Кровавый раскол. Пламя Веры и Страсти

Он смотрит на меня с вызовом, но в его глазах все еще читается мольба. Он хочет, чтобы я ушла. И я получила то, за чем пришла.

Я бросаю последний взгляд на него, затем на бледную служанку.

– Что ж, Киллиан, – говорю я, мой голос сух, – я удовлетворена твоими ответами. Убедись, что твои… развлечения не станут предметом слухов, достойных внимания королевы.

– Поверьте мне, я постараюсь сделать так, чтобы вы первая узнали обо всех сплетнях, касаемо моей персоны.

Я поворачиваюсь на каблуках и выхожу, оставляя его в его беспорядке. Дверь закрывается за мной с глухим стуком, отрезая смех, который, я уверена, скоро возобновится. Слухи о Кэтлин, возможно, утихнут теперь, когда я знаю правду. Но сплетни при дворе никогда не умолкают надолго. Всегда найдется новая тема, новый шепот. И, возможно, новый повод для королевы нарушить чью-то интимную жизнь.

Я вхожу в королевский кабинет, и тяжелая дубовая дверь бесшумно закрывается за моей спиной. Солнечный свет заливает комнату сквозь высокие стрельчатые окна, выхватывая пылинки, танцующие в воздухе. Гастон сидит за столом прямо у одного из них, его широкая спина обращена ко мне. Он задумчиво смотрит вдаль, за стены замка, в его руке – бокал с красным вином. Его плечи кажутся тяжелыми, а весь его вид излучает усталость и глубокую печаль.

Я подхожу к нему, не издавая ни звука. Его взгляд прикован к горизонту, он не замечает моего присутствия. Аккуратно, чтобы не нарушить его мысли, я обхожу стол и, чуть приподняв подол своего платья, сажусь прямо на его отполированную поверхность, прямо напротив Гастона. Мои ноги свисают вниз, едва касаясь пола.

Он вздрагивает, заметив меня, и его глаза, обычно полные жизни, кажутся тусклыми и далекими. Он делает глоток вина.

– Что тебя тревожит, мой лев? – спрашиваю я. Мой голос звучит мягко, почти шепотом в тишине кабинета. Я протягиваю руку и нежно касаюсь его предплечья.

Гастон глубоко вздыхает. Он отворачивается от окна и смотрит на меня, его взгляд полон печали.

– Эти искупители, любовь моя, – начинает он, его голос низкий и усталый, – они распространяют свою заразу по всему королевству. Их влияние растет, и я не знаю, как с ними бороться. Они сеют раздор, подрывают веру в меня, в Бога… Это тяготит меня, давит на грудь. Я не сплю ночами, думая, как остановить это безумие.

Он делает еще один глоток, и на его лице проступает еще большая тоска.

– И… и ты знаешь, Катарина. Я так хочу наследника. Королевству нужен наследник. Мне нужен наследник. Но время идет, а ты… ты не можешь забеременеть. Это тоже тяготит меня. Будущее нашей династии висит на волоске.

Мое сердце сжимается. Я вижу его боль, чувствую его отчаяние. Мне хочется обнять его, укрыть от всех тревог. Я поднимаю руки, обхватываю его лицо ладонями. Его кожа теплая, пахнет вином и легким мускусом. Мои пальцы нежно гладят его щеки, затем я притягиваю его к себе и целую в висок, потом в лоб, а затем мягко провожу губами по его скуле, вдыхая его запах.

– Мы справимся, мой лев, – шепчу я, глядя ему в глаза, – ты всегда находил выход из самых трудных ситуаций, и этот раз не исключение. А что касается наследника… Не отчаивайся, мой любимый.

Я медленно соскальзываю со стола, мои ноги мягко приземляются на ковер. Не отрывая от него взгляда, я опускаюсь перед ним на колени. Мои пальцы тянутся к его поясу, ловко находят пуговицы его брюк. Я расстегиваю их одну за другой, глядя в его потемневшие глаза.

– Может быть, – шепчу я, мои губы совсем близко к его чреслам, – сегодня ночью мы можем попробовать еще раз зачать дитя.

Глава 11. Никто

"Господи! очи Твои ищут верности. Ты поражаешь их, а они не чувствуют боли; Ты истребляешь их, а они отказываются принять вразумление; лица свои сделали они крепче камня, отказываются обратиться."

Иеремия 5:3 (Ветхий Завет)

Камень всегда холоден. Он просачивается в мои кости, постоянное напоминание об… этом. Я даже не знаю, что такое «это». Название? Мое имя? Это пустое пространство там, где должно быть имя.

Время здесь не имеет формы. Оно не измеряется солнцем или луной, только ритмичным скрежетом засова, стуком глиняной миски. Дни? Недели? Месяцы? Я не знаю. Я не помню, как я сюда попала. Я не помню ничего до этой вечной сырой тьмы, до этого запаха плесени и страха.

Мои глаза привыкли к полумраку, но это ничего не меняет. Я вижу только грубые, поросшие мхом камни стен, черную воду, сочащуюся из швов. В углу – грязная куча соломы, моя кровать. Иногда крысы проносятся мимо, их маленькие лапки шуршат по полу. Я уже не вздрагиваю.

Когда-то, я полагаю, меня кормили. Тень падает на решетку, появляется рука, бросает корку черствого хлеба, ставит миску с мутной водой. Еда. Просто еда. Я ем ее медленно, стараясь растянуть это мгновение, потому что потом снова наступает пустота. Мое тело постоянно ноет от голода, от слабости, от той необъяснимой, постоянной боли, что поселилась глубоко внутри меня.

А потом приходят они. Тени, которые говорят. Они носят тяжелые, темные мантии, поглощающие скудный свет, их лица скрыты в складках капюшонов. Они приходят, и воздух сгущается. Они говорят на языке обвинений, который я не понимаю. Слова вроде «грех», «покаяние», «исповедь». Они звучат чуждо, как будто их произносят на другом языке, хотя я знаю, что это не так.

– Покайся! Признайся в своих грехах! – хрипят их голоса, искаженные мрачными капюшонами.

Они толкают меня, бьют. Боль – это чудовищная вещь, огонь, который поглощает, но оставляет меня достаточно целой, чтобы чувствовать все. Я кричу? Может быть. Иногда я слышу приглушенные звуки, которые могли бы быть моими собственными стонами, но они кажутся такими далекими.

– За что я должна покаяться? – шепчу я, каждый раз. Мой разум – чистый лист, на котором нет никаких проступков, вообще ничего. Моя память пуста. Как я могу исповедоваться в том, чего не помню? Как я могу покаяться в прошлом, которое не мое, еще не мое?

Они не верят мне. Они продолжают пытать меня. Мои мышцы горят, суставы ноют, кожа горит от прикосновений клейма или ударов. Я чувствую запах жженого мяса, и иногда до меня доходит, что это мое. Они хотят, чтобы я сказала что-то. Что-то, что, по их мнению, я скрываю. Но нет ничего. Только темнота.

Мое тело кричит, но мой голос – лишь хриплый шепот. Они говорят о дьяволе, о проклятии, о вечном огне. Их слова полны праведной ярости, но для меня это просто шум. Пустые слова, которые не могут проникнуть в пустоту моей души.

Я просто не знаю.

Я не знаю, кто я.

Я не знаю, что я сделала.

Я не знаю, почему меня здесь держат.

В конце концов, они уходят. Наступает тишина, но это не облегчение, а пустое эхо криков, которые никогда по-настоящему не вырвались из меня. Я лежу, свернувшись калачиком на соломе, каждая клеточка моего тела пульсирует болью. Слезы текут, но я не знаю, из-за чего они. Из-за боли? Из-за страха? Из-за этой ужасающей пустоты внутри меня?

Я – просто тело, сосуд для боли и разум, который отчаянно ищет одну-единственную истину. Кто я? И почему я здесь? Каждый день – это бесконечная петля боли и забвения. И я знаю, что они вернутся. Всегда возвращаются. И я снова буду просто существовать, пытаясь вспомнить то, чего никогда, кажется, не знала.

Глава 12. Гастон

"Так говорит Господь: голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет."

Книга пророка Иеремии 31:15

Рейметаун. 99 год (445гпД)

Я стою у кровати Катарины, в полумраке нашей спальни, где каждый шорох кажется громом, а каждое дыхание – последним. Моя Катарина, моя молодая королева, стонет и извивается, ее прекрасное лицо искажено болью. Ее рыжие волосы прилипли к влажному лбу, и я раз за разом откидываю их, вытираю пот, нашептываю слова ободрения, которые сам не слышу.

Рука жены крепко сжимает мою, до боли, до онемения пальцев, но я не обращаю на это внимания. Я чувствую ее судороги, ее попытки дышать, ее отчаянные усилия. Повитухи суетятся вокруг, их лица суровы и сосредоточены. Воздух тяжел от запаха трав, пота и тревоги.

Часы тянутся вечно. Каждый крик Катарины разрывает мое сердце. Я король и должен быть сильным, непоколебимым, но сейчас я просто мужчина, который любит свою жену и боится. Я мечтаю о нашем первенце, о наследнике, о маленьком крике, который наполнит эти стены радостью.

И вот, наконец, звучит глухой стон, последний толчок. Повитуха произносит что-то, ее голос странно приглушен. Наступает тишина. Неправильная, звенящая тишина. Я смотрю на Катарину, она измучена, но в ее глазах мерцает ожидание. Я жду крика. Я жду звука жизни.

Но его нет.

Повитуха поднимает крохотное тельце. Оно синее. Слишком синее. Слишком тихое.

– Мой король… – голос женщины дрожит, – простите нас… он… он не дышит.

Мой мир рушится. В одно мгновение надежда, радость, будущее – всё обращается в прах. Я беру маленькое, безжизненное создание. Оно такое легкое, такое холодное. Мой сын. Наш сын. Ни единого вздоха. Ни единого писка. Только мертвая тишина.

Я возвращаю его повитухе, словно обжигающий уголь. Затем поворачиваюсь к Катарине. Ее глаза распахнуты, она видит мою боль, мою пустоту. Она уже всё понимает. Слезы, которые она так долго сдерживала, теперь текут по ее щекам, беззвучные, горькие.

Я опускаюсь на колени рядом с ней, обнимаю ее. Мы просто держимся друг за друга, два молодых сердца, разбитых одной страшной потерей. В этот момент нет короля и королевы, есть только муж и жена, потерявшие своего ребенка. И начинаются девять дней скорби..

Первый день.

Наш мир погружается в туман. Двор погружен в траур, но это лишь формальность. Наш истинный траур – это мертвая тишина в наших покоях. Мы не едим. Мы не говорим. Мы просто лежим, держась за руки, каждый в своей агонии. Я чувствую ее слезы на своей подушке. Мои собственные – не иссякают. Каждое воспоминание о нашей надежде, о планах, которые мы строили, как кинжал. Я вижу Катарину, ее лицо бледно, глаза опухли. Она не отпускает мою руку, как будто боится, что если отпустит, я исчезну, или она сама рассыплется в прах.

Второй и третий день.

Время не имеет значения. Мы существуем вне его. Слуги приносят еду, но она остается нетронутой. Мы оба чувствуем физическую боль, словно нас избили. Я не могу спать, меня преследует образ маленького синего тельца. Катарина иногда тихо плачет, иногда просто смотрит в потолок с выражением такой глубокой пустоты, что мне страшно. Я пытаюсь быть сильным для нее, но моя собственная сила утекает сквозь пальцы. Я просто держу ее. Мое единственное желание – чтобы боль ушла.

Четвертый и пятый день.

Глубокая апатия оседает на нас. Мы говорим шепотом, если вообще говорим. Обсуждаем самые простые вещи, не затрагивая нашей потери. Это слишком больно. Но молчание между нами наполнено не неловкостью, а пониманием. Она знает, что я чувствую, я знаю, что чувствует она. Эта общая боль, эта черная бездна, связывает нас крепче, чем когда-либо. Я глажу ее волосы, она прижимается ко мне. Наши тела и души ищут друг в друге убежища.

Шестой и седьмой день.

Легкий сдвиг. Очень легкий. Катарина вдруг тихонько вспоминает, как мы выбирали имя для нашего сына. Ее голос дрожит, но это первый раз, когда мы говорим о нем. Я отвечаю, вспоминая, как представлял его на руках, как учил бы его фехтовать. Слезы снова приходят, но теперь в них есть оттенок чего-то иного – не только горя, но и любви. Любви, которая не исчезла, хотя ребенка нет. Эта любовь – наша.

Восьмой и девятый день.

Мы начинаем подниматься. С трудом, шаг за шагом. Катарина садится у окна, я читаю ей вслух отрывки из священных текстов, которые утешают ее. Мы смотрим друг на друга и видим боль, но также и непоколебимую привязанность. Мы оба осознаем, что выжить можно только вместе. Ее рука снова ищет мою. Я сжимаю ее крепко. Мы оба измучены, но не сломлены. Наша боль, хоть и не ушла, но стала частью нас, как шрам, который напоминает, но уже не кровоточит так сильно.

Дни скорби заканчиваются, и мы снова выходим в мир. Наши лица бледны, наши глаза полны скрытой печали, но мы идем рядом. Катарина опирается на меня, а я чувствую ее силу, тихое мужество, которое расцвело в ней. Наш ребенок ушел, но наша любовь осталась. Она стала глубже, сильнее, очищенная огнем горя. Мы знаем, что жизнь будет продолжаться, и мы будем жить ее вместе, поддерживая друг друга, исцеляя наши души не в забвении, а в принятии и нежной, неизбывной любви. Мы пережили это, и мы переживем все остальное, держась за руки.

Глава 13. Киллиан

"Верный друг – крепкая защита; кто его нашел, тот нашел сокровище. Верный друг бесценен, и никакая сумма не уравновесит его достоинства. Верный друг – жизненное лекарство; и те, кто боятся Господа, найдут его. Кто боится Господа, тот будет иметь истинных друзей, ибо каков он сам, таков будет и его ближний."

Сирах 6:14-17

Я врываюсь в кабинет короля. Дверь распахивается с таким треском, что, кажется, содрогаются даже балки на потолке. Гастон сидит за своим огромным столом, перебирает какие-то бумаги, вид у него такой важный, будто он сейчас всю империю перестраивает. А рядом с ним, удобно устроившись на краешке стола, болтает ногами наш общий беглец Мартин. Оба выглядят как два сытых кота, выставивших на солнце свои животы.

– Клянусь своей честью, Гастон! – мой голос грохочет в помещении, специально построенном для тихих размышлений, но сегодня предназначенном для праведного, хоть и шутливого, негодования. – Твоя Катарина… Твоя королева! Она – сущий вихрь, чистое бедствие, посланное небесами, чтобы испортить жизнь праведным людям!

Гастон поднимает бровь, на его губах играет знакомая, понимающая усмешка. Мартин, который, кажется, вечно готов к словесной дуэли, ухмыляется, откладывая перо.

– О, вот как? – тянет король, откидываясь в кресле, обитом красным бархатом. – И что же моя бедная, невинная Катарина натворила на сей раз, что заставило самого Киллиана так драматично ворваться в королевский кабинет?

Я подхожу ближе, делая вид, что мне едва хватает сил, чтобы стоять, хотя на самом деле я пышу здоровьем и весельем.

– Что она натворила? Что она натворила, спрашиваешь?! Да она совершила акт агрессии против моего покоя! Моей репутации! Моего… моего мужского достоинства!

– О, Киллиан, да у тебя репутация и так давно покоится на одной грязной простыне. – Мартин не выдерживает и громко фыркает. – И что до достоинства… если его можно повредить всего лишь появлением королевы, то оно было крайне хрупким!

– Тише, ты, циник! – я указываю на него пальцем. – Пусть король выслушает! Представь себе, мой король, несколько дней назад. Утро. Прекрасное утро, обещающее много приятных мгновений. Я в своих покоях. Один на один… ну, почти один на один. Там была Мария, эта прелестная служанка с глазами, как две лесные фиалки…

Гастон прикрывает рот рукой, чтобы скрыть улыбку.

– Так-так, продолжай. Мой интерес пробудился, я полагаю.

– Мы были… в самом разгаре. В самом, понимаешь? В самом пылу страсти, постигая все глубины… ну, скажем так, искусства любви! Мария была… податлива. Я был… вдохновлен! И тут! Твоя жена, мой король! Королева Катарина! Без стука! Без единого предупреждения! Просто распахивает дверь и врывается, как ураган в курятник!

– О, Великие Небеса! – Мартин откидывается на спинку стула и хохочет в голос. – Она, должно быть, решила, что тебя убивают! Или что ты решил перекрасить потолок в своих покоях, ибо такие звуки доносились!

– Никаких звуков, кроме вздохов блаженства, – машу рукой, отмахиваясь от его насмешек, – которые, видимо, были неправильно истолкованы! Она просто стоит там, посреди моей спальни, с каким-то серьезным вопросом о Кэтлин! О фрейлине! В такой момент!

Гастон откидывается еще дальше, его смех звучит глубоко и раскатисто.

– И что же ты сделал, Киллиан, бедняга? Принял ее, как подобает верному лорду, с достоинством?

– Достоинство?! – я развожу руками. – Мое достоинство было под подушкой! Или рядом с Марией! Я, должно быть, выглядел как красный, вспотевший, совершенно сбитый с толку идиот! И все это из-за тебя!

– О, Киллиан, и в чем тут моя вина? – Гастон вытирает слезы смеха из уголков глаз. – Возможно, она подумала, что ты простудился и решил согреться таким… энергичным способом, и принесла лекарство в виде слухов.

– Лекарство! Она принесла мне скорее сердечный приступ! – я драматически хватаюсь за грудь. – Представь себе шок! Представь себе этот момент, когда весь мир сузился до двух пар глаз, полных страсти, и тут врывается пара других глаз, полных… ярости! Разве это справедливо, Гастон?!

Мартин, все еще посмеиваясь, подбирает перо.

– Мой дорогой лорд, вам, должно быть, стоило бы повесить на дверь табличку. «Не беспокоить. Здесь творится высокая дипломатия со служанкой Марией».

– Или «Осторожно, здесь мысли не только о фрейлинах!» – добавляет король.

– Очень смешно! Вы оба, – я закатываю глаза, но уже не могу сдержать улыбки, – вы просто завидуете, вот что! Завидуете моей способности к многозадачности! И к тому, что я могу быть настолько очарован, что забываю о банальных стуках!

Гастон встает и хлопает меня по плечу.

– Признайся, Киллиан, ты просто был рад, что у тебя появилась отличная история для очередного застолья. И знаешь, что? Я не сомневаюсь, что Мария оценила твою… самоотверженность. Ну что ж, теперь, когда твое достоинство восстановлено и служанка, надеюсь, пришла в себя, не желаешь ли обсудить настоящие государственные дела? Или тебе снова захочется рассказать о фрейлине?

Я усмехаюсь, чувствуя, как тепло дружеского смеха разливается по мне.

– О, Гастон, всегда ты о делах! Сначала выпейте со мной по доброй кружке эля, дабы смыть это позорное пятно с моей чести, а потом уж и о делах. И, к слову, если твоя Катарина снова решит проинспектировать мои покои, пожалуйста, пусть приведет ко мне эту чертову Кэтлин!

И мы все трое, король и лорды, друзья, в королевском кабинете, наконец, взрываемся общим, искренним смехом.

– Так, – Гастон задумчиво смотрит на меня, – возвращаемся к Кэтлин и ко мне. Как это связано?

– Твоя жена погрязла в слухах о вашей связи. Мне пришлось ей объяснять откуда эта девушка взялась в замке. И знаешь, в каком положении я это объяснял?!

– Можешь не продолжать, – смеется король, – я поговорю с королевой. Но мне приятно, что она ревнует.

– Приятно ему… А лучше бы мне было приятно! Но нет! Я отвечал на вопросы твоей жены вместо того, чтобы получать удовольствие!

– Гастон, давай позовем девиц из дома удовольствий, пусть Киллиан развлекается, – подает голос Мартин.

– Не стоит, – поправляю рубаху, – я в силах сам соблазнить любую.

– В Дуривьере скоро не останется служанок, если ты продолжишь каждый день развлекаться и познавать искусство любви, – говорит Гастон и подливает эль нам в кубки.

– Кстати, Киллиан, раз уж мы тут говорим о твоих, кхм, победах в соблазнении… Что насчет той служанки? Пари, помните? – продолжает правитель.

– Ах да, та скромница! Как ее там звали? – спрашивает Мартин.

– Анна, – гордо отвечаю.

– Мы поставили, что ты не продержишься и недели, прежде чем сдашься на ее «неприступность»! – поднимая перо произносит темноволосый друг.

Я откидываюсь на спинку стула, с наслаждением отпивая из кубка.

– Анна. Да, так ее и звали. И вы, глупцы, сильно меня недооценили! – я усмехаюсь, глядя на их нетерпеливые лица. – Десять дней. Всего десять дней мне понадобилось, чтобы эта «скромница» оказалась в моих покоях, а потом и в моей постели.

Мартин присвистывает, а Гастон широко улыбается.

– Десять дней воздержания? Это рекорд даже для тебя, Киллиан! Но она же казалась такой… такой тихой мышкой!

– Тихой мышкой? – я фыркаю, пренебрежительно махнув рукой. – Да, первые день-два она играла роль «недотроги». Почти догадалась, что я на такое не поведусь. Примерно на третий день я понял, что она просто строит из себя невинность, чтобы я побегал за ней, как щенок. Классическая женская уловка! О, она вздыхала, опускала глаза, краснела при одном моем взгляде… Но я не дурак. Я знаю этот взгляд, когда женщина притворяется, что не хочет, на самом деле жаждая, чтобы ее завоевали.

Я делаю еще один глоток вина, наслаждаясь их вниманием.

– И что вы думаете? Я не стал бегать. Я просто улыбался ей, подмигивал, настаивал на уединении, гладил, ловил в коридорах, но не устраивал никаких серенад под окнами. Я дал ей понять, что либо она сама перестанет ломать комедию, либо я просто найду другую. И ей пришлось поторопиться! Но, честно говоря, в последний день я все же сделал вид, что я раздавлен ее вечными отказами и если она сделает это в очередной раз, я больше не потревожу ее.

Гастон и Мартин смеются, покачивая головами.

– Значит, она просто притворялась? Мы-то думали, что она и впрямь такая невинная!

– Да бросьте! – я пожимаю плечами. – Мне, честно говоря, плевать на нее. Я не верю, что эта Анна могла в меня влюбиться. Скорее, она расчетливая мамзель, которая видит только золото и удобства. Она, наверное, надеялась, что своей «кротостью» и «скромностью» влюбит в себя меня, великого Киллиана, и тогда сможет вить из меня веревки. Ха! Она явно рассчитывала на большее, чем одна ночь. Но я не дурак, чтобы вестись на такие дешевые уловки.

Гастон и Мартин снова взрываются хохотом, их смех заполняет комнату.

– Вот это да! – восклицает Мартин, вытирая слезы. – Киллиан, ты превзошел самого себя! Не только соблазнил «неприступную» служанку, но еще и раскусил ее коварные планы!

– Значит, мешок золота твой! – Гастон поднимает свой кубок. – И будет тебе пир на весь мир, брат мой! За твой талант и проницательность!

Я улыбаюсь, поднимая свой кубок в ответ.

– За победу! И за то, что вы, мои дорогие друзья, наконец-то научились ценить мою бесценную мудрость! А теперь, может, нальете еще? Мой рот пересох от всех этих рассказов о моих, кхм, триумфах!

Мужчины смеются и щедро наливают мне вина. Золото будет моим, а Анна… что ж, Анна, надеюсь, получила свой урок. Я снова выиграл. И мне это нравится.

Глава 14. Анна

"Мысли праведных – правда, а замыслы нечестивых – коварство."

Притчи 12:5 (Вульгата / Синодальный перевод)

Та ночь, когда лорд Киллиан удостоил меня своим вниманием, должна была стать началом. Началом моего тщательно продуманного плана. Я должна была сыграть недотрогу, невинную девушку, случайно попавшую в лапы соблазнителя, затем влюбить его в себя своей добродетелью и выйти за него замуж. Простой, как чистая вода, план.

Но прошли недели. А Киллиан меня избегает. Словно я не та Анна, которая дрожала в его объятиях, а какая-то неприметная тень. Он проходит мимо меня, не поднимая глаз, его взгляд скользит сквозь меня, будто я стеклянная статуя. Его слова, если он соизволит их произнести, резки и кратки, лишь указания. Он не смотрит на меня, не улыбается мне, не ищет меня. Мой план, который казался таким непогрешимым, рассыпается в прах. И это мне не нравится. Совсем.

Я должна снова привлечь его внимание. Разбудить то, что, я уверена, тлеет где-то внутри него.

День первый: Невинная близость.

Я знаю, что он любит завтракать в небольшой столовой, где у окна можно почитать утренние послания. Сегодня утром я сама принесла его любимую овсянку с медом и орехами, которую, как известно, готовлю лучше всех. Мои движения были плавными, почти бесшумными. Когда я ставила блюдо на стол, я чуть наклонилась, позволяя ему уловить запах лаванды, которой я натираю волосы. Моя рука задержалась на краю стола, едва касаясь его рукава. Мой взгляд, когда я подняла его, был полным смирения, но в то же время с оттенком робкой надежды.

– Ваша овсянка, милорд, – прошептала я, стараясь придать голосу ту самую нежную дрожь.

Он лишь коротко кивнул, не поднимая глаз от пергамента.

– Благодарю, Анна. Можешь идти.

Моя щека дернулась. Я заставила себя улыбнуться и тихо вышла. Неужели он совсем ничего не почувствовал?

День третий: Случайная встреча.

Я выждала несколько дней. Слишком частые попытки могут выдать мою заинтересованность. Сегодня я знала, что он будет возвращаться из конюшен примерно в это время. Я «случайно» оказалась в коридоре, ведущем к королевскому кабинету, расправляя старинный гобелен, который, как мне казалось, немного съехал. Я стояла спиной к нему, но знала, когда он приблизится. Мое простое серое платье служанки, было завязано чуть свободнее, чем обычно, открывая шею, которую он так нежно целовал.