Кровавый раскол. Пламя Веры и Страсти

Я смотрю на него, на его невозмутимое лицо, и чувствую, как ледяная пустота заполняет меня изнутри. Мое сердце, которое только что билось с отчаянной надеждой, теперь замирает от осознания. Я одна. Совсем одна в этом кошмаре. И что еще страшнее – я понимаю, что мой муж, возможно, не просто оправдывает. Возможно, он знает. Возможно, он даже одобряет. А я… я королева, но в этом темном мире я бессильна. И Камилла… моя бедная, ослепленная Камилла… теперь ее спасение – только в моих руках. Но как? Как я могу бороться с тем, что мой собственный муж называет «удовольствием»?

– Любовь моя, – он притягивает меня к себе, – после наших игр у тебя тоже остаются отметины, но ты не жалуешься.

– Это другое. Сомневаюсь, что тебя будоражит отказ женщины.

– В этом я с тобой согласен, но может у них свои игры?

– Камилла просто слепая и глупая девочка. Она не понимает, что он ее использует и я не знаю, чем это закончится… – с грустью в голосе говорю и сажусь к нему на колени.

– Все будет хорошо, – мой Лев целует меня в лоб и гладит по волосам.

Глава 26. Киллиан

"Но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть."

Иакова 1:14-15 (Послание Иакова)

Дубовые двери моих покоев с грохотом распахиваются, и в проёме появляется Катарина. Она не просто входит – она врывается, словно северный ветер, и тяжелые юбки шелестят по каменному полу. Я откладываю кубок с вином, позволяю себе ленивую усмешку: гневной Катарины я ждал давно.

– Киллиан! – голос её сочится презрением, в нем железо и угроза, – Что ты сделал с Камиллой? Ты видел, какие на ней синяки? Ты хоть понимаешь, каково ей теперь? – Она горит, вся вытянулась, подбородок вздернут, руки сжаты в кулаки.

Я поднимаюсь, не спеша. Встаю так близко, чтобы чувствовать её дыхание. Она смотрит с вызовом, а я улыбаюсь ровно настолько, чтобы разозлить её ещё сильнее.

– Ах, синяки… – произношу медленно, играясь словами. – Может, и тебе стоит попробовать, Катарина. Уверен, тебе бы понравилось. – Я позволяю себе наглый взгляд сверху вниз, мой голос становится ниже, почти шёпотом. – Иногда боль – лишь тень удовольствия.

Её глаза сверкают. Она отталкивает меня ладонью в грудь, но расстояния между нами мало.

– Ты безумец, Киллиан! Ты… чудовище! – восклицает она. – Я никогда не лягу под тебя, ты слышишь? Никогда!

Внутри у меня разгорается пожар, почти физическая жажда. Я не свожу с неё взгляда, огонь в моей крови требует большего: воображение рисует Катерину в моих объятиях – разъярённую, дышащую тяжело, податливую лишь в самый последний миг. Как бы она бы смотрелась сейчас, с растрёпанными волосами, разгорячённой кожей, вполголоса сдерживая стоны? Эта мысль обжигает меня.

Она отступает на шаг, будто почувствовав моё настроение, и вдруг кричит во всё горло.

– Я велю тебя казнить! Ты ответишь за свои зверства, ничтожество!

Я смеюсь ей в ответ – громко, дерзко, раскатисто.

– За это, моя королева, стоило бы и умереть… Но если ты правда когда-то захочешь узнать, что такое страсть – ты знаешь, где меня искать.

– Ты не смеешь так со мной разговаривать! Ты забываешься, Киллиан. Я – жена твоего лучшего друга. И короля – не забывай об этом ни на миг!

Она смотрит на меня сверху вниз, будто бы вся её королевская порода обрушилась на меня градом ледяных взглядов и высокомерия. Я снова улыбаюсь ей, нарочно медленно, с ленцой и вызовом.

– Именно потому, что ты жена короля, я и позволяю себе лишнее, Катарина, – почти мурлычу я, подходя ближе, пока между нами не остаётся и полушага. – Разве тебе не надоело быть просто украшением на троне? Мне кажется, в тебе куда больше жизни… И ты отчаянно хочешь, чтобы кто-нибудь это доказал.

Она поднимает руку, будто сейчас ударит меня, а я смотрю, прищурившись, на её бледные пальцы, стиснутые в кулак. Как бы красиво смотрелось это гордое лицо, если бы мои ладони, горячие, тяжелые, вновь и вновь опускались по её коже… Когда отчаянный крик становится стоном – вот тогда она узнает и себя, и меня.

– Ты ни за что… Никогда! – кричит Катарина, её губы дрожат от ярости.

– О, я умею ждать, – слишком мягко отвечаю я, наслаждаясь каждым её словом, каждым выпадом. – И когда-нибудь тебе захочется не только моих слов. Я буду рядом… и я покажу, как бывает по‑настоящему.

В её глазах блестят слёзы гнева. Огненная. Гордая. Она отворачивается, сжимая платье в кулаках, но я уже не могу думать ни о чём, кроме того, как прекрасно светится её лицо в этот момент.

Её рука взмывает с такой скоростью, что я не успеваю даже улыбнуться. Звонкая пощёчина оставляет след на моей щеке – острые ногти рвут кожу, и я чувствую, как по лицу течёт тонкая струйка горячей крови.

Это больно, но я ловлю себя на том, что меня это только подстёгивает. Меня трясёт от возбуждения, я дышу часто и тяжело, почти рычу ей в лицо, вбирая каждое мгновение этой дикости. Как же красиво в ярости её лицо – пылающие щёки, сжатые губы, бешеные глаза.

Я хватаю её за запястье, грубо, чтобы она не смогла уйти. Мне нужно ещё хоть секунду – ещё хотя бы вдох её запаха рядом, ещё одно мгновение её ослепительной ненависти. Я почти не могу сдержаться, чтобы не потянуться к её губам, не поцеловать её – жадно, до боли, чтобы она запомнила этот момент навсегда.

Но я заставляю себя остановиться. Мы стоим так, дышим друг другу в лицо, и я чувствую – она тоже дрожит. От страха, от злости… быть может, от чего-то большего.

Я не отпускаю её руку, смотрю прямо в глаза, позволяю ей видеть всю ту бурю, что она во мне подняла. Но больше ничего не делаю. Пока.

Её глаза блестят, ярость сменяется ледяным презрением. Она смотрит на меня с таким выражением, будто я – ничтожество под её башмаком.

– Ты ничем не лучше дворцовой прислуги, Киллиан, – тихо шипит она, каждое слово хлещет сильнее по самолюбию, чем любая пощёчина. – Жалкий, голодный пёс, который думает, что ему всё дозволено только потому, что его пустили в обеденный зал.

Она пытается вырваться: свободной рукой толкает меня, но я всё ещё крепко держу её за запястье. В этот момент что-то внутри меня надламывается – последнее терпение исчезает, злость и желание сталкиваются в один короткий импульс.

Я резко прижимаю её к стене, слышу, как тонко стонет отделка, и уже не сдерживаюсь. Мои губы жадно ищут её, я целую грубо, настойчиво, больно кусаю – мне плевать на вкус крови, на её отчаянные попытки опомниться. Я хочу её всю – огненную, опасную даже в этом бессильном сопротивлении.

Но Катарина не покоряется, не ломается. Она отталкивает меня, бьёт по лицу, ногтями рассекает щёку. Столкновение боли и вкуса – и я понимаю: она сильнее, сейчас, здесь, в эту секунду.

– Я расскажу обо всём своему мужу! Он убьёт тебя, Киллиан, слышишь?! – кричит она, срываясь на визг, и вырывается, но только потому, что я отпускаю её руку.

Я смотрю ей вслед, тяжело дыша, всё ещё чувствуя её губы на своих, её гнев, который смешался с моим. Стою, вытираю кровь с губ и улыбаюсь. Она ушла, да. Но я знаю – война между нами только начинается.

Глава 27. Катарина

"Гнев и ярость – тоже мерзости, и человек грешный удержит их."

Сирах 27:30

Я хожу по своим покоям взад и вперёд, сжимаю кулаки так сильно, что костяшки белеют. Брошь летит в угол, звонко ударяясь о пол. Следом за ней – вышитая подушка, зеркало, гребень. Всё бесит, всё раздражает. Ткани шуршат под моими движениями, а жёсткий лиф туго стягивает грудь, будто мешает дышать.

Я киплю изнутри – злость придаёт мне сил. Мысли сбиваются в ком, рвутся на поверхность. Как он посмел? Как он осмелился трогать меня так, разговаривать со мной так, будто я ему ровня? Я бы рассказала всё Гастону прямо сейчас, ни секунды не медлила бы, если бы мой лев не исчез куда-то в леса за кабаном и теперь не появится бог знает сколько дней. Я буквально сгораю – от злости, унижения… от того, что не могу немедленно отомстить.

Я снова хватаю подушку, с силой швыряю её в дверь.

Я хочу его наказать!

Я хочу, чтобы его выгнали из замка, чтобы он просил прощения на коленях, чтобы Гастон посмотрел ему в глаза и понял, кто этот Киллиан на самом деле.

Я подхожу к окну, вдыхаю воздух, но злоба только разгорается сильнее. Мне кажется, я разнесу эту комнату в щепки прежде, чем мой муж вернётся с охоты.

Я стискиваю зубы, щёки горят.

Я не забуду этого.

Я не прощу.

Глава 28. Анна

"Мерзость для Господа – лживые уста, а говорящие истину благоугодны Ему."

Притчи 12:22

Я стою у окна в коридоре, из которого хорошо видно двор, привычное место для быстрого отдыха между делами. Тяжёлая юбка слегка трется о стену, и я машинально разглаживаю фартук, когда вдруг за спиной появляется Киллиан. Он всегда ходит неслышно – хищно, с опасной уверенностью. Я чувствую его взгляд на себе, и в груди всё болезненно сжимается: ярость, уязвлённая гордость, что он не замечал меня после той ночи… и всё равно сердце замирает от его приближения.

– Анна, – он говорит тихо, почти ласково, как будто ничего не произошло между нами. – Мне нужно твоё умение распространять новости.

Я сжимаю губы, делаю вид, будто не понимаю, о чём речь. Но внутри всё бурлит: я помню каждое прикосновение его рук, каждый взгляд, а теперь для него будто и не существую.

– О каких новостях вы говорите?

Он, чуть насмешливо усмехаясь, склоняется ближе. Его голос звучит как заговор.

– Пусти слух по замку, будто король Гастон проводит ночи с фрейлиной Кэтлин.

Я поднимаю бровь. Все и так шепчутся о Кэтлин, королева Катарина уже вся на нервах.

– А зачем это вам?

Я не могу скрыть досады. Он замечает – и убийственно спокойно переходит к делу.

– Подумай, Анна. Ты поможешь королеве Катарине приревновать и рассорить супругов. Тогда Гастон захочет утешения и выберет тебя, ведь ты рядом, всегда верна. А Катарина – она останется одна. С ней останусь я.

Я смотрю на него, не дыша. Мне не верится, что это возможно: я, простая служанка, могу стать королевой. Но Киллиан говорит так уверенно… Заманчивое пламя разгорается внутри.

– А если всё выйдет иначе? – спрашиваю я, едва слышно. – Если они узнают о нас?

– Никто не узнает, если ты будешь осторожна, – отвечает он спокойно, как будто у него всё под контролем. – Это наш шанс, Анна. Прими его – и получишь больше, чем когда-либо могла мечтать.

Я долго молчу. Я зла на него, но предложение слишком соблазнительно; это не месть, нет – это обещание новой жизни, новой власти. А ещё – возможность доказать, что я могу быть больше чем просто служанка.

– Хорошо, – говорю я наконец, стараясь унять дрожь в голосе. – Я сделаю, как вы просите.

Он кивает, уходит так же быстро и неслышно, как пришёл, а я остаюсь у окна. Уже продумываю, к кому подойти первой, что сказать, какие намёки сделать…

И впервые за долгое время сердце бьётся не от страха или обиды, а от сладкой, жгучей надежды.

Я выхожу из коридора и ощущаю, как в груди перемешиваются тревога и азарт. Теперь я точно знаю, чего хочу. Первой на моем пути оказалась повариха Мари. Она вытирает руки о передник, стирает муку, и как всегда ворчит.

– Опять запасы заканчиваются, разве ж так можно хозяйство вести…

Я подхожу к ней, будто бы между делом замечаю…

– Мари, ты видела, как фрейлина Кэтлин ночью возвращалась в свои покои? Странно, не правда ли? Раньше она страдала бессонницей, а теперь сияет вся как под солнышком.

Повариха фыркает, а потом склоняется ко мне – запах пряностей и выпечки кружит мне голову.

– А кому сейчас легко? – шепчет громко. – Говорят, у Кэтлин теперь особое расположение королевское…

Я только таинственно улыбаюсь, мол: вот значит и Мари замечает перемены.

Следующей была прачка Луиза из замковых подвалов, вечно уставшая и вечно любопытная. Я приглаживаю платок, спускаясь по холодным лестницам.

– Луиза, ты тут вечно настирываешь, а король, говорят, новой фрейлиной увлечён.

Я посылаю ей искоса взгляд, мол, случайно обронила. Луиза, конечно же, оживляется – она жить не может без свежих сплетен.

– Да как же так – с королевой под боком! Вот уж действительно бунт на корабле…

– А ты присмотрись: кто в последнее время с королём за столом рядом сидит, во дворе гуляет? Вот она, Кэтлин-то…

Вскоре я чувствую, как слух пошёл гулять по замку, как лесной пожар. Слуга-оруженосец в коридоре мне кивает и заговорщически шепчет:

– Говорили, король сейчас вообще из-за Кэтлин голову теряет!

Пусть думают, пусть домыслы множатся.

После ужина слышу у входа в тронный зал, как две фрейлины перешёптываются.

Я понимаю, – время пришло узнать, где же моя главная «героиня» сплетен. Я ловлю за руку конюха Пьера.

– Пьер, ты не видел Кэтлин?

Он почесывает шею.

– Так с королём они на охоте. Только уйдут – так всем видать. Никого больше вокруг не было, всё при ней…

Это как удар хлыстом – Кэтлин на охоте с королём! Слух теперь не просто подозрение – во дворце уже всё сходится: кошка с Гастоном, как на ладони.

Меня окатывает волна внезапной радости. Мне срочно надо к Киллиану!

Я спешу по чёрному ходу, мимо кухонь и подвалов, вверх по узкой лестнице, где обычно не ходят гости. Он ждёт меня в полутьме – мой пульс скачет от волнения, я едва не спотыкаясь на ступенях.

– Киллиан! – выдыхаю. – Всё выходит, как мы хотели… И теперь все знают – Кэтлин же сейчас на охоте с королём, только они вдвоём, все обмениваются взглядами…

Он смотрит на меня так, будто решено всё заранее. Хитро улыбается, чуть прищуриваясь.

– Молодец, Анна… Теперь всё пойдет, как нужно нам. Жди – скоро всё начнёт рушиться.

И я впервые чувствую, что мир вокруг меня и правда начинает меняться – и я в центре этого водоворота.

Глава 29. Катарина

"Дела плоти известны: это блуд, нечистота, распутство, идолопоклонство, колдовство, вражда, ссоры, ревность, гнев, распри, разногласия, ереси, зависть, пьянство, кутежи и тому подобное. Я предупреждаю вас, как уже предупреждал, что те, кто так поступает, Царства Божия не наследуют."

Послание к Галатам 5:19-21

Щеки у меня еще горят от досады после утренней ссоры с фрейлинами – и вот в покои заглядывает Камилла. Глаза её красные, она вся в слезах. Я едва успеваю подняться, как она бросается ко мне, хватает за руки и рыдает.

– Мне так жаль, моя дорогая, – всхлипывает Камилла, – вы так любили друг друга… Как он смел променять тебя на эту Кэтлин!

Я ошарашена и едва успеваю донести до слуха её слова. Она садится ко мне поближе, гладит мою ладонь и снова вздыхает.

– Все говорят, что у короля теперь новая фаворитка, что он каждую ночь ищет встреч с Кэтлин – с той самой, которой ты сама доверяла шнуровать свой корсет! Даже прислуга шепчет, что он влюблен… Что все вечера он проводит в её покоях, что они редко расстаются и на балконе его видели рядом с ней.

Я не могу поверить своим ушам. Я смотрю на Камиллу, будто она говорит на эльфийском языке с древним акцентом вперемешку – все так чудится нелепым и невозможным.

– Камилла, – пытаюсь произнести я, но голос предательски дрожит, – это… Это не может быть правдой! Это какие-то сплетни! Он любит меня… Всегда любил, все эти годы… Кэтлин – всего лишь девочка! Разве он мог…

Но Камилла только качает головой.

– Сегодня утром мне рассказала Мари из кухни, что король отправился на охоту, и с ним только Кэтлин. Никого больше. А Пьер-конюх видел, как они уезжали вдвоем – все замковое крыло только об этом и судачит. Говорят, эта охота – лишь предлог, и никто до конца недели не ждет их обратно…

С каждым её словом мое сердце наполняется все больше тяжестью, а затем – резкой, холодной болью. Я вдруг понимаю, что не могу находиться одна. Камилла тихо уходит, оставив меня одну в темных покоях, где стены будто сдвигаются и давят на виски.

Я мечусь между столом и камином, сжимаю в руках платок – я то уговариваю себя все забыть, то бешусь, и не могу сдержать слез. Я не верю, я не хочу верить – и все же каждое слово Камиллы будто режет по-живому: он с ней! Он с Кэтлин!

Вдоволь настрадавшись, я решаю – больше не могу ждать. Я должна увидеть его глаза и услышать его объяснения. Я выхожу в коридор и спускаюсь к главному залу – там шумно, встречают короля с охоты.

Я вижу его – он устал, в запылённой одежде, с запахом полей и коня. Я подхожу, не сдерживаюсь, в душе горит жгучая смесь боли и гордости. Все замолкают: я подхожу к Гастону и без слов даю ему звонкую пощёчину. В зале воцаряется тишина.

Я не слышу ни визга, ни ахов. Я сама почти не слышу себя:

– Как ты мог! Как ты смел, Гастон! Ты унижаешь моё имя, мою честь! Ты тратишь все свое время на Кэтлин – и теперь про это шепчется весь двор, все фрейлины! Я кто тебе теперь, Гастон? Ты король или посмешище Юнигенса?!

Я плачу, но не скрываю слёз, не стыжусь их. Кто бы мог подумать, что он ранит меня – он, который клялся хранить мою любовь до самой смерти… Я дрожу, сердце бешено стучит в груди. Я жду ответа – ответа, которого почти не хочу слышать.

Я – королева, но сегодня я чувствую себя женщиной, которой изменили.

Гастон берет меня за руку, его прикосновение тёплое, властное. Он не дает мне вставить ни слова, ни упрека, ни истерики, ни слез. Ведет меня прочь из зала, минуя испуганные взгляды придворных, его шаги стремительные, я едва поспеваю за ним. Его ладонь крепко сжимает мою, в этом жесте столько силы и решимости, что я забываю, как только что дрожала от отчаяния.

Едва за нами захлопывается дверь его покоев, Гастон поворачивает меня лицом к себе. Его глаза темные и пьянящие, полны того самого огня, который я знаю и боюсь. Он приближает своё лицо к моему, шепчет хрипло.

– Ты у меня одна, слышишь, только ты.

Его губы обжигают мою шею, каждый его поцелуй развеивает остатки злобы и подозрений. Он целует меня так, будто хочет доказать: между ним и мной – всё по-прежнему, безусловно, неоспоримо.

Я мечусь между желанием высказать всё и бессильной обидой – но его руки не отпускают. Я тону в его ласках, в каждом нежном прикосновении. Гастон ведёт меня так, как только он умеет – постепенно разбивает мою взвинченность, каждое движение дарит успокоение. Мои губы дрожат, но не от слёз – его поцелуи стирают все воспоминания, кроме одного: он только мой.

Я словно теряю прошлое, забываю даже то, что хотела рассказать о Киллиане и его предательстве, о происшествии, мучившем меня столько дней. Всё это уходит куда-то далеко, растворяется. Моя истерика стихает сама собой: всё, что испепеляло душу, размягчается в его руках. Гастон обнимает меня – крепко, по-настоящему, не давая усомниться ни на миг.

Он не спешит, целует каждый участок моей кожи, шепчет, что я его королева, его единственная. Его губы, его рука, его дыхание – всё это разгоняет тьму, пронзает меня трепетом. Я уже не плачу – я улыбаюсь ему сквозь слёзы, верю каждому слову, каждому жесту.

Гастон снова и снова говорит мне…

– Никто не был между нами…

Его голос звенит правдой. Я верю ему, растворяюсь в жаркой нежности. Он до последнего доказал мне свою любовь: не словом, а прикосновением. И сейчас, наконец, я обретаю покой, будто вся буря – далеко позади.

Я прижимаюсь к нему крепче и, наконец, позволяю себе быть счастливой – здесь и сейчас, в настоящем времени, только с ним.

Глава 30. Безликий

Город на воде, город скользких досок, вязких каналов, непроглядного рассветного тумана и стылого ветра, гуляющего по пустым переулкам. Здесь тени длиннее самой ночи – особенно, если за вами гонятся тени людей с хриплым дыханием и свечами в руках, которые боятся тех же самых теней.

В этот час фанатики вновь устраивают свое представление, и мы – зрители, актеры и, хочешь не хочешь, соучастники их спектакля. Они называют тех, кого хватают, грешниками. Но кто решает, что такое грех? Не я, не вы… Они.

Вот сейчас вы видите мост, склонившийся над черной, дрожащей водой – это старый каменный мост, построенный задолго до нашей с вами встречи. По нему волокут двоих мужчин, грязь втирается в их колени, рубаха одного рвется – так, что даже мрак залива не скрывает багровых пятен на спине. Лица их почти не различимы: страх и побои сплющили их до образа бесполых жертв.

Они называют свою казнь «водным исповеданием». Слышите, как звучит? Почти милосердно, почти по-католически, но разве может милосердие так хрипло смеяться? Фанатики приговаривают обоих к испытанию водой. Их привязывают к деревянным маленьким плотинам, верёвками, грубыми, пропахшими сыростью и потом.

Вас пугает этот описательный натурализм? Это неприятно – да и вам не должно быть приятно. Смотрите. Искупители кидают плотины с «грешниками» в воду канала. Решат – если всплывут, значит, с ними бес, и их должны будут добить гарпуном с набережной. Если пойдут ко дну сразу, значит, раскаялись, и душа их свободна – но вы сами понимаете, сейчас не до философии.

Я отвожу взгляд, но вы не обязаны – вы читаете между строк, верно? Попробуйте закрыть книгу или отвести взгляд от моих слов, но фанатики всё равно будут топить их снова и снова, до тех пор, пока кто-то не запишет это в историю, а потом в романы, а потом, может быть, в ваше воображение.

Вот этак и живет наш век в теле вашего рассказчика и покорного слуги: сырой, жестокий, лишённый полутонов. И никогда не забывайте – если бы вы были здесь, рядом со мной, вы бы ничего не смогли сделать. Как и я. Только запомнить и рассказать.

Глава 31. Кристоф

"Ибо, как непослушанием одного человека многие сделались грешными, так и послушанием Одного многие сделаются праведными."

Римлянам 5:19

Передо мной расстилаются сияющие залы королевского дворца – они холодны, просторны, наполнены шепотом официальных лиц и запахом истончающегося ладана. Я иду по мозаичному полу, стараясь не смотреть на бесстрастных гвардейцев. Каждый их шаг, каждый жест напоминает: здесь всё – порядок, всё – ритуал и власть.

Я чувствую себя здесь чужим, будто чужая одежда сковывает плечи. Я жду – слова застревают у горла, пока меня проводят по затянутым коврами коридорам. Ещё чуть-чуть – и я окажусь перед королём, тем, кто может изменить ход вещей.

Я вхожу в тронный зал. Стук моих шагов глохнет среди шепота советников. Я встаю на колени, склоняю голову, как велит протокол. Наконец, поднимаю взгляд и смотрю прямо в глаза королю. Я слышу свой голос – он ровный, чёткий, прививает моим словам уверенность, которую я сам пока не чувствую.

– Мой король, – говорю я, – прошу вашей аудиенции, ибо беда разгорается в землях наших. В пригородах, в тихих селениях – даже в вашем Рейметауне – действует секта фанатиков. Они называют себя Искупителями. Под предлогом борьбы с грехом они преследуют, мучают и казнят людей – без суда, без пощады, без милосердия. Невинные гибнут в чудовищных обрядах, вершат свой суд самозванцы, а те, кто мог бы остановить – патриархи – предпочитают хранить молчание и бездействие.

Я вдыхаю пряный воздух зала, ищу в себе смелость говорить дальше.

– Я умоляю вас, мой король, покончить с этим. Ваша воля способна защитить безвинных подданных. Верховный патриарх отказывается вмешиваться – возможно, из страха, возможно, по упрямству. Но на руках Искупителей – кровь ваших людей!

В зале воцаряется тишина. Я ощущаю на себе взгляды – испытующие, высокомерные, полные сомнений. Но я не отвожу глаз. Я стою перед троном, держу голову высоко и молю про себя, чтобы хотя бы здесь, в сердце власти, слова окажутся сильнее страха и молчания.

– Встань, епископ, – голос короля ровный, но в нём слышится усталость. – Я слышал о волнениях в землях Марка и в Северном предместье. Кто такие эти фанатики, и почему патриарх бездействует? Объясни мне всё с самого начала.

Я поднимаюсь, аккуратно распрямляю плечи.

– Мой король, – говорю, стараясь не выдать волнения, – эти люди называют себя очистителями. Они утверждают, что карают грешников во имя высшей чистоты. Их предводитель – человек не из духовенства, а бывший священник, изгнанный за ересь. Они совершают над невинными показательные казни, устрашают горожан, предают огню дома, где, по слухам, совершались «нечистые» обряды.

Король склоняет голову набок, глаза его всё так же холодны.

– И что говорит на это Патриарх Арвелен?

Я сжимаю кулак под складками сутаны.

– Его Совет утверждает, что это крайние, самовольные люди, что церковь тут ни при чём. Но Патриарх не осуждает их открыто, порой даже оправдывает их действия, называет их «ревностными в вере». Поговаривают, некоторые старшие прелаты тайно их поддерживают. Простые жители страдают, город сотрясает страх.