Без иллюзий

Глава 10

Несмотря на то, что на заводе Михаил успешно обретал практический инженерный опыт, общался с разными, в том числе и очень интересными людьми, каких совершенно не рассчитывал узнать в Подмосковной глубинке, в целом он свою тогдашнюю работу считал издевательством над той жизнью, о которой мечтал – она куда чаще оказывалась уныло однообразным, скучным существованием, отрывавшим от его настоящей жизни восемь с лишним часов каждый божий день, кроме выходных, когда он более или менее принадлежал себе и Лене. Никогда раньше, даже в детском саду во время «мертвого часа» (в отличие от других детей он не спал днем никогда, за исключением одного-единственного раза), он не чувствовал себя настолько ограбляемым тупой внешней силой, не намеренной ни сейчас, ни потом считаться с его собственными стремлениями – и все ради получения скудных денег, бессовестно ничтожных как с точки зрения потребностей, так и с точки зрения самолюбия, необходимого творческой личности, поскольку государство таким образом открыто показывало, как он и ему подобные, своим умом и изворотливостью осуществляющие технический прогресс, мало значат и для него, государства, и, тем более, для рабочего класса. Система неукоснительно заботилась о том, чтобы рядовой инженер получал меньше рядового рабочего, а лучший инженер все равно меньше лучшего рабочего. Этим, помимо хвалебных слов, подкреплялась официальная демагогия о ведущей роли рабочего класса в жизни всего общества, строящего счастливое коммунистическое будущее для всех людей, когда от каждого будут брать по способностям, а давать по потребностям – таково было официальное обещание райской жизни, сформулированное лидерами самого передового учения изо всех общественных наук на Земле – от Карла Маркса до товарища Сталина и продолжателей его дела включительно. Правда, для умерения претензий к себе на «переходный период» к коммунизму (пока его не построят) большевистская власть догадалась заменить лозунг «от каждого по способностям, каждому по потребностям» на другой, благоразумно ограничивающий удовлетворение потребностей, которые в принципе способны расти без предела: «от каждого по способностям, каждому по труду», А вот в том, как власть представляла себе правильную оценку труда каждой категории трудящихся, любой интересующийся мог увидеть на практике. Физически самый тяжкий труд был у крестьян. Он длился от зари до зари, что на колхозном поле, что дома, где не было никаких удобств цивилизованной жизни. С ними шли вровень по труду, а по условиям тягости обстановки даже превосходили лишь некоторые рабочие профессии – горняки урановых рудников, угольных шахт и отравных химических предприятий, где приходилось «вкалывать» в абсолютно противоестественной обстановке – во тьме и сырости, в тесноте забоев, в пыли и загазованности, при постоянной угрозе взрыва метана или обрушения кровли, а то и при пронизывающей радиации, бесшумно и быстро превращающей человека в развалину. Но у этих-то хоть был укороченный рабочий день, а у крестьян, хоть и работающих в основном в естественной среде, этот рабочий день по существу был совершенно не нормирован. А уж как он оплачивался, особенно на фоне зарплаты горняков, можно было и не говорить – это были сущие слезы. Естественно, Михаил никогда не забывал, что на свете есть множество народу, которому живется несравненно трудней и хуже, чем ему. Однако это совсем не умаляло его недовольства наличными обстоятельствами его жизни. Даже будучи делом привычным.

До работы на заводе Михаил никогда не ощущал столь мощного внутреннего протеста и против своей несвободы в действиях, и против мизерной зарплаты, слишком явно ограничивающей радиус отдаленности тех изумительных походных маршрутов и мест, куда хотелось попасть.

Глядя за окно на обширное покрытое сверкающим снегом Шарапово поле, он физически испытывал жесткий и болезненный удар по психике, уму и воле. Память услужливо дополняла видимое глазами полным набором действующих факторов: свежего морозного воздуха, слепящего, заставляющего зажмуриваться от прямого и отраженного от снега света, хруста проламываемого кромками лыж наста на целине, и радости от быстрого ритмичного упругого продвижения в пространстве, переполняющей все существо. Михаил буквально сжимал в комок все эти чувства, чтобы не закричать, не проклясть вот такое бытие, основанное на рабской дисциплине общественного труда, и не броситься бежать, куда глаза глядят, потому что по большому счету бежать было некуда: он любил Лену, любил их с Леной дочку Аню и должен был их содержать. К тому же он был уверен – куда бы он ни навострил свои лыжи, везде обнаружит то же самое, возможно даже в ухудшенном варианте, когда совсем не будет своего жилья, когда с продуктами станет еще тяжелее, когда возможности приложения своего интеллекта к работе по призванию будут урезаны еще в большей степени, чем здесь. Даже если предположить, что где-то в отдаленной тайге он построит себе избушку и сможет существовать за счет того, что сумеет добывать в окружающей природе – в чем имелись серьезнейшие сомнения – то что там будет делать Лена со своим дипломом кандидата философских наук, как там в случае чего лечить ее и ребенка, если на расстоянии ближайших ста или двухсот километров не будет ни души? И это не говоря уже о том, что никаких денег на начальное хозяйственное обзаведение нет и не предвидится, а начать создавать его с одним топором в руках он пока и думать не смел – такое возможно было лишь в крайней крайности, да и то лишь в случае, если был бы уже обучен виртуозному владению этим инструментом. А потому выходило: мечты мечтами, а бытие бытием, какое бы оно ни было: угнетающее или вольное, но все равно НЕ СВОБОДНОЕ от принудительной силы обстоятельств – а уж они-то заставят считаться с собою любого, кто хочет жить, тем более – того, у кого есть кого любить. Жизнь, данная всем сущим в этом мире, умела держать в своих железных, не допускающих вольности объятиях любого, у кого не хватало ни решимости, ни глупости, чтобы покончить с собой по причине несогласия с подобным устройством жизни, придуманным вовсе не людьми, чтобы жизнь, какой бы она ни была, продолжалась независимо от того, согласны сущие с реальным ее распорядком или нет. Даже мысли о том, что он не может посвящать своей литературной работе по призванию столько времени, сколько против воли поглощает пребывание на заводе, не вносили в мозги Михаила такого раздрая, какой вызывал в нем вид снежной пустыни или воспоминания об увиденном на воде или в горах. Он не чувствовал полноценности бытия в том, что выходило на самом деле, а ведь что-то постоянно подсказывало, что сознание полноценности – самое главное из всего, что есть, наряду с любовью. Счастлив не будешь, если не любишь, если не работаешь по призванию, если не познаешь красоту мира и тайны, наполняющие его. Что ни день, Михаил все больше укреплялся в этом кредо, а потому все сильней испытывал недовольство собой. Внутри него кипела расплавленная масса не очень ясных мыслеобразов, которым он должен был придать определенность, которые обязаны были выстроиться в его сознании в логические связи, объясняющие, в чем скрыты разгадки бытия, но пока излить из себя в достаточно доказательном и эстетически удовлетворяющем виде удавалось немногое, тогда как наружу властно стремилось излиться в определенности все. Он еще не представлял, сколько лет терпения, работы и недовольства собой пройдет до того, как он шаг за шагом, с перерывами на отдых, начнет осуществлять желаемое, но все равно постоянно верил в то, что так непременно произойдет – иначе он не тот, за кого себя принимает. А ведь в этом состояла его обязанность не только перед собой, но и перед Леной. Именно с ней и в ней ему представлялось счастье, уже в какой-то степени достигнутое, состоявшееся, но все-таки неполное без успешной переработки того, что переполняло его изнутри помимо любви и страстного устремления к женщинам. С последним он, правда, справлялся, переводя все свои восхищения от впечатляющих представительниц прекрасного пола в одни ворота – в пользу Лены. Он полагал, что так сможет удерживать себя от соблазнов постоянно, если Лена будет поступать так же, как он. Но с этим у Лены было не так, как у него. Ее представления о характере любви и о том, как она должна развиваться, отличались куда большей сдержанностью, чем ему хотелось, чем того требовала, по его убеждению, взаимность и гармония в семье. Ожидая от нее того же, что испытывал к ней сам, Михаил нередко наталкивался то на ее безразличие, то на явное сопротивление. У нее было свое кредо, но не было такой готовности переформировывать его, чтобы постоянно наращивать воодушевление, питающее любовь – иначе она убывала.

Михаил понимал, что со своими юными чувствами студента четвертого курса застал Лену в возрасте, когда девушка ощущает угрозу остаться без мужа, несмотря на все свои очевидные достоинства – ей шел уже двадцать седьмой год – и потому привычные критерии оценки претендента на ее руку и сердце и, главное, силы ее собственных вызываемых им чувств, могли подвергнуться пересмотру в сторону их снижения – в конце концов, разве она не могла надеяться, как и он, что чувств со временем появится больше, что те чувства которые уже есть, ждет постоянный расцвет, а потому что́ удивительного было в том, что она приняла его предложение о замужестве и любовь с удовольствием и готовностью. Нет слов, Лена была хорошим человеком и хорошей женой, и Михаил не имел никаких оснований предъявлять к ней какие-либо претензии, которые допустимо было бы с точки зрения приличий и морали адресовать человеку, добросовестно исполняяющему свои обязанности. В конце концов, разве Лена на фоне других знакомых Михаилу женщин в чем-нибудь разочаровала его после их сближения, которое произошло не в Москве и не в Мытищах, а в городе Запорожье, где Михаил проходил производственную практику на знаменитом металлургическом заводе «Запорожсталь»? Он тогда физически страдал, что отделен расстоянием от Лены, почти каждый день отсылал ей письма и еще писал о ней для себя. Он вынужденным образом почти ежедневно бывал на заводе, где с немалым интересом вникал в детали листопрокатного производства, но это были лишь эпизоды в сравнении с тем, что его постоянно занимало: Лена, Лена и Лена – и он вместе с ней. Как и остальные студенты, парни и девушки из его группы, он часто ходил по плотине «ДнепроГЭСа» на правый берег Днепра на пляж, где было солнечно, даже весело и небезынтересно, но пусто, а по вечерам он снова шел на Днепр, вглядываясь в остров Хортицу – бывший оплот Запорожской Сечи и всей украинской вольницы, ощущая, что просто обязан здесь думать на эту тему, но вспоминая вместо этого Лену, Лену и Лену. Хотя не так уж редко и великого живописца природы Архипа Ивановича Куинджи, особенно, «Ночь над Днепром», что было, по крайней мере, уместно в данном месте в данное время. Наконец, Лена написала, что поедет отдыхать в Крым через Запорожье, чтобы повидаться с ним. Она выбрала себе необычный маршрут – сначала поездом до Киева, а оттуда на теплоходе до Запорожья. Когда в городском порту выше плотины теплоход только начал швартоваться к пирсу, он лихорадочно искал глазами Лену среди всех, кто толпился у борта на верхней палубе и вскоре обнаружил ее. Вздох облегчения вырвался из его груди – Лена сдержала слово, теперь он мог не только мысленно общаться с ней, но и стиснуть в своих объятиях. Он уже договорился с хозяйкой квартиры в том же доме, где жил с товарищами по практике: Вадимом Кротовым, Борисом Бельфестом и Виктором Ельчаниновым, что она сдаст квартиру для него и невесты. Восторг от ожидания долгожданной и на этот раз полной близости не мешал Михаилу видеть себя со стороны, в том числе и Лениными глазами, и понимать, что ко времени встречи внешне он подурнел, исхудал, производил впечатление чем-то измученного и изнуренного, и где-то внутри него нет-нет, да и мелькало сомнение, не разочарует ли Лену такой вид, такое состояние жениха, но, к счастью, так не случилось, во всяком случае она ничего такого не показала, и Михаил перестал беспокоиться насчет того, не пожалеет ли она о том, что поехала в Крым через Запорожье. Действительно нет, не пожалела. Более того, когда они уже зажили вдвоем одни в целой квартире, где Михаил после двух неудачных попыток проник вглубь через Ленину девственность, уже и вопроса никакого будто и не было, что она поедет отдыхать в Крым одна до тех пор, пока у него не кончится эта проклятущая затянувшаяся практика. Они открылись друг другу и сразу перестали стесняться своей наготы. Лена обладала прекрасной фигурой. В студентках она занималась художественной гимнастикой – разумеется, совсем не той, в какую она превратилась через пару-тройку десятилетий, когда жанр стал обязывать участниц демонстрировать сверхъестественную гибкость и отточенность движений буквально на каждом шагу – а той, еще не вполне признанной спортом, даже не дисциплиной, а просто родом естественных наслаждений юных девушек и женщин, от которых переполняет внутренняя уверенность в их еще непроявленном и огромном резерве своей красоты.

Михаил глаз не мог отвести от Лены, особенно когда она по его просьбе двигалась обнаженной. Ему страстно хотелось запечатлеть ее в разных позах – она привезла с собой «Экзакту», но Лена была решительно против и согласилась сняться только в статике, причем тут и речи быть не могло, чтобы она позволила принять положение, специально нацеленное на показ ее тайных прелестей в полном объеме, от чего в мыслях у Михаила перехватывало дух. Пребывание в Запорожье стало их действительным медовым месяцем еще до свадьбы. Это, разумеется, не значило, что после возвращения из Запорожья прямо в Москву, не через Крым, они сколько-нибудь заметно остыли в своих чувствах друг к другу – скорее наоборот, но Запорожский дебют их духовной и телесной любви остался достопамятным событием их совместного бытия, праздником, который не потускнел за последующие годы, когда уже не всё, далеко не всё, было ярким и прекрасным. И особенно помнилось, как они на лодочной станции рядом с пляжем на правом берегу водохранилища выше Днепровской плотины взяли прогулочный «фофан» и вышли на середину обширной акватории, где никто не мешал любить друг друга на зыбкой поверхности вод. После разрядки Михаил с трудом выгреб обратно против засвежевшего ветра, но это не воспринималось слишком высокой платой за испытанное наслаждение, как это повторялось много раз и в дальнейшем, когда их стискивала желанием страсть к любимому любовному делу, которое тогда ни у кого не поворачивался язык называть односложным термином «секс», на самом деле бывающий в разных ситуациях и с разными партнерами весьма и весьма не сходным по испытываемым ощущениям и последействию, несмотря на довольно ограниченное число способов физиологической реализации соитий. С тех пор в горах и на водах, на берегах озер и рек или в снежной пещере они с удовольствием соединялись друг с другом, уверенные в том, что именно так и должно быть у любых детей природы, для которых высшая красота и мудрость мира – совсем не пустой звук, а главный, наиболее предпочтительный способ продолжать себя в вечности именно за счет сознания вхождения в Вечность наиболее благоугодным Создателю путем.

Тут и мысли не было о переходе за рубеж сексуальных запретов, сомнений насчет того, что морально, а что аморально, что допустимо в стремлении слиться в единое целое, а что недопустимо. Природа прямо взыскивала свое без всяких фокусов, приобретающих особую роль, особое значение для обострения влечений в условиях цивилизации, когда все ограждает человека от естества, потому что в нем сложно жить или даже сколько-нибудь недолго находиться.

И все же в сознании Михаила мало-помалу год от года откладывалось недовольство тем, что Лене не всегда нравятся устремления и приставания мужа, которому хотелось знать и испытать все возможное между мужчиной и женщиной без ограничений и оглядки на рамки пристойного для мужа и жены. Михаила возмущала мысль о том, что так называемая мораль заставляет порядочную женщину думать и даже опасаться, что ее в законном браке пытаются превратить в проститутку – как будто только проститутке простительно соглашаться на то, чего жаждет подавляющее большинство мужчин на всем белом свете независимо от национальности, веры в Бога, в святость семейных уз. Да, права женщины на отрицание чего-то, предлагаемого ей мужчиной, должны безусловно уважаться – но только не потому, что кто-то посторонний внушил ей, что предлагаемое ей обязательно плохо, постыдно или позорно, а лишь потому, что что-то испробованное в каких-то случаях (часто не навсегда!) либо не приносит ей наслаждения, либо чем-то неудобно, либо вызывает у нее боль. Но где и когда в цивилизованном обществе порядочным женщинам прививалось такое сознание? Во всяком случае, Европа и Северная Америка, да и немалая часть стран на других континентах, в отличие от Индии, Цейлона и ряда других стран индуистской культуры, загоняли все почти без разбору в зацензурное пространство и возлагали в первую очередь именно на женщину обязанность противостоять безграничному разврату, если, конечно, она не была профессиональной блудницей или сексуальной рабыней, хотя бы по той одной причине, что мужчины признавались существами, органически неспособными самостоятельно удерживаться от сексуального разложения как своей личности, так и личности жены. Женщина должна ОЧЕНЬ любить своего избранного мужчину и вполне доверять ему, не сомневаясь в его благих помыслах, чтобы у нее не возникало дилеммы – разрешать или не разрешать, давать или не давать то, что он просит, исходя из табу воспитания, тем более – из позиции ханжей, изо всех сил добивающихся, чтобы все выходило по-ихнему, причем не у себя, а у других.

Михаил вовсе не лез на рожон, стараясь добиться от Лены желаемого им, однако каждая неудача оставляла после себя сожаление, которое не забывалось, как не забывалась и радость от достигнутых удач. Однако он поневоле стал все чаще возвращаться к мысли, прав ли был в своих надеждах, что неравенство их с Леной Любовей друг к другу, которое было ясно с самого начала, со временем будет сглаживаться за счет того, что Лена станет любить сильнее. Как бы того ни хотелось, но трезвость ума не позволяла признать, что в любви с ее стороны происходят положительные изменения, хотя он старался добиться этого отнюдь не одними приставаниями. Все то, что он делал сверх привычного для нее, оставалось безо всякого внимания. И в конце концов он признал, что Истина не такова, какой она была в мечтах. У нее оказалось совсем другое содержание. Любовь, какой бы она ни выглядела для обеих сторон в браке, нуждалась в постоянном осознанном поддержании даже ради того, чтобы она у каждого из супругов оставалась на прежнем, начальном уровне. А о том, чтобы она не то что сама по себе, но и даже при некоторых стараниях возросла в заметной степени, не стоило ни надеяться, ни мечтать. Возможно, иногда у кого-то и где-то происходило нечто исключительное, когда можно было подумать, что любовь взяла и возросла – допустим, из уважения, особой благодарности, переворота во взглядах под воздействием проснувшейся совести, но в норме она увеличиваться не могла. Чтобы вдруг увидеть в давнем избраннике нечто исключительное и новое, чего не было заметно изначально, надо было не просто наблюдать со стороны за человеком, с которым постоянно живешь и общаешься, что в силу одного этого уменьшает интерес к дальнейшему познанию и выявлению в нем новых ценных и радующих черт и само по себе снижает остроту чувств, ибо нет новизны, а старое представляется уже хорошо изученным даже тогда, когда это не так. Интересует обычно только новое, непознанное, загадочное. А кому охота прорабатывать старый, давно разгаданный кроссворд? Прочность супружества сильно зависит от того, насколько каждый его участник удерживает себя от соблазна добавить к тому, чем обладает, еще сколько-то на стороне, поскольку жизнь может предлагать – и предлагает – достаточно много соблазнов. Михаил более или менее успешно противостоял им девять лет, стараясь действовать в Лениных интересах не менее рьяно, чем в своих. Лишь осознав, что ждать укрепления связи с ее стороны бессмысленно и нереально, он пришел к выводу, что для выравнивания отношений на основе взаимности (а без взаимности какой смысл в браке) ему не остается ничего иного, кроме как снижать свою любовную зависимость от жены. Он не сразу нашел женщину и лоно, которое понравилось бы ему больше, чем Ленино. Но уже через одиннадцать лет брака с Леной, вступив в любовную связь с Олей Дробышевской – действительно любовную от слова «любовь», он переполнился уверенностью, что непременно разведется с Леной – даже если не ради женитьбы на Оле, что в течение трех лет казалось их общей целью, то все равно ради насыщенной любви с кем-то еще. Это стало для него непреложным. Оставалось только найти ту, с которой можно было бы вместе обрести счастье. А какой тут мог быть метод? Терпение, ожидание, проведение проб, исключение ошибок, в том числе и заведомых, когда уступаешь желанию иметь женщину хотя бы и не такую прекрасную, добрую, мудрую, как хотелось бы, но все же вполне достойную – за неимением материализовавшейся мечты. Михаил давно удостоверился – если человек распрощался с мечтой, подавил ее в себе, в нем никогда не раскрыться лучшему скрытому до времени внутри него, что, собственно, и должно отличать его от других людей – иначе он просто вольется в массу таких же серых, кто так и не реализовал себя. Допустить такое никак не хотелось. А что до сексуальных фантазий, которым не в полной мере давала на практике разбегаться Лена, Михаил не считал себя вовлеченным в губительную аморальную область уточненного разврата, где балом правит либидо и секс, а не любовь. И даже появившиеся в его интимной жизни женщины, которых он, может и не любил со всей страстью, но к которым его влекло душевное дружеское чувство, симпатия, уважение, не мешали Михаилу придерживаться своего убеждения: во время близости с этими дамами он не только удовлетворял свою потребность мужчины, но и сокрушал Ленину монополию на обладание им без стремления воспользоваться всем тем, что он хотел и был способен ей отдать. Отдав себя в ее руки всего целиком, он из-за этого в большей степени зависел от Лены, чем она от него. И его зависимость действительно все уменьшалась и уменьшалась после интимных связей с другими женщинами. Так продолжалось еще до того, как он достоверно узнал о неверности Лены, хотя подозрения – отнюдь не на пустом месте – появлялись у него и раньше (все же и Лена достаточно сильно зависела от него) – но уже в ту пору, когда вполне определенное открытие не спустило в его душе лавину стандартных чувств обманываемого мужа-собственника, слишком много вложившего от себя в эту женщину, слишком привязанного к ней множеством нитей и жизнесплетений, чтобы можно было тут же РАЗВЯЗНО начать свою другую жизнь, как бы того ни хотелось, или чтобы загореться желанием уничтожить соперника и вернуть свое сокровище, которым стал пользоваться кто-то еще, в свое монопольное обладание, а уж ПОСЛЕ этого ТАК показать жене, чтобы она твердо запомнила, как говорится, Who is кто, в их семье, а кто is who. Реально испытанное им чувство оказалось совсем иным, чем можно было ожидать даже от себя самого. Во-первых, хотя Лену с ее партнером он «накрыл» вовсе не в постели, и не в интимной обстановке, а вполне одетыми в кафе, ему стало вдруг ужасно стыдно при мысли, что они могут решить, что он давно выслеживает их и попался им на глаза сразу после того, как они выпорхнули из гнездышка любви, что совершенно однозначно исходило от них и столь же однозначно воспринималось внешним внимательным наблюдателем, каковым в данном случае оказался он, Михаил. Во-вторых, в нем действительно не вспыхнул комплекс чувств оскорбленного и преданного мужа – Михаил поразился этому куда меньше, чем внезапно возникшему в нем стыду ЗА СЕБЯ, несмотря на то, что сам он не сделал ни одного неблаговидного поступка, если не считать того, что он совершенно случайно оказался рядом с любовниками в тот момент, когда они меньше всего нуждались в его обществе, в столкновении не то чтобы с ним самим, а даже с его тенью, с мыслью о его существовании, потому что они оба еще пребывали в сознании только что состоявшегося знаменательного акта жизни, в котором ему не должно было быть – и не было – места, без того, чтобы между ними не разрушилась та драгоценнейшая гармония – или, опять-таки, лишь ее тень, ради которой, собственно, люди и вступают в половые связи, да, гармония, в которой они продолжают пребывать какое-то время после первого удачно прошедшего соития, открывающего перспективу как будто бы столь же одухотворяющих и радующих новых встреч, хотя они с какого-то момента становятся у большинства привычными гармоничными и чувственными ощущениями, все равно, конечно, очень ценными (не даром даже за их имитацию проститутки заламывают и получают весьма значительные деньги), но уже лишь со слабым ощущением гармонии, под сень которой, столь обещающей, они вступили в первый раз. Так вот, выступить в роли разрушителя этой гармонии Михаил не пожелал ни тогда, когда еще ничего не успел продумать, ни когда-либо после, когда уже с холодной отстраненностью прояснил для себя и собственно открытие, и свою тогдашнюю реакцию на него, и подоплеку мыслей относительно двух людей, вступивших в связь и пронизанных ее гармонией, один из которых, вернее, одна оставалась для него далеко не безразличной, а второй не вызвал у него ни ненависти, ни удивления, ни даже облегчения от того, что теперь он может спокойно расстаться с Леной, не испытывая никаких угрызений насчет того, будто бы испортил ей жизнь. Его не поколебало ничто, кроме пронзительного чувства неловкости за себя как случайного и абсолютно лишнего ненужного свидетеля, которому, несмотря на обретение объективно ценной информации, это тоже было ни к чему. По существу уже и так не требовалось никаких подтверждений её измены для изживания из себя зависимости от Лены. Он уже знал это давно и определенно. Просто сам Господь Бог пожелал представить ему точное доказательство: «да, все так, как ты сам сумел дотумкать: в любви, когда она любовь, должна быть взаимность и равенство по силе и устремленности. А любить односторонне в расчете на то, что твоя любовь вызовет ответное чувство (а как же иначе – она способна горы своротить!) – значит дурью маяться, потому как на самом деле все не так: если не дал Господь Бог взаимную любовь друг к другу, так и не даст – значит, это не входит в Его планы, а Он от своих планов не отступает – раз не дал, то и не даст, ведь Любовь только в Его руках, больше ни в чьих, и из Них-то силой ничего не вырвешь, не стоит и пробовать. Воображать о себе и про себя можешь что угодно, но лучше самому меру знать, не то ее тебе так преподадут, что мало не покажется. Для этого Господу даже не нужно пальчиком пошевелить или бровь приподнять – слишком много было бы тебе чести – достаточно Ему только мельком – этак на миллион порядков быстрее скорости света – подумать – вон как этот зарвался – и все! Накрылся ты со своей любовью и со всем, что себе о ней навоображал! А потому уймись, занимайся своим делом, к которому Я тебя призвал, когда отправил тебя на эту планету, и ты старайся во всю силу своих способностей, которые Я тебе ради этого дал, а, коли заслужишь, будет тебе любовь со взаимностью и всем, что к ней прилагается, чтобы можно было стать счастливым еще здесь, на очень даже грешной из-за вашего человеческого безобразия Земле. В это можешь мне веровать. Я разрешаю.