Кровавый раскол. Пламя Веры и Страсти

Когда его шаги послышались совсем рядом, я «вздрогнула» и обернулась, словно застигнутая врасплох. Мои глаза расширились, а на щеках проступил легкий румянец, ведь я специально пощипала их заранее.

– Ох, милорд! Простите меня, я не слышала вас, – пролепетала я, опуская глаза, а потом робко поднимая их снова, чтобы поймать его взгляд.

Он остановился лишь на мгновение. Его взгляд скользнул по моему лицу, потом по шее, но на лице не отразилось ни единой эмоции.

– Продолжай свою работу, Анна, – глухо произнес он и прошел мимо, не замедляя шага.

Я стояла, ощущая, как горят мои щеки – теперь уже не от румянца, а от унижения. Он прошел мимо, словно я была одной из статуй в галерее, которую он видел тысячи раз.

День пятый: Просьба о помощи.

Я решила, что нужно обратиться к его чувству благородства. Вечером, когда лорд Киллиан обычно сидит в библиотеке, погруженный в книги, я подошла к двери. Мой стук был тихим, почти неуловимым. Когда он ответил, я вошла, держа в руках старую, тяжелую книгу – одну из тех, что служанки обычно не трогают.

– Простите, что беспокою вас, милорд, – мой голос был полон печали, – я пыталась поставить эту книгу на полку, но она слишком тяжела для меня, и я боюсь уронить ее и повредить.

Я посмотрела на него с такой мольбой, что даже святой растаял бы.

Он оторвал взгляд от своего тома. Его брови слегка нахмурились. Он взглянул на книгу, потом на меня.

– Поставь ее на ближайший стол, Анна. Завтра утром кто-нибудь из мальчиков переставит ее на место, – сказал он, не поднимаясь, – теперь можешь идти.

Слова застряли у меня в горле. Он даже не подошел, не взял книгу из моих рук. Просто отмахнулся. Я почувствовала, как во мне закипает гнев. Как смеет он так со мной обращаться? Со мной, с той, кто разделила с ним ложе!

День седьмой: Смелая дерзость.

Отчаяние стало подталкивать меня к более рискованным шагам. Я узнала, что лорд Киллиан отправляется на охоту. Я решила, что «случайно» оказалась в лесу, неподалеку от места, где они обычно проезжают. Я надела самое простое свое платье, так, чтобы оно подчеркивало мою фигуру, и распустила волосы, позволяя им свободно струиться по спине.

Я спряталась за кустом, ожидая его появления. Когда он проехал на своем вороном коне, я «выскочила» на дорогу, словно испуганная лань.

– Милорд! – воскликнула я, хватаясь за сердце, будто от испуга. – Я… я заблудилась! Испугалась шума.

Его конь встал на дыбы. Киллиан резко натянул поводья. Его лицо было жестким.

– Анна? Что ты делаешь так далеко от замка? – его голос был холоден, как зимний ветер. – Возвращайся немедленно. Это опасно.

Он даже не спешился. Просто отдал приказ, словно я была одной из его собак. Потом он повернул коня и поехал дальше, оставив меня стоять посреди дороги, окруженной равнодушными деревьями.

Ярость душит меня. Он игнорирует меня. Он презирает меня. Что-то пошло не так. Что-то, что я не учла в своем идеальном плане. Почему он не видит меня? Почему он не хочет меня? Его холодность – это вызов. Мой план под угрозой, но я не сдамся. Я должна найти другой способ. Этот Киллиан еще узнает, что Анна – это не та, которую можно просто использовать и выбросить. Нет. Анна – это та, которая получит желаемое. Во что бы то ни стало.

День двенадцатый: Звуки из покоев.

Я иду по длинному коридору, возвращаясь из кухни, где выпросила пару яблок. Солнце уже садится, бросая длинные тени. Воздух в замке всегда прохладный, даже летом. Я прохожу мимо покоев Киллиана. Сердце почему-то ёкает, хотя я давно перестала надеяться. Он игнорирует меня, словно я пустое место. Мои щеки горят от воспоминаний о неудачных попытках.

И тут я слышу.

Сначала – тихий, мелодичный женский смех. Он обволакивает, словно тонкий шелк. Не мой смех. Я останавливаюсь, прислушиваясь. Кто это? Одна из фрейлин, что ли, забежала к нему? Но почему так поздно?

Затем смех обрывается. И его сменяет другой звук. Приглушенный, глубокий… стон. Женский стон. За ним – еще один, более протяжный, а потом – низкий, мужской голос. Я не могу разобрать слов, но интонация… Интонация не оставляет сомнений.

Мой мир, построенный на шатких надеждах, рушится в одно мгновение. Он… он не повелся на меня. Он не хотел меня. Или, что еще хуже, он просто… воспользовался мной и забыл. Как будто я была одной из его книг, которую он пролистал и отложил в сторону.

Кровь приливает к лицу, но не от стыда, а от ярости. Кулаки сами собой сжимаются, ногти впиваются в ладони. Значит, вот как это? Значит, я недостаточно хороша? Недостаточно молода, недостаточно красива? Эта женщина… она, наверное, одна из тех аристократок, которых он видит каждый день.

Желчь поднимается к горлу. Я стою у его двери, а изнутри доносятся эти звуки, словно насмехаясь надо мной, над всеми моими унижениями, над всеми моими планами. Он спит с другими. Он выбрал их, а не меня. Меня, которая рисковала всем, чтобы быть рядом с ним.

Глупое сердце. Глупая я. Зачем я тратила столько времени, столько сил на этого чванливого лорда? Он не стоит ни одной моей мысли, ни одной слезинки.

Внезапно в голове проясняется. Его холодность, его отстраненность – это не конец света. Это просто знак. Знак того, что я целилась слишком низко. Лорд? Что мне лорд, когда я могу иметь короля?

Да, короля! Королева уже много лет не может родить наследника. И она увядает, как цветок без воды. А я? Я молода, полна сил, кровь во мне кипит. Я могу дать королю сына. Могу дать ему то, чего не может дать королева.

Эта мысль вспыхивает в моей голове, как яркая молния, озаряя путь. Я не буду тратить себя на лордов, которые ценят лишь родословную и связи. Я пойду к самому источнику власти. Король… Он чуть старше Киллиана, но его взгляд… в его взгляде есть сила. И он, говорят, любит молодых женщин.

Я глубоко вдыхаю. Отныне мои цели меняются. Пусть лорд Киллиан наслаждается своими временными утехами. Он еще пожалеет, что отверг меня. Я, Анна, стану не просто леди. Я стану матерью наследника престола. И тогда они все поклонятся мне. Я заставлю их всех склониться. Мой путь к сердцу короля только начинается. И я не остановлюсь ни перед чем.

Глава 15. Катарина

"Всему свое время, и время всякой вещи под небом… время искать и время терять…"

Екклесиаст 3:1, 6 (Вульгата / Синодальный перевод)

Рейметаун. 103 год (449гпД)

Воздух в покоях густой, теплый, пахнет свежестью и легким запахом крови, но это не пугает меня. Наоборот. Это запах триумфа. Он здесь. Мой сын. Его маленький, но такой сильный крик наполняет комнату, разгоняет все тени и страхи, что жили здесь годами. Я чувствую его тепло на своей груди, его крошечные пальчики сжимают мой палец. Это не сон. Он живой.

Гастон стоит рядом с ложем, его лицо… О, я никогда не видела его таким. Слезы блестят в его глазах, но это слезы радости, чистой, бесконечной радости. Он склоняется, целует мой вспотевший лоб, затем берет крошечную ручку нашего мальчика, такую нежную, такую совершенную.

– Катарина, – шепчет он, его голос дрожит, – мы сделали это. Мы справились.

Я киваю, не в силах говорить от переполняющих чувств. Мы помним, да. Помним тех, кого потеряли. Каждая беременность – это была пытка, каждый раз надежда расцветала в моем чреве, только чтобы увянуть, превратиться в прах. Дважды. Трижды. Эти мертвые дети… их безмолвие разрывало наши души, рвало их в клочья. Мы стояли на самом краю пропасти, Гастон и я, держась друг за друга, потому что иначе мы бы просто сломались, рассыпались на куски от горя и отчаяния. Королевство ждало наследника, а мы… мы видели лишь могилы.

Но мы не сломались. Мы держались. Мы любили друг друга сильнее с каждой новой потерей, вцепившись в эту любовь, как в последний спасательный круг. И вот он. Наш живой, дышащий мальчик. Мой сын. Наш наследник.

Мы смотрим на него, на это маленькое чудо, и вся боль уходит. Уходит, как дурной сон, который никогда и не снился. Гастон обнимает меня, его сила, его тепло окутывают меня. Я чувствую его сердцебиение, такое же бешеное, как и мое.

– Теперь, – говорит он, и его глаза сияют, как два драгоценных камня, – теперь все будет хорошо, моя дорогая королева. У нас есть он. У нас есть наш сын. Наш наследник.

И я верю ему. О, я верю каждому его слову. Мы сделали это. Наша династия процветает. Наша любовь победила все испытания. И теперь, да, теперь все будет хорошо. У нас есть наше будущее. У нас есть он.

Три недели. Всего три недели назад я держала его на руках, чувствуя его тепло, его легкое дыхание, и верила, что все кошмары позади. Теперь же мои руки пусты. Мои объятия не находят его маленького тельца. Воздух в покоях снова тяжел, но теперь он не пахнет триумфом, а лишь запахом увядших цветов и чего-то сладковато-горького, похожего на невыплаканные слезы.

Он ушел так внезапно. Однажды ночью он просто не проснулся. Врачеватели шептали о «лихорадке», о «детской слабости», но я знаю, что это была жестокость. Жестокость судьбы, которая вновь смеется над нами. Он был такой крошечный, такой беззащитный, и я не смогла его защитить. Он просто перестал дышать. Мой маленький наследник.

Гастон… Он превратился в тень самого себя. Его глаза, которые три недели назад сияли счастьем, теперь потухли, полны той же боли, что и мои. Но эта боль, вместо того чтобы объединить нас, разрывает. Мы ходим вокруг друг друга, словно призраки, а потом слова начинают ранить.

– Это наказание, Катарина! – его голос звучит резко, чуждо. Он не смотрит на меня, когда говорит это, смотрит куда-то в пустоту, словно видит там наши грехи. – Бог… Бог отворачивается от нас. Может быть, ты… Ты нечиста? Что ты сделала, что ты совершила, что мы не смогли родить здоровое дитя? Мой сын… Он был таким сильным, я чувствовал это!

Мое сердце сжимается. Грех? Нечиста? Я? Я не смею верить своим ушам. Снова и снова он возвращается к этому, к тому, что это моя вина, что мой организм, моя душа не способны выносить жизнь, угодную Богу.

– Ты! Это ты виноват! – кричу я в ответ, и слова вылетают из меня, как ядовитые шипы, которые я держала слишком долго. – Ты, со своей одержимостью наследником! Ты заставляешь меня беременеть снова и снова, едва я успеваю восстановиться после предыдущей потери! Мое тело… Оно измотано, Гастон! Твоя жажда престола, твоя жажда наследника убивает моих детей! И ты смеешь винить меня?

Комната наполняется нашим криком, нашими взаимными обвинениями. Слезы текут по нашим лицам, но они не приносят облегчения. Мы мечемся, бросая друг в друга оскорбления, причиняя боль, потому что боль внутри нас невыносима, и нам нужно куда-то ее направить. Мы виним друг друга, потому что винить себя – это слишком страшно. Винить судьбу – бесполезно.

И вот, когда я думаю, что все кончено, что мы сломаемся окончательно, он останавливается. Его плечи опускаются. Он смотрит на меня, и в его глазах я вижу не гнев, а ту же самую безнадежность, что и в моих. Он делает шаг ко мне, другой. Я не отступаю.

Его руки касаются моих плеч, затем он обнимает меня. Я уткнулась лицом в его грудь, чувствуя, как его сердце бьется так же тяжело, как и мое. Наши слезы смешиваются.

– Прости меня, любовь моя, – шепчет он, и его голос снова ломается, – я… я не знаю, что говорить. Я просто… Я так его хотел.

– Я знаю, – шепчу я в ответ, держась за его рубаху, – Я… Я тоже, Гастон. Больше всего на свете.

Мы стоим так долго, прижимаясь друг к другу, и медленно, очень медленно, эта ужасная стена между нами начинает рушиться.

Мы помним.

Мы помним, как держались в прошлые разы. Как клялись быть вместе, несмотря ни на что. Эта боль… она не сломала нас тогда, и она не сломает нас сейчас.

Голос в моей голове кричит, что все бесполезно, что мы прокляты. Но потом я смотрю в глаза Гастона, полные слез, но и любви, и вижу там то же самое упрямство, ту же самую веру, что живет и во мне.

– Мы справимся, – говорю я, и это не вопрос, а утверждение, – мы справимся. Вместе. У нас будет наш сын. Наш наследник.

Он кивает, крепче сжимая меня. И, несмотря на пустоту в моих объятиях и боль в моем сердце, я верю. Я должна верить. Все будет хорошо. Оно должно быть хорошо.

Глава 16. Гастон

"Положи меня, как печать, на сердце твое,

как перстень на руку твою:

ибо сильна, как смерть, любовь;

жестока, как ад, ревность;

стрелы её – стрелы огненные,

она – пламя весьма сильное."

Песня Песней 8:6

Я вхожу в покои Катарины. Занавеси из тяжелого бархата отброшены, утренний свет льется сквозь высокие окна, заливая комнату золотом. Она стоит у окна, расправляя складки своего платья, и на ее губах играет едва заметная улыбка. Слишком уж довольная улыбка, как мне кажется. Я медленно подхожу к ней, скрестив руки на груди, и позволяю легкой, напускной обиде исказить мое лицо.

– Ах, Катарина, – говорю я, и мой голос звучит глубоко, с нотками театрального страдания, – и так, слухи донеслись до меня. Слухи, что ранят мое королевское сердце и заставляют меня усомниться в своей роли не только короля, но и мужа.

Она поворачивается, и ее глаза смеются. – Мой лев, неужели вы снова верите всякому праздноголовому придворному, что шепчет сплетни в каждом углу?

– Не сплетни, моя королева, – настаиваю я, делая шаг ближе, – факты. Я слышу, что моя супруга, королева Юнигенса, бесстрашно врывается в покои моего лучшего друга. И не просто врывается, а… застает его в весьма компрометирующем положении с юной особой! И что самое поразительное, моя милая, вы не выходите из тех покоев, пока не получаете ответы на свои вопросы! Какие же это были вопросы, что потребовали такой… деликатности? – я наклоняюсь к ней, понижая голос до заговорщицкого шепота. – Может, он рассказал вам о скрытых сокровищах, о которых не знает даже ваш король?

Катарина кладет руку мне на грудь, и ее пальцы легко касаются ткани моего камзола. Улыбка на ее губах становится шире, и в глазах пляшут озорные искорки.

– Ну что ж, мой король, – говорит она, и ее голос мурлычет, словно довольная кошка, – если вы так настаиваете на моем бесстрашии… Я признаю, что мои вопросы к лорду Киллиану были весьма деликатными. Действительно деликатными.

Она проводит большим пальцем по моему камзолу, и я чувствую, как легкий озноб пробегает по моей спине.

– Вы же понимаете, мой дорогой, что я, как ваша королева, обязана быть в курсе всего, что происходит при дворе. Особенно того, что касается… благополучия моего супруга.

Я хмурюсь, не понимая, куда она клонит. – Благополучия? Что может знать этот старый осел Киллиан о моем благополучии?

– О, многое, мой лев, – отвечает Катарина, и ее взгляд становится еще более игривым, – например, я слышала, что лорд Киллиан был… очень хорошо осведомлен о том самом пиршестве. Где вы танцевали с фрейлиной Кэтлин, а незадолго до этого, привезли юную деву к нам в замок. Отчего же пошли слухи о вашей связи.

Она поднимает бровь, и на ее лице нет ни тени обиды, лишь чистое, ликующее озорство.

– И, вы знаете, мне просто необходимо было узнать, действительно ли ее навыки настолько превосходят навыки всех остальных дам двора, что вы уделили ей особое внимание, привезя к нам?

Мое лицо, должно быть, выглядит комично. Я моргаю, застигнутый врасплох ее ловким выпадом. Ревность, которую я так старательно изображал, мгновенно улетучивается, сменяясь восхищением ее остроумием.

–Кэтлин? – восклицаю я, не в силах скрыть улыбку. – Милая моя, это всего лишь…

– Сплетни, мой лев? – перебивает она, ее смех звенит в воздухе. – Или «факты», как вы только что изволили выразиться?

Она притягивает меня ближе за воротник, и я охотно поддаюсь.

– Мои вопросы к лорду Киллиану касались лишь одного: насколько серьезны эти слухи, и не стоит ли мне беспокоиться, что мой муж нашел себе новое хобби, отличное от правления и… меня?

Я обнимаю ее, прижимая к себе.

– Ах, Катарина, вы заставляете меня нервничать! – шепчу я, целуя ее в висок. – Никто не сравнится с вами, моя королева. Ни одна фрейлина, ни одна дочь камердинера, ни одна искусная вышивальщица. Мое сердце, и мой взгляд, и мои танцы всегда заканчиваются лишь в одном месте.

Она отстраняется ровно настолько, чтобы посмотреть мне в глаза, и ее улыбка теперь полна искренней нежности.

– И где же это место, мой ревнивый, но такой милый король?

– Здесь, – говорю я, касаясь ее губ, – в твоих покоях, моя Катарина. И нигде более.

Она смеется, мягко целуя меня в ответ. – Вот теперь, мой дорогой, вы ответили на все мои деликатные вопросы.

И ее руки обнимают меня крепче. Я знаю, что выиграл этот раунд. И что самое важное, она тоже.

Катарина отстраняется, и глаза ее все еще пляшут озорными огоньками, но в них вдруг проскальзывает что-то новое – искорка настоящей страсти, почти дикой. Моя улыбка застывает на губах, когда она быстрым, плавным движением выхватывает мой собственный кинжал из ножен на моем поясе. Лезвие холодно блестит в свете свечей.

Я едва успеваю осознать ее намерение, как кончик кинжала касается моей шеи. Он не прижимает, но его присутствие неоспоримо. Холод стали пронзает кожу, заставляя меня задержать дыхание. Мой взгляд прикован к ее глазам, в которых я читаю целую бурю.

– Слушай меня, мой король, – ее голос становится ниже, мурлычущим, как у пантеры, что готовится к прыжку, – если я когда-нибудь, хоть на мгновение, узнаю, что ты делишь свое ложе или даже свои мысли с другой… если ты посмеешь изменить мне, Гастон… – она чуть надавливает, и я чувствую легкое покалывание от острия. – Я убью тебя. Медленно. Больно. Так, что твой последний вздох будет шептать мое имя.

Клянусь, в этот момент я чувствую, как кровь приливает к моему лицу, а сердце начинает стучать быстрее. Это не страх, нет. Это чистое, ничем не разбавленное возбуждение. Ее глаза горят, в них нет ни капли притворства. Она безумна в своей ревности, и это невероятно, черт возьми, притягательно.

– И не думай, что это из-за какого-то Киллиана или грязных сплетен, – продолжает она, и в ее голосе сквозит легкое презрение к лорду, – мне плевать на старого пса Киллиана. Мне плевать на всех остальных при дворе. Мне нужен только ты, и если ты посмеешь разрушить это…

Я смотрю на нее, и по моим венам разливается жар. Она ревнует. Она действительно ревнует. И это невероятно сильно возбуждает меня. Я не могу сдержать улыбку, которая расплывается на моем лице, хотя нож все еще у моего горла.

– Любовь моя, – хриплю я, и мой голос дрожит от предвкушения, – вы даже не представляете, как мне нравится, когда вы ревнуете. Это сводит меня с ума. Это показывает, как сильно вы принадлежите мне, и как сильно я принадлежу вам.

Моя рука поднимается, медленно и нежно. Я обхватываю ее запястье, удерживающее кинжал, и пальцы ложатся на ее ладонь. Чуть надавливаю, и кинжал отходит от моей кожи. Я беру его, мягко вынимая из ее ослабевшей хватки, и отбрасываю в сторону на подушки. Лезвие тускло поблескивает.

– Неужели ты думала, что кто-то другой может занять мое внимание? – я притягиваю ее к себе, обнимая за талию, и она податливо прижимается. – Глупая моя, ревнивая Катарина. Мои мысли, мои желания, мои танцы всегда ведут меня только к тебе.

Я целую ее в губы, чувствуя ее ответный поцелуй – яростный, требовательный, полный того же пламени, что только что угрожало моей жизни. И я знаю: она победила. И я тоже.

Тепло ее тела на моем, легкое и влажное от недавнего жара, – это все, что сейчас имеет значение. Мы лежим, переплетясь, на толстом ворсистом ковре, что брошен перед пылающим камином, и в воздухе витает густой аромат роз и чего-то более дикого, нашего собственного. Ее голова покоится на моем плече, ее дыхание мягко щекочет мою кожу, и я чувствую, как она медленно выравнивается после нашей страстной бури.

Моя ладонь покоится на ее спине, поглаживая нежную кожу. Улыбка, полная озорства, трогает мои губы. Это мой любимый момент – после битвы, после победы, когда мы оба обнажены и открыты друг другу. И я не могу удержаться от шутливого вопроса.

– Понравилось ли тебе, моя любовь, – мурлычу я, мой голос хриплый, но наполненный беззаботным весельем, – зрелище, которое ты увидела в покоях Киллиана?

Я чувствую, как ее тело под моей рукой вздрагивает от тихого смешка. Она приподнимает голову, и ее глаза, в полумраке, горят той же самой озорной искрой, что и мои. В них нет и тени гнева, только легкое, игривое презрение.

– Что ж, мой король, – отвечает она, ее голос низкий и бархатный, – если ты считаешь, что я когда-либо опустилась бы до того, чтобы делить свое ложе с таким… увы, бедным зрелищем, как лорд Киллиан, то ты совсем не знаешь свою королеву.

Ее пальцы, тонкие и изящные, скользят по моей груди, пробегая по мышцам живота, вызывая легкую, приятную дрожь.

– Его тонкий стан, его вечно ноющий голос… Нет, Гастон. Ни за что на свете.

Она издает короткий, прерывистый смешок, затем ее ладонь ложится на мой бок, пальцы ласково гладят кожу.

– Мне нравятся настоящие мужчины, мой лев. Статные, сильные, серьезные… те, кто рычит, когда злятся, и мурлычут, когда довольны. – ее взгляд поднимается ко мне, полный нежности и неприкрытого восхищения. – И кто владеет этим львиным телом, так же, как и моим сердцем.

Она проводит пальцами по моему бицепсу, затем вверх по плечу, ее прикосновение легкое, но полное смысла.

– И уж поверь мне, Гастон, – добавляет она, прижимаясь щекой к моей груди, – моему льву нет равных. И я никогда не променяю его ни на какого старого, дряхлого пса, что бы ни говорили при дворе.

Я улыбаюсь, глубокое, довольное урчание поднимается из моей груди. Ее слова – музыка для моих ушей, сладкое подтверждение ее преданности, обернутое в игривое пренебрежение к любому сопернику. Она моя, полностью и безраздельно, и я бы не хотел, чтобы было иначе.

Глава 17. Кристоф

"Омой меня совершенно от беззакония моего и от греха моего очисти меня."

Псалом 50(51):4

Свет единственной свечи отбрасывает длинные, пляшущие тени на каменные стены моей кельи. Поздняя ночь, но я не могу уснуть. Моя Библия лежит открытой на резном дубовом столе, но мои глаза не видят священных строк, лишь размытые контуры букв. В уме бушует буря, и сердце мое тяжело от гнета праведного гнева.

«Искупители» – так они себя называют. А по сути, это отродье ереси, что сеет страх и боль в наших землях. Они наказывают, мучают, убивают – именем Божьим, как они утверждают! Но их «Бог» – это тиран, а не милосердный Отец. И Верховный Патриарх… Его последние послания полны пустых увещеваний, высокопарных фраз о терпении и божественном провидении. Терпении?! Когда кровь невинных льется на площадях, когда страх парализует целые деревни? Он бездействует, утопая в своих золотых ризах и церковных догмах, пока истинная вера искажается до неузнаваемости.

Мои молодые плечи едва ли выдерживают вес епископского сана, но совесть моя кричит громче любого канона. Я не могу просто сидеть здесь, в своей обители, и ждать, пока Верховный Патриарх наконец прозреет. Люди нуждаются в защите. Церковь нуждается в очищении.

Мой взгляд падает на карту континента, что висит на стене. Рейметаун – столица, твердыня короля Гастона. Он – не человек Церкви в том смысле, как Патриарх. Он – правитель, воин, известный своей железной волей и решимостью. Слухи о его силе и о его нетерпимости к беспорядкам доходят даже до наших удаленных земель. Идея о том, чтобы предстать перед королем, перешагнув через голову самого Патриарха, заставляет мой желудок сжаться от тревоги. Это беспрецедентно, дерзко, возможно, опасно для моей карьеры… и для моей жизни. Но что такое карьера перед лицом спасения душ?

Я встаю, вдыхая прохладный, влажный воздух. Мой выбор сделан. Я отправлюсь к Гастону. Он единственный, кто может обладать достаточной властью и волей, чтобы остановить это безумие.

Утро еще не занялось, когда я начинаю свои приготовления. Моя скромная походная сума – лишь необходимый минимум: несколько свитков с важными документами о деяниях секты, мой личный дорожный бревиарий, немного монет и сухарей. Я надеваю мой самый простой дорожный сутаник, поверх него – плащ с капюшоном, чтобы не привлекать излишнего внимания на дорогах. Мой епископский крест, символ моей должности, я убираю под одежду – пока он лишь помеха.

Я бужу своего конюха, молодого, верного Томаса, который еще протирает сонные глаза. Он привык к моим внезапным решениям, но даже его лицо выражает легкое недоумение, когда я приказываю седлать лучшего коня.

– Епископ, куда вы собираетесь в такой час? – спрашивает он, его голос еще хриплый ото сна.