями Фатьяновой, а также ловкого, но остающегося в тени своей шефессы демагога Лейчика и уже нового директора института Болденко, сменившего в чем-то проштрафившегося Панферова, начала было раздуваться в качестве всесоюзного почина кампания под лозунгом: «Пятилетке качества – отличную документацию!». Попытка форматировать все составляющие информации, обращающейся в колоссальной бюрократической машине советского социалистического общества с экономикой произвольно-командного типа, втолкнуть все необходимые для управления данные в одно общее Прокрустово ложе, уже на стадии идеи потерпела фиаско при первом же обращении в райком партии смежного района города Москвы. Тамошний первый секретарь был очень непротив оказаться у истока очередного «великого почина», который мог бы вознести его на новый уровень власти. Но вместе с тем он был уже тертый калач и мог здраво судить о том, с какими дровами можно раздуть всесоюзный костер, а с какими не стоит и пробовать. Он проявил достаточную настойчивость, стараясь понять, какими реальными выгодами можно было бы соблазнить верховную власть, без санкции которой не могло быть и речи о самораспространении «почина снизу». «Первак» из соседнего райкома раз за разом выспрашивал основного докладчика – коммуниста товарищ Фатьянову, что изменится в лучшую сторону в жизни общества, если будет сделано обещаемое – что тогда, действительно «по щучьему велению» колеса бюрократии закрутятся быстрей, если на каждой бумажке будет стоять знак, что она соответствует унифицированному образцу? А как быть тогда с введением в оборот новых данных и все новых их комбинаций, когда в этом выявится необходимость? Кидаться в центр и месяцами ждать, когда будут проведены изменения в так называемом едином унифицированном документальном комплексе? Да от этого работа машины управления не ускорится – наоборот, ее на каждом шагу будет заедать. На вопросах Люда поплыла. Ни демагог Лейчик, ни директор Болденко на помощь ей не пришли (правда, было и не с чем). А уж заместитель директора Сааков, усматривавший в Людиной попытке безмерно раздуть значимость унифицированной системы документации стремление стать как минимум заместительницей директора и увести из-под его подчинения несколько новых отделов, был просто счастлив после учиненного в райкоме разгрома. Он потребовал немедленно принять организационные решения, что на советском новоязе означало одно – снять виновную с должности. Директор Болденко, раздосадованный провалом (он ведь тоже был не прочь в один миг взлететь вверх на гребне пропагандистской волны, в возможность поднять которую он было поверил), немедленно согласился с мнением своего заместителя. Каким чудом Люда успела найти себе новую работу еще до того, как с ней успели расправиться по всей форме – то есть не просто понизить в должности и тем заставить ее уйти, а еще и влепить партийное взыскание, чтобы затруднить ей поиск нового места, осталось неизвестно. Михаил не выспрашивал, сама Люда не сказала. Она довольно часто приходила к нему в институт с единственной целью облегчить душу, откровенно выговориться. Она уже давно не пряталась от него и не стыдилась признаваться в своих изъянах. Впрочем, он давно уже сам распознал их, и она об этом знала, как знала и то, что они не заставят его от нее отвернуться, хотя и не побудят любить. На работах (а их за довольно короткое время она сменила еще три раза) ее быстро начинали преследовать неприятности. Михаил не входил в их детали, но впечатление было такое, что все они появились из одного корня: Люда развивала энергичную деятельность на партийном поприще, начинала нечто крупное и многообещающее на работе, а потом это многообещающее лопалось, и рядом с ней уже не оказывалось никого, кто мог бы продолжить или оживить начатое ею дело.