Кровавый раскол. Пламя Веры и Страсти

Я намекаю на её пылкое и открытое обожание. Она лишь вздыхает, опуская плечи.

Я кладу лилию на барьер ложи, наблюдая, как она покачивается на ветру. Это был неожиданный ход. Очень неожиданный. И, признаться, немного… интригующий. Но об этом я никому не скажу. Особенно Камилле.

Глава 22. Киллиан

"Каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть."

Послание Иакова 1:14-15

Ночь опустилась на замок, тяжелая, как бархатный плащ. В моих покоях лишь одинокая свеча на столе отбрасывает пляшущие тени по стенам. Я стою у окна, кубок вина в руке, и смотрю на едва виднеющиеся зубцы стен. Воздух пропитан прохладой, но внутри меня бушует пожар. Катарина. Ее имя само по себе – раскаленный уголь на языке.

Тот взгляд сегодня… Ее острый язык, ее несдержанный гнев, когда я позволил себе дерзость с лилией. Ох, как она была прекрасна в своем возмущении! Другие женщины при дворе – они все одинаковые, покорные, сладкие, точно переспелые фрукты. С ними скучно, их завоевываешь одним взглядом, а потом они вянут в руках. Но Катарина…

Она не вянет. Она горит. И это пламя – вот что меня влечет, как мотылька на огонь. Я не ищу нежной ласки, не ищу покорности. Мне нужна борьба. Мне нужен огонь, который я могу обуздать… или разжечь еще сильнее.

Я закрываю глаза, и она предстает передо мной так ясно, будто стоит здесь, в моей комнате. Ее волосы, рассыпавшиеся по подушкам моего ложа, глаза, мечущие молнии даже в момент слабости. Я вижу ее, сопротивляющуюся, рвущуюся из моих рук, но постепенно… постепенно уступающую. Мне представляется ее дыхание, прерывистое от гнева и желания, ее тело, извивающееся подо мной.

Я хочу, чтобы она кричала, но не от боли, а от ярости, которая медленно переходит в наслаждение. Я хочу чувствовать, как ее ногти впиваются в мою спину, как она пытается оттолкнуть, а потом притягивает к себе с той же дикой силой, что и отталкивала. Я представляю, как ее пылкий характер, что так возбуждает Гастона, расцветает в полной мере в моей постели. Слышу ее стоны, которые будут грубыми, дикими, неотесанными, такими же, как и я сам.

Она идеальная пара для меня, я знаю это. Ее темперамент соответствует моему. Мы не будем шептать нежности. Мы будем бороться, сталкиваясь и сливаясь, как два грозовых облака, пока не грянет буря. Никто другой не сможет выдержать ее огонь, кроме меня. И никто другой не сможет разжечь его так, как я.

Ее муж, Гастон… Мой лучший друг. Лицо короля невольно всплывает в моем разуме, его добродушная улыбка, его доверие. Я чувствую легкий укол стыда, который оставляет горький, неприятный привкус во рту. Он верит мне, называет своим братом по оружию. А я… я представляю его жену в моих объятиях, дикую и неукротимую.

Это неправильно, я знаю. Это предательство. Но этот стыд – он как мимолетный шепот ветра, который быстро стихает под напором жаркого, всепоглощающего желания. Гастон слаб, он не понимает ее. Он не видит той глубины, той страсти, что прячется под ее надменностью. Он лишь пытается укротить ее, когда ей нужен кто-то, кто разделит ее безумие.

Я делаю большой глоток вина. Холод стекла в руке контрастирует с жаром, пылающим в груди. Она моя. Я это знаю. Вопрос лишь в том, как и когда я возьму то, что принадлежит мне по праву. И плевать на стыд.

Я выхожу из своих покоев. Каждый шаг по холодным флагштокам эхом отдается в тишине замка. Воздух пропитан затхлым запахом камня и старого воска. Катарина. Ее имя по-прежнему жжет мой разум, ее образ, дикий и прекрасный, не отпускает. Он пляшет перед глазами, как огонь, который я не могу потушить. Напряжение натянуто тетивой, и я чувствую, что вот-вот сорвусь.

Мне нужно успокоиться. Немедленно.

Шаги становятся быстрее, почти бесшумными в мягких кожаных сапогах. Я прохожу мимо спящих часовых, мимо запертых дверей, пока не оказываюсь у тех гостевых покоев, что временно занимает Камилла. Она – подруга королевы, блондинка с глазами цвета свежей листвы. Ее мягкий нрав, ее покладистость – полная противоположность той бури, что бушует во мне после встречи с Катариной. И именно это мне сейчас и нужно. Что-то простое, податливое, что можно взять и забыть.

Я стучу. Негромко, но настойчиво. Два коротких, резких удара. Жду, прислушиваясь к шорохам внутри. Дыхание мое тяжелое, в висках стучит кровь. Я чувствую этот горячий, жгучий огонь в жилах – это Катарина, запертая внутри меня, требующая выхода. Камилла станет сосудом для этого пламени, пусть и на мгновение.

Через мгновение дверь скрипит, приоткрываясь. В проеме появляется Камилла, закутанная в тонкую шелковую сорочку, волосы рассыпаны по плечам. Ее зеленые глаза, еще сонные, расширяются от удивления. Она явно не ожидала ночного визита.

– Киллиан? Что…? – начинает она, но я не даю ей договорить.

Я толкаю дверь внутрь, отстраняя ее, врываюсь в комнату, не тратя времени на любезности. Хватаю ее за плечи, грубо притягивая к себе. Ее изумленный вскрик тонет в моих губах, когда я впиваюсь в нее жадным, почти звериным поцелуем. Это не поцелуй страсти, это поцелуй голода, отчаяния и необходимости. Мои руки скользят по ее спине, прижимая ее тело к моему, пока я толкаю ее назад, к кровати, не давая ей опомниться. Мне нужно это сейчас. Нужно заглушить крик Катарины в моей голове, хотя бы на время.

Её изумление сменяется шоком, а затем и лёгким испугом, когда я толкаю её на кровать. Камилла пытается отстраниться, её тонкие руки упираются мне в грудь.

– Киллиан, что ты…? – её голос звучит как шепот, испуганный и прерывистый. Но я не слушаю. Мне нужно это, нужно это безумие, чтобы заглушить то, что рвет меня изнутри.

Я беру её жёстко, без промедления. Мои руки скользят по её телу, разрывая тонкую ткань сорочки, ища нежности, которой я лишён, но находя лишь грубую потребность. Камилла вскрикивает, её тело напрягается. Сначала она сопротивляется, выгибается, пытается отвернуться.

– Нет, Киллиан, прошу… остановись! – её мольбы звучат жалко, они лишь подстегивают меня. Мне плевать на её просьбы. Мне нужно выпустить зверя.

Мои губы опускаются на её шею, мои зубы легко касаются кожи, оставляя отметины. Я чувствую, как её пульс учащается, как тело дрожит подо мной. Мои пальцы сжимают её бёдра, притягивая ближе, стирая всякое сопротивление. Каждый мой толчок – это удар по призраку Катарины, это попытка выжечь её из моего разума, хотя бы на короткое время.

И вот происходит что-то. Сопротивление Камиллы слабеет. Её стоны становятся менее протестующими, более… хриплыми. Её пальцы, что ещё секунду назад отталкивали меня, теперь цепляются за мои плечи. Она подается навстречу, её дыхание становится прерывистым, таким же диким, как моё. Глаза, полные слёз от боли или шока, теперь затуманиваются и закрываются. Она перестает бороться, позволяя мне вести, отдаваясь этому необузданному вихрю, который мы создали. Она успокаивается, подчиняясь моей воле, моей силе, моим инстинктам. Я чувствую, как она подаётся мне навстречу, ее ногти впиваются в мою спину, оставляя свои отметины в ответ на мои.

Я оставляю их. Кровавые пятна на бёдрах, синяки на нежной коже шеи, след от укуса на ключице. Каждая отметина – это доказательство того, что я здесь был, что я взял, что я оставил свой след. Дикий, яростный танец продолжается до тех пор, пока силы не покидают меня, пока опустошение не сменяет бурлящее внутри напряжение.

Когда всё заканчивается, комната кажется ещё более холодной и пустой. Камилла лежит подо мной, тяжело дыша, её глаза закрыты. Я чувствую её тепло, её усталость, её… принятие. Но эта связь мгновенна и поверхностна. Она не касалась того, что действительно болит. Я поднимаюсь. Не говорю ни слова. Я не смотрю на неё, когда отворачиваюсь. Не ищу её взгляда.

Она лишь сосуд. Пустой сосуд.

Я просто иду к двери, оставляя её там, среди смятых простыней и запаха нашей дикой ночи, и бесшумно исчезаю в темноте замковых коридоров. Напряжение ослабло, но пустота остаётся, а с ней и тень Катарины, ждущая меня в моих собственных покоях.

Глава 23. Гастон

"Он сказал им в ответ: разве вы не читали, что Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их и сказал: "посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью"? Так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает."

От Матфея 19:4-6

Мой кабинет, пропитанный запахом старых пергаментов и тлеющих поленьев, кажется слишком просторным сегодня. Я сижу за резным дубовым столом, мой взгляд скользит по отчетам о налогах, но мысли витают далеко. Я жду Киллиана. Наконец, тяжелая дубовая дверь распахивается, и мой лучший друг входит в комнату, легкий поклон и едва уловимая усмешка на его губах. В его глазах, всегда полных дерзости, танцуют озорные огоньки.

– Киллиан, мой мальчик, – начинаю я, откладывая перо и жестом приглашая его присесть на обитый бархатом стул напротив, – у меня к тебе вопрос, который не дает мне покоя, признаюсь. Скажи мне честно, должен ли я начать ревновать, видя, как ты даришь моей жене цветы на турнире?

Он смеется. Громкий, искренний смех разносится по комнате, отражаясь от высоких сводов.

– Мой король, клянусь своей головой, ни о какой измене речи нет! Я всего лишь… выводил на ревность леди Камиллу. Она слишком долго оставалась холодна и безразлична. Мне захотелось разжечь в ней огонь, и…

Я прищуриваюсь, внимательно изучая его лицо, на котором играет самодовольная улыбка.

– Она же и так в тебя влюблена, мой друг, – говорю я, ирония сквозит в моем голосе, – весь двор это видит. К чему такие уловки?

Киллиан лишь пожимает плечами, и его усмешка становится еще шире, когда он расстегивает верхние пуговицы своего камзола, чуть отодвигая ткань воротника. Мой взгляд невольно падает на его шею, и я вижу их – несколько ярко-красных, глубоких царапин, тянущихся от ключицы к плечу. Несомненно, следы ногтей, свежие, оставленные женской рукой.

– Поверьте, – произносит он, его голос становится ниже, почти шепчет, – этот огонь горел ярче, чем я мог себе представить. Я пробуждал в ней что-то дикое, что-то первобытное. И должен сказать, я ни капли не пожалел.

Он снова прикрывает царапины, но образ их уже отпечатался в моем сознании.

Я смотрю на него, и в моей груди поднимается странное, сложное чувство – смесь восхищения его бесстрашием, понимания его натуры и легкого, очень легкого беспокойства. Киллиан – настоящий хищник, способный пробудить в женщине самое неожиданное. Моя жена в безопасности, по крайней мере, от него. Но что насчет Камиллы? Бедная девочка… Или нет? Может быть, она наконец обрела то, что ей было нужно, пусть и таким бурным путем. Что ж, по крайней мере, я получил свой ответ.

Мои мысли о Киллиане и его умении пробуждать страсть еще не успевают до конца успокоиться, когда дверь снова распахивается. На этот раз это Мартин, мой верный, но вечно хмурый друг. Он врывается в кабинет, его обычно аккуратно причесанные волосы растрепаны, а лицо покраснело от гнева или отчаяния. Он выглядит так, словно только что сбежал с поля боя, а не из собственного дома.

– Гастон! – выдыхает он, даже не потрудившись сделать подобающий поклон. – Я больше не могу! Я клянусь вам, я не могу этого больше терпеть! Ее крики… ее постоянное недовольство… Если бы не церковь, я бы уже давно… я бы уже развелся! Я бы ушел и никогда не оглядывался!

Я смотрю на него, затем на Киллиана, который едва заметно усмехается. Он явно наслаждается чужими невзгодами.

– Развелся? – произносит Киллиан, наклоняя голову. – Мой дорогой Мартин, неужели ты забыл, что существуют пути? Церковь, конечно, упряма, но даже она иногда готова пойти на уступки, если знаешь, как подойти к делу. С достаточным усердием, и если найти правильного аббата, можно найти вескую причину для развода. Она даст развод, поверь мне.

Мой взгляд резко переходит к Киллиану. Что за чепуху он несет? Разводы – это хаос, подрыв устоев.

– Никаких разводов, Киллиан, – твердо заявляю я, мой голос не допускает возражений, – и ты прекрасно знаешь мою позицию по этому вопросу. Мартин, о таких вещах и речи быть не может. Развод – это подрыв Божественного союза, это позор для семьи и удар по стабильности королевства. Я, как король, не могу допустить такого безрассудства в своем государстве. Король против. И церковь тоже, если только нет действительно веских причин, которых у тебя, Мартин, я уверен, нет.

Мартин опускает голову, его плечи поникли. Я чувствую легкую жалость, но долг превыше всего.

– Однако, – продолжаю я, смягчая тон, но не меняя сути, – я понимаю твою… усталость. Если ты не можешь выносить крики своей жены, есть и другие пути, мой друг. Менее радикальные, и куда более приемлемые. Реже бывай дома. Займись делами двора, охотой, походами. А если этого недостаточно… – я делаю паузу, мой взгляд скользит по нему, затем чуть задерживается на Киллиане, который уже одобрительно кивает. – Заведи себе любовницу, Мартин. Это старый, проверенный способ справиться с такой проблемой. Многие благородные мужи поступают так. Главное – соблюдай приличия. Но о разводе… – выдерживаю еще одну паузу, чтобы мои слова проникли глубоко в его сознание. – О разводе и речи быть не может. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

Мартин медленно поднимает глаза, в них мелькает что-то вроде облегчения, смешанного с недоумением. Киллиан же лишь пожимает плечами, его взгляд как бы говорит: «Ну, я же говорил, что он не даст». Я же откидываюсь на спинку стула, чувствуя, что порядок восстановлен. Мой кабинет – место, где решаются не только государственные дела, но и личные невзгоды, причем всегда по моим правилам.

Киллиан, этот бесстыдник, громко смеется, его взгляд скользит по мне, когда он ехидно интересуется:

– Ха-ха-ха! А ты-то, Гастон, небось тоже тайком бегаешь налево от своей ненаглядной? Признайся, не всем же такая крепкая нервная система, как у Мартина!

Я моментально хмурюсь. Как он может такое говорить?!

– Что?! Киллиан, да как ты смеешь?! – мой голос звучит резко, в нем нет и тени колебания. – Нет! И еще раз нет! Как ты вообще мог такое подумать?! Моя Катарина… она – само совершенство! Она прекрасна, умна, игрива, благородна, страстна. Она – самый большой дар, что я получил от Господа. Я смотрю на нее, и мое сердце просто переполняется любовью и благодарностью. Я никогда, слышишь, никогда не поступлю так низко и мерзко!

Я делаю глубокий вдох, стараясь унять возмущение.

– Зачем мне скрываться? От кого? От женщины, которую я люблю больше жизни? Я наоборот, хочу проводить с ней каждую минуту, смеяться с ней, делиться всем. Наш брак – это священный нерушимый союз, Киллиан! Это не просто соглашение между семьями. И единственное , что может нарушить его – ложь и предательство. Но этого не будет! Я говорю тебе – никогда. Я не только не хочу прятаться от нее, я не могу даже представить себя без нее. Я не ищу утешения где-то еще, потому что все мое счастье – это она. И я клянусь, что никогда не предам ее доверие. Наш союз крепок, и он останется таким до последнего моего вздоха.

Глава 24. Никто

"Ведь всякий проступок есть грех."

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова (Сирах) 17:20 (Второканоническая книга)

Мое тело лишь способ для причинения боли, которое используют эти тени. Снова. Открываю глаза, но вокруг лишь мрак, прорезанный редкими пляшущими отблесками факела. Сырой, тяжелый воздух давит на грудь, и запах… да, запах сырости, затхлости и чего-то еще, металлического, терпкого. Крови? Моей крови?

Я не помню. Ничего не помню. Или почти ничего. Лишь обрывки кошмара, где боль – единственная реальность. Каждый нерв кричит, пронзенный тысячами игл, растянутый до предела. Ледяная вода стекает по лицу, по шее, смешиваясь с потом, с чем-то липким. Мои руки… они вывернуты, словно чужие, и сухожилия натянуты до разрыва.

В полутьме вижу их. Не лица, только силуэты, скрытые глубокими капюшонами мантий. Они высокие, безмолвные, пока один из них не начинает говорить. Голос глухой, ровный, проникающий под кожу, как мороз.

– Кайся. Признайся. Иначе твои муки будут множиться до тех пор, пока грех не покинет твое тело.

Признаться? В чем? Что за грех? Я пытаюсь пошевелить губами, но язык распухший, сухой. Из горла вырывается лишь слабый стон. Голова кружится, перед глазами плывут черные пятна.

– Мы знаем о твоих словах, что оскверняют веру. Признайся, и будет тебе облегчение.

Слова кажутся бессмысленными. Какие слова? Я цепляюсь за крупицы разума, пытаясь вспомнить, кто я, откуда, почему здесь. Но пустота. Только боль. Боль, которая нарастает с каждым их словом, с каждым их движением.

Слышу скрип. Это звук, который всегда предшествует новому приступу агонии. Что-то давит на грудь, выбивая воздух из легких. Кажется, мои ребра трещат. Холодная цепь, или что-то похожее, обвивает тело, стягивая его до невозможного. Я задыхаюсь.

– Кайся! – голос уже громче, с оттенком нетерпения. – Время не ждет! Признайся!

Мне хочется кричать, но нет сил. Хочется молить о пощаде, но я не знаю, за что. Я смотрю на них сквозь туман боли, ищу в их безликих фигурах хоть тень сострадания. Но там только тьма.

Тело отказывает. Мысли путаются. Я не знаю, сколько это длится – часы, дни, вечность. Каждое мгновение – это новая пытка, а каждое их требование – словно удар по истерзанному разуму. Я просто хочу, чтобы это закончилось. Любой ценой. Но я не могу вспомнить, что они хотят, чтобы я сказала.

Темнота забирает меня снова. Я падаю, но падение бесконечно. И даже в этой бездне я слышу их голоса, далекие и холодные: «Кайся…»

Глава 25. Катарина

"И, послушавшись его, призвали Апостолов, и, бив, запретили им говорить об имени Иисуса, и отпустили их. Они же пошли из синедриона, радуясь, что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие."

Деяния Апостолов 5:40-41

Я вижу Камиллу, и мой взгляд мгновенно цепляется за ее наряд. Снова. Высокий ворот, длинные рукава, ткань плотно облегает шею и грудь. Это уже не просто мода, это почти облачение. Неужели моя дорогая Камилла вдруг решила стать затворницей? Ей, которая всегда так искусно подчеркивала свою изящную шею и тонкие запястья, так любила легкие платки и открытые декольте.

Я подхожу к ней и наши взгляды встречаются.

– Камилла, дорогая, – говорю я, стараясь придать своему голосу легкое беспокойство, – не заболела ли ты? Или это новый фасон, о котором я еще не осведомлена?

Она улыбается. О, эта улыбка! Загадочная, слегка мечтательная, с огоньком, который я не могу разгадать. В ней нет ни боли, ни болезни. Только эта скрытая тайна.

– Пустяки, моя королева, – отвечает она, отводя взгляд. – Просто… перемена в настроении.

Но ее щеки слегка розовеют, и я вижу, как она невольно касается своего высокого воротника. Мое королевское любопытство разгорается с новой силой. Что за секрет кроется за этими закрытыми платьями?

Дни идут, и Камилла продолжает носить свои «бронированные» наряды. Ее улыбка становится еще более загадочной, а в глазах появляется странный блеск – смесь усталости, наслаждения и какой-то дикой, необузданной радости. Я наблюдаю за ней и мое сердце сжимается от неизвестности.

И вот, наконец, она не выдерживает. Мы сидим в моих личных покоях, только вдвоем, свет свечей бросает мягкие тени на стены. Она берет мою руку, ее пальцы слегка дрожат.

– Катарина, – шепчет она, и в ее голосе слышится смесь ужаса и экстаза, – я больше не могу это держать в себе.

Мое сердце замирает.

– Что случилось? – спрашиваю я, уже предчувствуя нечто необычное.

Она глубоко вздыхает.

– Это… это лорд Киллиан.

Мой разум тут же рисует его образ: высокий блондин, с глазами, в которых всегда танцуют некие демоны.

– Он… он так страстен, Катарина. Невероятно страстен. Наши ночи… – она замолкает, смущенно опускает ресницы. – Он оставляет отметины. Иначе я не могу… не могу выйти к свету.

И затем, словно исповедуясь, она поднимает рукав своего платья. Мой взгляд падает на ее предплечье. Там, на нежной коже, проступает синяк. Темный, отчетливый, почти идеальный круг, оставленный, должно быть, сильным пальцем. И другой, чуть выше, похожий на след от укуса. Мой желудок сводит.

Но самое страшное она произносит затем, почти неслышно, ее голос еле слышен.

– Он… он говорит, что его заводит отказ. Мои слезы.

Мир вокруг меня останавливается. Отказ? Слезы? Я смотрю на свою подругу, на ее раскрасневшееся лицо, на этот странный, почти безумный блеск в глазах. Мой разум отказывается принять это. Мои легкие сжимаются, и я едва могу дышать. Горячий ужас пронзает меня насквозь. Это не любовь. Это не страсть. Это… это нечто искаженное, нечто отвратительное.

Мое сердце колотится, как пойманная птица. Я смотрю на Камиллу, свою дорогую, наивную, так легкомысленно бросившуюся в объятия этого зверя. И все, что я чувствую сейчас, это ледяной, всепоглощающий ужас. Моя подруга… она в опасности. А я, королева, которая должна защищать свой народ, своих близких, не знала. Не знала, что за этими загадочными улыбками и закрытыми платьями скрывается такой кошмар. Что мне теперь делать?

Я чувствую, как холодный пот стекает по моей спине, несмотря на тепло камина в моих покоях. Ужас, что я испытала, увидев синяки на Камилле, теперь становится ледяной решимостью. Я не могу бездействовать. Моя подруга, моя сестра по сердцу, в беде. И если Киллиан – зверь, то кто он, мой муж Гастон? Должен же он что-то знать, что-то понимать. Я должна поговорить с ним, немедленно.

Ноги несут меня по длинным, гулким коридорам замка. Факелы бросают пляшущие тени, и каждая из них кажется угрожающей. Мое сердце колотится, в ушах стучит кровь. Я стучу в тяжелую дубовую дверь покоев Гастона.

– Войдите! – раздается его глубокий голос.

Я распахиваю дверь. Комната Гастона, как всегда, наполнена запахом кожи и пергамента. Стол завален картами и военными планами. Он сидит в своем кресле у камина, углубленный в чтение какого-то трактата. Мой муж, высокий, статный, с лицом, которое я когда-то находила успокаивающим и сильным. Сейчас же оно кажется мне чужим, непроницаемым.

– Гастон, – начинаю я, мой голос дрожит, но я стараюсь удержать его на ровном уровне, – мне нужно поговорить с тобой. Это касается Камиллы… и Киллиана.

Он поднимает взгляд от книги, его брови слегка приподнимаются.

– Камилла? И Киллиан? Ох, неужто снова эти сплетни о ее… эксцентричных нарядах? Или его буйном нраве? – он усмехается.

Я подхожу ближе, мое сердце готово выпрыгнуть из груди.

– Нет, Гастон. Это не сплетни. Она… она рассказала мне. Киллиан… он причиняет ей боль, – мой голос срывается, – не просто боль, Гастон! Он… он оставляет на ней синяки. Она прячет их под одеждой.

Его усмешка исчезает. Он смотрит на меня, его взгляд становится тяжелым.

– Синяки? Хм. Я полагал, Киллиан всегда отличался пылким нравом. Он настоящий мужчина, знает толк в удовольствиях.

Я не могу поверить своим ушам.

– Удовольствиях?! Это не удовольствие, Гастон! Она плачет! Его заводят ее отказы и слезы!

Я чувствую, как жар приливает к моему лицу. Неужели он не понимает? Неужели он не видит ужаса в моих глазах?

Гастон откидывается в кресле, скрещивает руки на груди. Его взгляд становится почти… равнодушным.

– Ах, так вот в чем дело. Женские слезы, женские капризы. Киллиан говорил мне, что она… весьма чувствительна. Но это же обычное дело для страстной натуры, Катарина. Иногда, чтобы разжечь огонь, требуется немного… жесткости.

– Жесткости?! – мой голос повышается. – Ты называешь это жесткостью? Это не любовь, Гастон! Это издевательство!

Он пожимает плечами, этот жест, который всегда приводил меня в бешенство.

– Послушай, моя дорогая. Если Камилле это действительно не нравится, она бы сказала. Она бы ушла от него. Неужели ты думаешь, что Киллиан удерживает ее силой? Он не дурак, чтобы наживать себе врагов в виде тебя.

Его глаза слегка сужаются, и в них проскальзывает что-то, что я не могу понять – то ли знание, то ли презрение. – Она взрослая женщина. Если ей не по вкусу такой… темперамент, то она найдет способ прекратить это.

Он делает паузу, а затем добавляет, его голос становится еще более спокойным, почти назидательным.

– Но по всему, что я слышу, она не жалуется. Наоборот, Камилла выглядит… весьма довольной. Зачем тогда эти переживания, Катарина? Если Камилле все нравится, то нет поводов для беспокойства.

Мой мир рушится. Слова Гастона звучат как приговор, как оглушительная пощечина. Если Камилле нравится? Он не видит боли, он видит лишь притворство. Он не слышит моих слов, он слышит лишь «женские капризы». Мой собственный муж, мой защитник, лучший друг этого зверя, спокойно оправдывает пытки, называя их «темпераментом».