Кровавый раскол. Пламя Веры и Страсти

– В Рейметаун, Томас, к королю Гастону, – отвечаю я, голос мой звучит твердо, несмотря на волнение, – это долгий путь, и мы должны спешить.

Вскоре я уже сижу в седле. Воздух пронизан утренней свежестью и легким туманом, что стелится по земле. Каменные стены моего собора, подсвеченные первыми робкими лучами восходящего солнца, медленно уменьшаются за моей спиной. Я покидаю свой дом, свою обитель, спокойную и предсказуемую жизнь, чтобы вступить на путь, который ведет в неизвестность.

Каждый удар копыт моего коня по пыльной дороге отмеряет решимость, что растет во мне с каждым пройденным лигом. Впереди – Рейметаун. Впереди – король. Молюсь, чтобы он услышал меня. Молюсь, чтобы он действовал. И молюсь, чтобы эта опасная миссия не оказалась напрасной.

Глава 18. Мартин

"Со всяким смиренномудрием и кротостью, с долготерпением, снисходя друг ко другу любовью, стараясь сохранять единство духа в союзе мира."

Ефесянам 4:2-3

Каждый удар копыт по грязной дороге отзывается болью в уставших плечах, но сердце мое горит предвкушением. Наконец-то! Вот он, мой замок, виднеется среди деревьев, его знакомые зубцы обещают покой после недель службы королю. Мы только что завершили сложную миссию на границе, и я чувствую себя героем, возвращающимся домой.

Конь замедляет шаг, я спрыгиваю на землю, отдавая поводья конюху. Воздух прохладный, свежий, пахнет дымом из труб и влажной землей. Я широко улыбаюсь, предвкушая горячий ужин, тепло у камина и, возможно, несколько часов тишины перед тем, как я снова погружусь в управление.

Но стоит мне переступить порог Большого зала, как голос леди Карлы, моей дорогой супруги, пронзает воздух, заставляя меня вздрогнуть. Он острый, как сталь, и режет слух, как зазубренный нож.

– Мартин! Наконец-то соизволил явиться! Думаешь, я слепая? Думаешь, я не вижу, что происходит, пока ты забавляешься при дворе своего короля?

Моя улыбка меркнет. Я вижу ее – высокая, статная. На ее лице вечное недовольство, которое искажает даже красивое лицо. Руки ее скрещены на груди, а взгляд мечет молнии. В этот момент она не леди, а разъяренная фурия, и я уже знаю, что последует.

– Карла, дорогая, я только что прибыл, устал с дороги, – пытаюсь я ответить спокойно, снимая перчатки, – разве не рада меня видеть?

– Рада? Рада?! – ее голос срывается на пронзительный визг. – Я рада, что ты наконец приехал и увидел этот позор! Эта бесстыдница Мэгги, что чистит тебе сапоги! Она посмела оставить пятно на моем лучшем гобелене в малой гостиной! Пятно, Мартин! На гобелене, что стоил целое состояние и был выткан монахинями!

Я моргаю. Пятно на гобелене? Из-за этого весь этот шум? Я видел, как люди умирают на границе, защищая наши земли, а она кричит из-за пятна!

– Дорогая, это всего лишь гобелен, – говорю я, пытаясь унять раздражение, – Мэгги, конечно, будет наказана. Не стоит так из-за этого волноваться.

– Не стоит волноваться?! – ее лицо краснеет. – Ты вообще понимаешь, Мартин, что это значит? Это неуважение! Это значит, что твои слуги не уважают меня! Они считают, что могут делать что угодно, потому что ты, их господин, вечно отсутствуешь! Ты предпочитаешь свои дурацкие походы и пьяные разговоры с королем вместо того, чтобы быть здесь, приглядывать за своим домом!

Она обрушивает на меня поток обвинений: плохая дисциплина среди слуг, расточительство, бардак в кладовых, даже погода, кажется, по ее мнению, моя вина. Она перепрыгивает с одной претензии на другую, ни одна из которых не имеет ко мне прямого отношения, но во всех я, конечно же, виноват, потому что я не сижу дома, слушая ее бесконечные жалобы.

– Я был на службе у короля, Карла! – мой голос впервые срывается. – Я не сидел и не пил, а рисковал жизнью ради короны и ради благополучия нашего поместья, которое ты так презираешь! И пятно на гобелене – это не повод для такой истерики!

– Ах, истерика?! – ее глаза вспыхивают. – Значит, я истеричка? Я, которая держит этот дом на своих плечах, пока ты играешь в рыцаря! Ты ничего не ценишь! Ты ни во что меня не ставишь!

Она начинает всхлипывать, ее слезы, как я знаю, мгновенно сменяются гневными обвинениями. Это та же самая старая песня, которую я слышу каждый раз, когда возвращаюсь. Моя голова раскалывается. Я так устал.

Я смотрю на нее, на ее искаженное лицо, на ее бесконечную потребность в драме и обвинениях. И в этот момент я понимаю, что не могу больше. Не сейчас. Не после всего, что я пережил.

– Хватит, Карла, – говорю я тихо, но с такой твердостью, что она замирает на полуслове, – я больше не могу этого слышать.

Я поворачиваюсь к двери. Конюх, который все еще ждет возле входа, испуганно отшатывается.

– Куда ты? Куда ты опять идешь?! – кричит она мне вслед.

Я даже не оборачиваюсь.

– Туда, где меня ценят и где мои поступки имеют значение. Туда, где я чувствую себя нужным и полезным.

Я почти бегу к конюшне. Джон, мой верный оруженосец, уже седлает коня, видя мое лицо. Он знает. Он всегда знает.

– Мы возвращаемся, милорд? – спрашивает он с легким сочувствием в глазах.

– Да, Джон. Мы возвращаемся, – подтверждаю я, вскакивая в седло. Воздух все еще свеж, но теперь он кажется мне глотком свободы.

Я направляю коня обратно по той же дороге, что только что привела меня сюда. Прочь от стен, которые должны были быть моим домом, но стали моей тюрьмой. Прочь от криков, что душат меня.

Впереди – Рейметаун. Там я нахожу покой. Там я нахожу понимание. Там я нахожу себя. И пусть Карла кричит, сколько ей угодно. Я возвращаюсь домой. К себе домой.

Глава 19. Безликий

Солнце сегодня немилосердно, но не оно заставляет толпу щуриться. Это дым. Дым и запах. Запах жженого мяса, если быть до конца откровенным. И нет, это не завтрак мясника, мой друг. Это Арнир, и здесь снова орудуют эти… как бы их помягче назвать? Искупители. Да, именно так они себя и называют.

Посмотри внимательно на площадь. Помнишь, как в прошлом году они утопили Марту, прачку, за «слишком звонкий смех»? Или выпороли кузнеца за «гордыню»? О, они изобретательны, уж поверь мне. Но сегодня… сегодня они превзошли самих себя.

На центральном помосте, прямо под виселицей, на которой, к счастью, пока никого нет, стоят четверо. Три женщины и один мужчина. Их лица – это полотна боли, грязи и отчаяния. А глаза… В них нет понимания, только животный страх и ожидание. Мужчина, крепкий когда-то, сейчас трясется как осиновый лист. Он, говорят, усомнился в святости епископа. Смертный грех по их меркам. А женщины? Ах, эти женщины… Одна, говорят, слишком часто смотрела на чужих мужей. Вторая посмела носить цветное платье, когда должна была носить черное. А третья… третья просто была слишком красива. И это, оказывается, величайший грех в глазах этих праведников.

Ты же хочешь знать, что они с ними сделают, верно? Не отворачивайся, сейчас начнется.

Они выводят сначала самую молодую. Ту, что неприлично красива. Ее русые волосы, еще недавно заплетенные в косу, теперь висят клочьями, срезанные тупым ножом. Она пытается закрыть лицо руками, но ей не дают. Два здоровенных мужика в серых мантиях – их лица скрыты капюшонами, но глаза горят безумным огнем – держат ее. Третий, самый главный, с окладистой бородой и голосом, гремящим, как набат, начинает проповедовать о скверне и похоти, что разъедает душу. Он воздевает к небу огромный, раскаленный докрасна железный прут. Ты чувствуешь жар отсюда? Нет? Мне кажется, я чувствую.

И вот он опускает его. Не на ее спину, нет. Это слишком просто. Не на руку. Он опускает его прямо на ее лицо. Прямо на щеку, где еще недавно был румянец. Ты слышишь шипение? Это ее плоть. И запах. Этот ужасный, сладковатый запах. Она не кричит. Нет. Ее связки, видимо, парализовало ужасом. Из нее вырывается лишь надрывный хрип, как у раненого зверя. Прут держат, пока из-под него не перестанет идти дым, а на коже не остается жуткий, черный, обугленный ожог в форме… чего-то неразборчивого. Может, их эмблемы. Теперь ее красота – это ее проклятие, запечатленное на лице. Навсегда.

Следом за ней – та, что любила цветные платья. Ее тоже раздевают до пояса. И я вижу, как достают из углей еще один раскаленный инструмент. Это не прут. Это… это какой-то крюк, двойной. Бородатый фанатик снова ревет о суете мира и пустом тщеславии. И крюк опускается. Слышишь? Это звук, который издает кожа, когда ее разрывают. Крюком медленно проводят по ее спине, от плеча до поясницы. Не один раз. Нет. Сначала одну линию, потом вторую, пересекающую первую. Кожа отходит лоскутами, и ты видишь, как проступает мясо. Она кричит. О, она кричит, как я никогда не слышал. Этот крик пробирает до костей, обещаю тебе. Это не просто боль. Это агония. Это… это искусство жестокости, доведенное до совершенства.

Третья женщина. Ее обвинили в похоти. Ее волосы тоже срезаны. И ее, как и первую, привязывают к столбу. Но у нее не уродуют лицо. Нет. Они опускают раскаленный инструмент на… ее грудь. Прямо на одну из грудей. Ты же знаешь, что это значит, верно? Чтобы «избавить» ее от дьявольских помыслов, они выжигают из нее «скверну». Она теряет сознание почти сразу, ее голова бессильно падает на грудь. Но раскаленное железо держат. И держат, пока запах не становится невыносимым, а кровь не начинает проступать сквозь обугленную кожу.

И наконец, мужчина. Тот, что посмел усомниться. Его ставят на колени. Ты можешь видеть, как он просит. Молча. Глазами. Он шепчет что-то вроде молитвы. Но никто не слушает. Главный фанатик берет небольшие щипцы. Они тоже раскалены докрасна. И он приказывает ему открыть рот. Мужчина отказывается, его челюсти сведены судорогой. Тогда его губы раздирают. И щипцами, раскаленными щипцами, захватывают его… язык. Ты представляешь? Его собственный язык. И вытягивают его. И затем… Затем другим раскаленным инструментом – чем-то вроде маленького клинка – его отсекают. Нет, не весь. Только кончик. Только чтобы он не мог больше произнести ни слова, чтобы его речь была изуродована навсегда. Кровь брызжет, и он наконец падает, задыхаясь собственной кровью, из его рта доносятся булькающие звуки, но не слова.

Толпа. Ты видишь толпу? Они не движутся. Большинство смотрит с ужасом, некоторые – с отвращением. Но никто не смеет вмешаться. А некоторые… некоторые смотрят с жадностью. С тем самым безумным огнем в глазах, что и у фанатиков. Они думают, что это справедливость. Они думают, что это воля Господа.

Вот так, моя дорогуша. Это Арнир. И это то, что происходит, когда вера становится слепой, а праведность – чудовищной. Не отворачивайся. Запомни это. Запомни, чтобы никогда не забыть, на что способен человек. И чтобы никогда не дать этому повториться.

Глава 20. Катарина

"Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит."

Коринфянам 13:4-7 (Синодальный перевод)

Рейметаун. 105 год (451 гпД)

Я смотрю на Гастона, моего Гастона, и сердце наполняется таким теплом, что, кажется, оно может растопить даже самые холодные камни нашего древнего замка. Вот он сидит у камина, отложив в сторону свиток с донесениями, и пламя отбрасывает золотистые отблески на его волосы, рыжие, как горящее пламя. На его лбу залегла легкая складка – наверное, мысли о делах королевства все еще не отпускают его.

Я подхожу к нему неслышно, стараясь не спугнуть этот редкий момент покоя. Мои шелковые туфли едва касаются толстого ковра. Он не замечает меня, пока я не касаюсь его плеча. Гастон вздрагивает, но тут же расслабляется, когда его рука накрывает мою, нежно поглаживая.

– Катарина, моя дорогая…

Его голос низкий, немного хриплый после долгого дня совещаний. Он поднимает голову, и его глаза, цвета осеннего неба, встречаются с моими. В них столько усталости, но и столько нежности, что я забываю обо всем.

– Ты все еще здесь, мой лев? Я думала, ты уже давно в объятиях Морфея, – я чуть наклоняю голову, стараясь выглядеть строгой, но по уголкам моих губ уже играет улыбка.

Он усмехается, его усталость немного отступает.

– Как я могу уснуть, когда моя королева еще бодрствует? К тому же, этот проклятый советник, кажется, считает, что королевские указы должны быть написаны языком, понятным лишь высшим мудрецам и демонам. Я чуть не сломал перо, пытаясь разобраться в его витиеватых фразах.

Я сажусь на подлокотник его кресла, едва касаясь его бока.

– О, бедный мой Гастон. Позволь мне помочь тебе снять бремя правления хотя бы на этот вечер.

Я протягиваю руку и мягко разглаживаю складку на его лбу. Его кожа теплая и гладкая под моими пальцами.

Он закрывает глаза на мгновение, наслаждаясь прикосновением.

– Ты – лучшее лекарство от всех моих невзгод, любовь моя. С тобой даже самые сложные указы кажутся не такими уж и пугающими.

Он открывает глаза и тянет меня к себе, так что я оказываюсь на его коленях. Мое пышное платье немного мешает, но я удобно устраиваюсь, прижимаясь к его крепкой груди. Я чувствую ритм его сердца, такой спокойный и уверенный.

– Неужели моя скромная особа способна на такое волшебство? – шепчу, вдыхая его мужественный запах – древесина, кожа и легкий аромат чернил. Мне нравится этот запах. Он – запах моего короля.

Гастон целует мою шею, чуть ниже уха, и по моей коже пробегают мурашки.

– О, ты способна на гораздо большее, моя королева. Ты – моя путеводная звезда, моя твердыня. Без тебя я бы давно утонул в море государственных дел и придворных интриг.

Я чувствую, как легкий румянец заливает мои щеки. Я всегда немного смущаюсь, когда он так откровенно говорит о своих чувствах.

– Не льсти мне, мой господин. Ты же знаешь, я всего лишь скромная твоя подданная, мечтающая служить тебе верой и правдой.

Мой голос становится чуть ниже, игриво-покорным. Мне нравится эта игра, когда я могу показать ему свою абсолютную преданность, зная, что он ценит меня как равную.

– Скромная? – он усмехается, а его рука скользит по моей талии, притягивая меня еще ближе. – Моя Катарина, в тебе больше огня, чем в дюжине рыцарей, и больше мудрости, чем в целой коллегии старых ученых. Ты – не просто подданная. Ты – мое сердце, моя душа.

Он целует меня. Сначала нежно, прикосновение губ, затем поцелуй становится глубже, жарче. Я отвечаю ему, чувствуя, как мир сужается до нас двоих, до тепла его рук, до мягкости его губ. Мои пальцы зарываются в его волосы, слегка тянут, и он издает довольный стон.

– Я скучала по тебе сегодня, мой лев, – шепчу я, когда он отрывается от меня, чтобы вдохнуть воздуха, – весь день казался серым без твоей улыбки.

Он прижимается лбом к моему.

– Я тоже, моя любовь. Каждый час, проведенный без тебя, – это час, потерянный для жизни. Иногда мне хочется бросить все эти короны и скипетры и просто увезти тебя куда-нибудь, где нет ни двора, ни интриг, только мы вдвоем.

– А кто тогда будет править этим безумием? – я мягко смеюсь, проводя пальцем по контуру его сильной челюсти. – Ты же знаешь, что это твоя судьба, мой король. А моя судьба – быть рядом с тобой, поддерживать тебя и напоминать тебе, что даже у самого могущественного короля есть право на простые человеческие радости.

Он улыбается, и эта улыбка освещает его лицо, делая его таким родным, таким любимым.

– И я безмерно благодарен судьбе за этот дар. Ты – моя радость, моя утеха. – его пальцы нежно гладят мою руку, переплетаясь с моими. – Расскажи мне, что ты делала сегодня. Может, леди Карла снова пыталась поссорить тебя с Камиллой?

– О, она пыталась! – я хихикаю. – Ее взгляд был настолько полон яда, что я чуть не заказала себе противоядие у придворного алхимика. Но я просто улыбнулась ей и похвалила ее платье. Карлу это вывело из себя еще больше, чем если бы я на нее накричала.

– Моя умница! – Гастон смеется в голос. – Вот видишь, ты справляешься со всеми придворными змеями лучше, чем я со своими министрами.

Он смотрит на меня с искренним восхищением, и это заставляет меня чувствовать себя самой счастливой женщиной в мире.

– Мне просто хочется, чтобы тебе было легче, Гастон. Чтобы ты мог спокойно спать по ночам, зная, что все под контролем. А если для этого нужно притвориться глупенькой или хитрить, то я готова на все.

Я прижимаюсь к нему, чувствуя его крепкие объятия, и мне кажется, что в его руках я могу выдержать любые невзгоды.

Он целует меня в макушку, и я чувствую его теплый выдох.

– Ты – мое сокровище, моя королева. Мой якорь в этом бушующем море. Спасибо тебе за твою любовь, за твою верность, за твою силу. И за то, что ты делаешь меня лучшим королем и лучшим человеком.

– Я люблю тебя, Гастон, – шепчу я, поднимая голову, чтобы посмотреть ему в глаза. В них сейчас нет ни усталости, ни забот, только чистая, глубокая любовь.

– И я люблю тебя, моя Катарина. Больше, чем слова могут выразить.

Он снова целует меня, и этот поцелуй – обещание, подтверждение нашей вечной связи, нашей страсти, нашей любви, которая крепнет с каждым днем, несмотря на все дворцовые интриги и государственные дела. В его объятиях я чувствую себя не просто королевой, а любимой женщиной, и это самое драгоценное сокровище, которое может быть у меня.

Глава 21. Катарина

"Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть."

Коринфянам 10:12 (Синодальный перевод)

Солнце золотит шатры, расставленные по всему полю, и лучи, преломляясь в россыпи драгоценных камней на платьях придворных, создают настоящий водоворот света. Воздух гудит от предвкушения и криков толпы, запаха пота лошадей и свежескошенной травы. Я сижу в королевской ложе, обитой бархатом, наблюдая за пылью, поднимающейся от копыт. Рядом со мной, слишком близко для моего комфорта, сидит Камилла, которая сегодня особенно оживлена.

– Ох, Катарина, взгляни! – она хватает меня за рукав, едва сдерживая писк. – Какое благородство! Какая стать!

Я лишь вздыхаю. На арену выезжает Киллиан. Его доспехи блестят так, словно он лично отполировал каждую пластину. Вороной конь под ним гарцует, выбрасывая вперед мощные ноги, а сам Киллиан сидит в седле с такой самоуверенностью, что от неё можно было бы поджечь фитиль. Он делает круг почета, поднимая руку в перчатке в знак приветствия. Толпа ревет.

– О, мой Киллиан! – шепчет Камилла, словно ему одному принадлежит всё поле. Я кривлюсь. Киллиан? Слишком много показухи. Слишком много лоска и слишком мало истинной доблести, на мой взгляд. Хотя он, несомненно, хорош собой, если кому-то нравятся эти его вечно прищуренные глаза и самодовольная улыбка.

Трубы объявляют начало. Киллиан направляется к барьеру. Его первое испытание – пронести копье через три кольца, подвешенных на разной высоте, и не уронить ни одного. Он несется во весь опор, его тело сливается с конем в единое целое.

Первое кольцо слетает.

Второе.

Третье.

Все три аккуратно нанизаны на его копье. Толпа взрывается аплодисментами. Камилла хлопает так, что, кажется, её ладони вот-вот загорятся.

– Видела? Видела это мастерство? – она поворачивается ко мне, её глаза сияют. – Никто другой так не сможет! Никто!

Я лишь киваю, не отрывая взгляда. Конечно, он хорош. Я признаю это. Но есть что-то в его манере – этот взгляд, который он бросает на трибуны, словно ищет подтверждения, а не просто наслаждается моментом, – что меня раздражает.

Следующее испытание – он должен пронзить соломенное чучело, так называемого «квинтейна», которое крутится после удара. Нужно ударить точно, чтобы чучело не ударило в ответ. Киллиан снова разгоняется. Его копье вонзается в цель с такой силой, что соломенная фигура отлетает на несколько ярдов и беспомощно крутится. Он грациозно уходит от ответного удара, легко и непринужденно. Публика стонет от восторга. Камилла буквально тает рядом со мной.

– Он мой, Катарина! Он просто обязан быть моим! – она хватает меня за руку. – Я чувствую это! Мы созданы друг для друга!

– Уверена, дорогая, – отвечаю я сухо, наблюдая, как Киллиан делает очередной круг, гордо держась в седле. Для меня всё это представление кажется излишне напыщенным. Слишком много шума из ничего.

Наконец, его выступление заканчивается. Он элегантно останавливает коня прямо перед королевской ложей. Вспышка улыбки, брошенная толпе, прежде чем он поднимает тяжелый шлем. Он снимает его, и струящиеся на солнце короткие светлые волосы падают ему на лоб. Он встряхивает ими, и я невольно отмечаю, как выгодно это смотрится. Он спешивается, передает поводья оруженосцу и, слегка поклонившись толпе, начинает идти прямо к нашей ложе.

– Он идет ко мне! Ко мне! – Камилла вся подбирается, её взгляд прикован к Киллиану. Она поправляет свое платье, краснеет.

Я лишь усмехаюсь про себя. Конечно, к ней. Всякий знает, насколько Камилла открыто восхищается лордом Киллианом. И как он, кажется, наслаждается этим вниманием.

Но Киллиан подходит ближе, его шаги уверены. Он не останавливается перед Камиллой, не бросает ей того многообещающего взгляда, на который она так надеется. Он проходит мимо неё, небрежно коснувшись её платья, и останавливается прямо передо мной. Камилла замирает, её рот приоткрыт от удивления.

Киллиан опускается на одно колено. В его руке, откуда ни возьмись, появляется белоснежная лилия. Её нежный аромат долетает до меня.

– Мой королева, – его голос звучит глубоко и ясно, – этот скромный цветок – лишь слабое отражение той чистоты и благородства, что сияет в ваших глазах. Примите его от вашего покорнейшего слуги, в знак безграничного восхищения вашей неземной красотой.

Я смотрю на лилию, потом на Киллиана. На его лице нет ни капли иронии. Он абсолютно серьезен. А потом мой взгляд скользит по Камилле, которая стоит рядом, побледневшая и смущенная, с глазами, полными вопроса. Я чувствую легкий укол вины, но лишь на мгновение.

– Лорд Киллиан, – произношу я, взяв лилию. Она нежна и хрупка в моих пальцах. Я поднимаю на него взгляд, и на моих губах появляется легкая, едкая улыбка, – вам следует быть осторожнее. Мой муж – ваш лучший друг, насколько мне известно. И король, насколько я знаю, не очень любит делить свое восхищение с кем бы то ни было, особенно если речь идет о его супруге.

В толпе слышится легкий смешок, кое-кто из придворных прикрывает рты ладонями. Киллиан, однако, лишь усмехается в ответ.

– Ревность, моя королева, это лишь тень истинного восхищения, – отвечает он, поднимаясь с колена, его взгляд все еще прикован ко мне, – а уж король, я уверен, поймет, что я не ищу ничего, кроме возможности выразить свое искреннее почтение. Каждый подданный имеет право восторгаться королевой.

– Разумеется, – отвечаю я, слегка прищурившись, – но некоторые подданные выражают свой восторг с такой пылкостью, что это может быть неверно истолковано. Не так ли, Камилла?

Я поворачиваюсь к подруге, которая все еще стоит, словно статуя. Камилла вздрагивает.

– Я… я думаю, лорд Киллиан просто… очень галантен, моя королева, – ее голос дрожит.

– Вот именно, – подтверждаю я, кивая Киллиану, – галантность. А не что-то иное, что могло бы вызвать недоразумения в королевском дворе. – я смотрю прямо в его глаза. – Вы ведь не хотите, чтобы король заподозрил неладное, не так ли? Он ценит свою дружбу с вами, лорд Киллиан. А ещё больше ценит свою жену.

Киллиан медленно склоняет голову, его глаза по-прежнему сверкают.

– Никогда не осмелился бы, моя королева. Мое почтение к королю безгранично. Как и мое… восхищение Вашим острым умом и блистательностью.

Он делает акцент на последних словах, словно предлагая мне комплимент, который я не могу отвергнуть.

Я лишь приподнимаю бровь.

– Острый ум, лорд Киллиан, порой может быть гораздо опаснее любого копья. Учтите это.

Он улыбается, и в этот раз улыбка кажется почти искренней, лишенной прежнего самодовольства.

– Я учту, моя королева. И всегда буду помнить о вашей мудрости.

Он делает глубокий поклон, затем бросает быстрый, почти невидимый взгляд на Камиллу, которая стоит, готовая рассыпаться в прах. И лишь затем, наконец, отворачивается и уходит, растворяясь в толпе своих оруженосцев.

Я смотрю ему вслед, сжимая в руке белую лилию. Её аромат теперь кажется слишком навязчивым. Камилла, наконец, приходит в себя.

– Катарина… – начинает она, её голос полон обиды. – Что это было?

Я пожимаю плечами, разглядывая цветок.

– Просто лорд Киллиан, дорогая. Он любит, чтобы его заметили. И, кажется, сегодня он решил, что я – лучшая публика, – бросаю на неё короткий взгляд, – впрочем, не волнуйся. Мужчины подобного склада всегда возвращаются к тем, кто им по-настоящему верен. Или, по крайней мере, к тем, кто более предсказуем.