Кровавый раскол. Пламя Веры и Страсти

Когда наши руки соединяются, и я надеваю кольцо на ее палец, а она – на мой, я чувствую, как наши судьбы переплетаются окончательно.

Я смотрю в ее глаза. И в этот момент, когда она становится моей женой, моей королевой, я знаю, что это не просто начало правления. Это начало нашей истории. И нет никого на свете, с кем бы я хотел написать ее больше, чем с этой женщиной. Моей Катариной. Моей королевой.

Глава 3. Никто

"Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию."

От Луки 5:32 (Евангелие от Луки)

Мои глаза медленно открываются. Сначала только мутная темнота, потом сквозь нее проступает неясный силуэт. Это потолок? Или просто черный камень надо мной? Холод проникает в каждую клеточку тела, забираясь под кожу, сковывая мышцы. Я пытаюсь пошевелиться, но конечности налиты свинцом, и слабость такая, что я едва могу поднять голову.

Где я? Кто я? Мой разум – чистый лист, без единой записи, без имени, без прошлого. Я не знаю, как меня зовут, откуда я, что я здесь делаю. Только холод и эта звенящая пустота в голове.

Я чувствую шершавую, мокрую поверхность под собой. Камень. Вонь сырости и чего-то гниющего пропитывает воздух, щекочет ноздри, застревает в горле. Я голая. Мое тело липкое от грязи и чего-то еще… чего-то теплого и влажного. Я провожу рукой по животу и замираю: это кровь. Неглубокая, но свежая рана в боку. Она горит, пульсирует, но боль от нее ничтожна по сравнению с общим оцепенением. Стыд обжигает щеки, но откуда он, если я ничего не помню?

Я пытаюсь поползти, ощупать пространство вокруг. Стены. Каменные. Холодные. Они окружают меня со всех сторон, наглухо, без единого просвета. Ни окна, ни щели, только мрак и запах затхлости. Я совсем одна, заперта, и никто не услышит мой голос, если я закричу.

Вдруг раздается скрежет металла, и затем глухой стук. Я вздрагиваю, съеживаюсь. Открывается дверь. Тусклый свет проникает внутрь, и в проеме появляется фигура. Мужчина. Он высокий, закутан в темную мантию, босиком. Его лицо скрыто капюшоном, я вижу только тень. Он не говорит ни слова, лишь медленно опускает на пол миску. В ней что-то блестит. Вода. Мое пересохшее горло сжимается в спазме.

Он делает шаг вперед, подходит ближе. Я инстинктивно отползаю, прижимаясь к холодному камню. Страх – вот единственная эмоция, которую я сейчас узнаю. Страх перед неизвестностью, перед ним. Мужчина наклоняется надо мной. Я чувствую его дыхание, но ничего не могу разглядеть. Его рука касается моих волос, а затем я слышу хруст металла. Он что-то срезает. Прядь моих грязных, спутанных волос падает на камень рядом со мной. Он выпрямляется, поворачивается и уходит. Дверь закрывается с таким же глухим стуком, вновь погружая меня во мрак и тишину.

Сердце колотится где-то в горле. Свободна? Нет. Заперта. Но вода… Я ползу к миске, забыв о страхе. Мои руки дрожат, когда я касаюсь щербатой миски. Я жадно припадаю к ней, пью большими глотками, и каждый глоток – это словно глоток самой жизни. Вода стекает по подбородку, по груди. Она холодная, чистая. Впервые за долгое время я чувствую что-то, кроме боли и пустоты.

Проходит, кажется, целая вечность. Или всего лишь миг. Я не знаю. Снова скрип двери. Он вернулся.

Его фигура вновь возникает в дверном проеме, но на этот раз он несет что-то еще. Снова медленно подходит, его босые ноги не издают ни звука. Он останавливается прямо надо мной.

– Покайся, – говорит он.

Его голос низкий, незнакомый, но в нем слышится твердость.

Покаяться? За что? Я не понимаю, что он имеет в виду. Покаяться за то, что я не помню? За то, что я голая и грязная? За то, что я живу? В моей голове звенит пустота. Я смотрю на него, моргаю, пытаясь найти хоть какой-то смысл в его словах. Рана в боку снова начинает гореть, и я чувствую, как теплая кровь медленно просачивается наружу.

– Покайся! – повторяет он, и в его голосе появляется резкость.

Затем раздается свист. Резкий, обжигающий удар обрушивается на мою спину. Я вскрикиваю, но крик застревает где-то в горле, превращаясь в хрип. Боль пронзает меня насквозь, заставляя судорожно согнуться, прижать колени к груди. Тело извивается, пытаясь уйти от удара, которого я не понимаю.

Свист. Удар. Снова и снова.

– Покайся! – его голос теперь становится громче, жестче.

Каждый удар – это новый всплеск огня на моей коже. Плеть режет плоть, оставляя горящие полосы. Я зажимаю рот рукой, чтобы не закричать, чтобы не дать ему услышать мой голос, но слезы катятся по щекам, смешиваясь с грязью. Мое тело бьется в конвульсиях, я пытаюсь закрыться руками, свернуться в комок, но это бесполезно.

Почему он это делает? Что я ему сделала? Что это значит – покаяться? Я не понимаю! Мой разум кричит от бессилия и боли, но слова не складываются. Это не сон. Это реальность. Холодная, жгучая, пропитанная страхом. Все, что я чувствую – это боль. И страх. Бесконечный, парализующий страх. Я не помню, кто я, но я знаю, что это конец.

Глава 4. Киллиан

"Как лань жаждет потоков воды, так душа моя жаждет Тебя, Боже. Душа моя жаждет Бога Крепкого, Живого: когда приду и явлюсь пред лицо Божие? Слезы мои были для меня хлебом день и ночь, когда говорили мне всякий день: «где Бог твой?»"

Псалом 41:2-4

Полдюжины факелов, наверное, отдали свои жизни, чтобы осветить этот огромный зал, но и они едва справлялись с той мглой, что таилась по углам. Дымка от жаровен и тысяча свечей сплеталась с ароматом жареного мяса, яблочного сидра и какой-то дивной пудры, коей леди обильно посыпают себя нынче. Последний вздох перед сорокадневным постом, и мы, черт возьми, выжимали из него все соки.

Мои латы, слава Богу, уже были сняты, и я чувствую себя куда свободнее в шелковом дублете, хотя и он был тесен от плотной ткани и обжорства. Только что закончились турниры, где я, признаюсь, не показал себя ни великим копьем, ни великим щитом, но зато упал с лошади с изяществом, достойным внимания. Смех Гастона, моего короля и, к моему несчастью, лучшего друга, до сих пор эхом отдавался в ушах.

– Киллиан! – раздается его громовой бас, заставляя хрусталь на столе дрогнуть. – Ты выглядел, словно мешок с овсом, брошенный с телеги!

Я поворачиваюсь, приподнимая кубок с вином.

– А вы, мой король, выглядели как бочонок эля, катящийся с горы. Только гораздо более величественно, разумеется.

Гастон смеется, его румяное лицо сияет в свете свечей. Он в ударе, как всегда после победы, и кажется, что он сам был воплощением этого праздника – громкий, яркий, ненасытный.

На помосте, в центре зала, уже возвышается диковинная конструкция. Каменная, вернее, искусно расписанная под камень, Башня Добродетелей, как ее называли, ждала своего часа. Занавес, богато вышитый золотом и серебром, скрывает ее вершину. Я поддаюсь вперед, сердце бьется чуть быстрее. Я ищу ее, мою Королеву, но не мою Катарину. Она всегда присутствует на таких представлениях, ее грация, ее спокойное величие всегда успокаивают мою бушующую душу. Я уже который год люблю ее, так тихо и безнадежно, что порой кажется, будто это моя собственная тень, а не чувство.

Музыканты в глубине зала начали играть нежную мелодию. Свет в зале приглушают еще больше, оставив лишь дрожащие блики от свечей на столах. Занавес медленно ползет вверх, открывая взору вершину башни.

Там, высоко над всеми нами, стоят леди. Одна, две, три… Мой взгляд скользит по ним, ища знакомый силуэт. Они прекрасны, словно ожившие статуи. Их платья из белого атласа струятся, ловя каждый отблеск света, делая их похожими на призраков из сказки. Каждая держит в руках какой-то символ: одна – зеркало, другая – рог изобилия, третья – свиток. Это были, как я знал, воплощения добродетелей: Красота, Милосердие, Щедрость, Честь, Стойкость, Терпение.

Мое сердце сжимается. Ее нет. Катарина не стоит там, среди них. Ни ее рыжих волос, ни ее спокойных глаз, ни той осанки, что всегда кажется мне воплощением неземного достоинства. Грусть, такая знакомая и прилипчивая, как зимний туман, опускается на меня. Она не появилась.

– Киллиан! – Гастон толкает меня локтем. – Неужто ты ослеп? Гляди, какая Красота! Эта, с зеркалом! Недурна, а?

– Мой король, вы забыли, что вы женатый человек. А Красота – это всего лишь Красота. Не каждая красивая женщина есть добродетель, – выдавливаю улыбку.

– Ах, Киллиан, твоя мудрость порой утомляет. – Гастон хмыкает. Смотри на них, как на картины! И не говори мне, что та, что держит рог, не заставляет твое сердце трепетать, – он указывает на даму, представляющую Щедрость, с явным восхищением.

На помост выходят рыцари, переодетые в яркие костюмы, изображающие Порок, Зависть, Злословие. Они пытаются штурмовать башню, рыча и размахивая деревянными мечами, но их отгоняют другие рыцари, олицетворяющие Смелость и Доблесть. Публика хихикает. Представление простое, но эффектное.

– А вот и моя роль, – шепчет король, явно довольный собой. Он должен появиться в конце как Король Сердец, возглавляя своих рыцарей, чтобы освободить добродетели и танцевать с ними. Это его любимый момент.

Мой взгляд снова скользит по леди на башне. Они действительно великолепны. Одна из них, стоящая чуть в стороне, олицетворяла, кажется, Стойкость. Ее осанка была гордой, а глаза… Живые, необыкновенно выразительные. Она смотрит вниз, и я чувствую ее взгляд, словно он пронзает меня. Есть в ней что-то особенное, что отличает ее от остальных, какая-то внутренняя сила. Она не Катарина, но от нее исходит энергия, которую я раньше не встречал.

– Глянь, Киллиан! Вот эта! – Гастон вдруг хватает меня за локоть, его пальцы впиваются в ткань. Его голос понижается, но в нем звучит такая нотка восторга, которую я редко слышал, разве что когда он говорил о новом соколе или о лучшей лошади. – Эта… Стойкость, кажется. Вот это взгляд! Словно она бросает вызов всему миру! Ты когда-нибудь видел что-то подобное?

Я слежу за его взглядом. Он прикован к той самой даме, что так заинтересовала и меня. И в его глазах, обычно таких открытых и властных, мелькает что-то новое – голод, почти хищнический интерес, который меня, признаться, встревожил. Он смотрит на нее так, словно видит не просто леди на постаменте, а неведомую новую игрушку, которая обещает невероятные развлечения.

– Она… весьма примечательна, – я стараюсь сохранить голос ровным, хотя внутри меня все холодеет. Я знаю, кто она, конечно. Кэтлин Гарсия, одна из новых фрейлин королевы. Красивая, но всегда казавшаяся мне слишком… Дерзкой.

– Примечательна? – Гастон презрительно фыркает. – Она… Она как молния, Киллиан! Она не сидит в углу, как некоторые, дожидаясь, пока ее заметят. Она сверкает!

Мое сердце падает еще ниже. Я ловлю себя на том, что смотрю на Кэтлин, а не на Гастона. Она действительно завораживающая. Искрящиеся глаза, рыжие волосы, тонкий стан. Она не просто стоит там, она присутствует, источая невероятную жизненную силу.

Наконец, сам король, облаченный в золотые доспехи и с короной на голове, выходит на помост во главе своих рыцарей. Он Король Сердец, и его улыбка широка и триумфальна. Рыцари, изображающие пороки, пали ниц, и добродетели были «спасены».

Начинаются танцы. Леди спускаются с башни, и каждый рыцарь выбирает себе даму для менуэта. Гастон, разумеется, первым делом направляется к Стойкости. Он берет ее за руку, и я вижу, как она улыбается ему, не скромно, не застенчиво, а с вызовом, с некой почти равной игривостью.

Король, обычно такой властный, двигается с ней легко, почти нежно. Он что-то шепчет ей на ухо, и она смеется, ее смех звонкий и заразительный. Они составляют пару, которая притягивает все взгляды.

– Киллиан, ты совсем помрачнел, дружище, – замечает Гастон, когда танец закончился, и он, не выпуская руки Кэтлин, подходит к нам. – Тебе что, эти милые аллегории не по вкусу?

– Я просто размышляю о хрупкости добродетелей в этом порочном мире. Особенно после того, как ваш удар копьем сегодня чуть не выбил из меня всю Стойкость, – выдавливаю улыбку.

Гастон снова смеется, его рука по-прежнему сжимает тонкую ладонь Кэтлин. Он даже не замечает, как я намекаю на его новую фаворитку. Его взгляд целиком прикован к ней. А я стою и смотрю, как наступает новая глава. Глава, в которой не будет места спокойной грации Королевы Катарины, но будет место для огня, интриг и, возможно, для гибели не только добродетелей, но и целых династий.

Замок гудит, затихая. Последние аккорды лютен стихают, смех становится приглушенным шепотом. Мы с Гастоном идем по полутемному коридору, его рука тяжело лежит на моем плече. Мы смеемся, почти по-мальчишески, над какими-то пустяками – кажется, я подшутил над его неуклюжестью в танце, а он парировал, что моя Стойкость была бы ничуть не лучше, если бы я не прятался за щитом. Он Король, но в такие моменты он просто Гастон, мой старый друг.

– Ты, Киллиан, всегда был слишком серьезен! – он толкает меня локтем, и его смех громогласным эхом отдается от каменных стен. – Тебе бы немного легкомыслия, как той даме…

Мое сердце сжимается. Той даме – он не называет ее по имени, но я знаю, о ком он. Кэтлин. Он по-прежнему под впечатлением, это ясно.

– Мой король, мой долг – быть серьезным, когда дела столь… запутанны, – отвечаю я, пытаясь вернуть разговор в русло менее опасных аллегорий.

Мы почти у поворота, когда из-за угла, словно призрак, появляется она. Катарина. Она в простом, темном платье, без украшений, волосы немного растрепаны. Она выглядит уставшей, но в ее глазах – привычная королевская выдержка.

Гастон замолкает на полуслове. Его смех мгновенно обрывается. В его глазах вспыхивает нечто, что я не видел уже давно. Это не расчетливый взгляд монарха, не похотливый блеск, который я заметил сегодня вечером. Это… Жадность. Нежная, страстная жадность.

– Катарина! – его голос глубок, почти рычащий. Он делает шаг, два, и вот он уже обхватывает ее, прижимая к себе с такой силой, что она почти теряет равновесие. И потом, прямо у меня на глазах, он целует ее. Страстно. Полно. Нежно и с такой силой, что я ощущаю себя лишним, неприлично близким к их интимности. Это не просто поцелуй супругов. Это поцелуй двух людей, между которыми по-прежнему существует глубокая, почти звериная связь.

Его руки сжимают ее талию, ее ладони ложатся ему на плечи. Я вижу, как она чуть подается ему навстречу, ее губы отвечают на его поцелуй.

Он отстраняется, но лишь на дюйм, его лоб прижимается к ее.

– Где ты была, моя королева? Почему тебя не было на празднестве? Я искал тебя!

Его голос хриплый от эмоций, в нем звучит искреннее беспокойство и что-то похожее на… обиду?

Катарина отводит взгляд, ее щеки слегка розовеют.

– Мой лев, простите меня. После турнира… Я почувствовала себя неважно. Голова кружилась, и я пошла отдохнуть в свои покои. Я не хотела портить вам вечер.

Он смотрит на нее, его взгляд блуждает по ее лицу, словно ища подтверждения ее слов, а затем снова возвращается к ее губам.

– Ты не могла бы испортить мой вечер, моя любовь, – шепчет он, и это не тот голос, который он использовал для комплиментов Стойкости. Это голос мужчины, который говорит со своей женой, со своей половиной. Он снова целует ее, более нежно на этот раз, но не менее страстно.

Я стою там, невидимый, ненужный. Мои наблюдения о фрейлине, мои опасения, мои предчувствия – все они кажутся ничтожными в сравнении с этой необузданной, сырой страстью. Между ними нет ничего, кроме них самих. Ни Королевства, ни долга, ни даже Короны. Только они двое, в этой полутьме.

Большой ком подкатывает к горлу. Мне становится невыносимо. Я чувствую себя пустым, глупым. Какой смысл в моих мыслях, если истина лежит здесь, в этом простом, но таком мощном объятии?

Я тихо, почти неслышно, отступаю назад. Пятясь, я медленно растворяюсь в тени коридора. Они не замечают моего ухода. Они поглощены друг другом. И, глядя на них, на эту сиюминутную, всепоглощающую страсть, я чувствую лишь грусть. Глубокую, щемящую грусть. Потому что я видел и другие взгляды. И я знаю, что ни одна страсть, какой бы сильной она ни была, не вечна. А порой она и вовсе слепа. И мое сердце щемит, потому что я предчувствую, что даже такая любовь, какую я только что наблюдал, может быть разрушена.

Глава 5. Безликий

Ох, здравствуйте. Вы видите его, правда? Вон он, там, в самом центре этого хаотичного, орущего круга. Привязанный к этому грубому, обгорелому столбу – будто символ собственной безысходности. Его босые ноги увязли в рыхлой земле, руки вывернуты и туго, до боли, прикручены веревками, которые, кажется, сейчас впиваются прямо в кости. И он… он дышит. Глубоко, прерывисто, будто каждый вдох может быть последним. Он смотрит не на тех, кто его окружает. Он смотрит прямо сквозь них, куда-то в пустоту, которая сейчас для него – единственное будущее.

Их человек десять. Искупители. Их лица искажены чем-то вроде экстаза, этой ледяной, жуткой праведности. Они кричат. Слова сливаются в какофонию, но я слышу «покайся!», «грешник!», «огонь очистит!». Вам не кажется, что их голоса звучат так, будто они убеждают не его, а самих себя? Их факелы, грязные, коптящие, отбрасывают пляшущие тени, которые делают их похожими на демонов, а не на служителей веры. А вы… вы там, рядом со мной, смотрите на это.

Вот. Первый факел. Опускается медленно, словно это не пламя, а холодная, расчетливая рука. Он касается грубой ткани его одежды – той, что уже пропитана потом и страхом. Искра. Невинная, крошечная, но вы же понимаете, что за ней? Ад. Рыжий, голодный язык пламени лижет ткань, цепляется за нее. Слышите? Шипение. Это не просто хлопок горит, это воздух вокруг него закипает от жара, от предвкушения.

Его тело дергается. Не крик, а скорее животный вой, вырывающийся из самых глубин, когда пламя хватает его за лодыжки. Вы видите, как огонь ползет вверх? Такое живое, такое яркое на фоне этой кромешной темноты. Его волосы, еще минуту назад просто спутанные, теперь начинают дымиться. Его глаза… о, его глаза. Они смотрят прямо на вас, понимаете? Прямо в ваше безопасное, теплое пространство. Он не видит, но он знает, что вы здесь, наблюдаете.

Запах. Вы его не чувствуете, но я да. Сначала жженый хлопок, потом… что-то другое. Едкое, сладковатое. Если бы у меня были легкие, они бы наполнились пеплом. Он начинает дергаться сильнее, инстинктивно пытаясь вырваться, но веревки держат его мертвой хваткой.

Толпа. Они не отворачиваются. Они не уходят. Наоборот, их пение и крики становятся громче, ритмичнее.

– Покайся! – кричат они снова и снова, но в их голосах нет сострадания, только фанатичная уверенность в своей правоте.

Он уже не кричит. Вой сменился хрипом, потом – чем-то вроде стона, а потом – ничем. Тело, некогда живое и дергающееся, теперь лишь опадает на путах, становится частью огня, его силуэт расплывается в мареве. Остается только столб, дымящийся уголь и этот невыносимый, въедающийся в память запах.

Вы ведь все еще здесь, да? Смотрите на это. Вы не можете отвести взгляд, не так ли? Потому что это не просто история. Это то, что люди способны делать друг с другом. И вот в этом моменте, когда человечность рассыпается на угли, вы чувствуете это? Это не их Бог. Это их ненависть, их слепая вера. И она горит ярче любого пламени. А вы… вы все еще здесь. И помните.

Глава 6. Мартин

"Потому что все согрешили и лишены славы Божией, получая оправдание даром, по благодати Его, искуплением во Христе Иисусе."

Послание к Римлянам 3:23-24 (Синодальный перевод)

Я прибываю в замок короля, и привычная суета королевского двора обрушивается на меня, как морская волна. Гвардейцы в начищенных доспехах, дворяне, спешащие по своим делам, слуги, снующие взад и вперед. Воздух здесь всегда пропитан смесью древесного дыма, дорогих духов и легкого запаха интриг. Моя лошадь, уставшая от долгой дороги, тяжело выдыхает, пока конюх подбегает, чтобы забрать ее поводья. Мне не терпится снять пыльный плащ и выпить доброго вина.

Меня провожают к королевскому кабинету. Приветствую двух гвардейцев у двери, и они расступаются, пропуская меня. Внутри уже царит атмосфера легкого веселья. Гастон сидит за массивным дубовым столом, его широкое лицо озарено улыбкой. Напротив него, развалившись в кресле, словно он хозяин этого дома, сидит Киллиан, лорд, лучший друг короля и, пожалуй, самый закоренелый холостяк Рейметауна, а может, и всего Юнигенса. Его всегда безупречный камзол слегка помят, а волосы, как всегда, небрежно растрепаны.

– Мартин! Мой дорогой Мартин! – Гастон поднимается, чтобы крепко обнять меня. Он всегда был таким – теплым, искренним, но при этом непоколебимым правителем.

– Мой король, – отвечаю я, кланяясь. Затем пожимаю руку Киллиану, который лишь лениво ухмыляется.

– Присаживайся, старый вояка! Мы как раз о тебе вспоминали, – говорит Киллиан, указывая на свободное кресло. Я опускаюсь в него с облегчением. Слуга тут же подходит и наполняет мой кубок темным, тяжелым вином. Оно обжигает горло, но приятно согревает изнутри.

Мы начинаем непринужденную беседу. О политике, о последних новостях из Арнира, о новой охотничьей собаке Гастона. А потом разговор, как всегда, скатывается к нашим личным делам.

– Ей-богу, друзья мои, я бы сейчас предпочел поле боя, – говорю я, отпивая из кубка, – лучше грохот пушек и свист стрел, чем ее вечное брюзжание. Моя Карла… клянусь, она может найти повод для недовольства даже в солнечный день.

Киллиан самодовольно ухмыляется, откидываясь на спинку кресла.

– Вот поэтому, мой дорогой Мартин, я и предпочитаю оставаться свободным, как ветер. Никаких обязательств, никаких бесконечных жалоб, никаких надутых губок. Приходишь домой – а там тишина и покой. Или, если захочешь, приятная компания на ночь, которая исчезнет с рассветом.

Гастон смеется, но его смех полон нежности, когда он говорит о своей жене.

– Моя Катарина – это бриллиант, друзья мои. Истинная королева. – он смотрит на нас, и его лицо на мгновение омрачается. – Единственная наша печаль… у нас нет наследника. Мы так мечтаем о мальчике. Она так хочет ребенка. Выкидыши… каждый раз это удар в самое сердце.

Мы замолкаем на мгновение, уважая его боль. Это королевство нуждается в наследнике, и Гастон, несмотря на свою силу, беспокоится.

Затем Киллиан, как бы разряжая обстановку, возвращает нас к шуткам.

– Ну, Гастон, может, тебе стоит поучиться у Мартина, как избегать женских капризов? Он теперь эксперт по бегству на войну.

– Лучше быть экспертом по бегству, чем по соблазнению каждой служанки, что попадается на глаза, – парирую я, намекая на репутацию лорда.

В этот момент дверь снова открывается. Входит молодая служанка, неся свежий кувшин с вином и тарелку с пирожными. Она кажется новенькой – ее ливрея безупречна, а движения немного неловкие, как у человека, который еще не привык к окружению. Ее глаза, темные и робкие, скользят по комнате, прежде чем она сосредоточится на кувшинах.

Киллиан, который секунду назад так уверенно говорил о своем одиночестве, вдруг замирает. Его глаза, обычно полные насмешливого огня, приковываются к ней. Я замечаю это и незаметно толкаю Гастона локтем. Король тоже видит, как взгляд его лучшего друга не отрывается от девушки. Она ставит кувшин, слегка склоняет голову в поклоне и почти бесшумно выходит.

В комнате повисает неловкая тишина, которую нарушает только треск поленьев в камине.

– Итак, Киллиан, – Гастон произносит это медленно, с хитрой улыбкой, – что это было? Кажется, твои принципы безбрачия только что пошатнулись?

Киллиан прокашливается, его щеки слегка краснеют.

– Ерунда. Просто отметил, что двор обновился. Приятно видеть свежие лица.

– О, Киллиан, не притворяйся. Мы видели твой взгляд. Должен признать, она очень мила, – я наклоняюсь вперед, чувствуя, как вино разогревает мое нутро.

– У меня есть идея. А что, если мы заключим пари? – глаза Гастона загораются. Он по-королевски уверенно откидывается на спинку кресла.

– Какое пари? – Киллиан смотрит на него с подозрением.

– Ты утверждаешь, что предпочитаешь одиночество, но твой взгляд говорит об обратном, когда появляется симпатичная девушка, – говорю я, подливая масла в огонь, – вот тебе и проверка. Если ты так уверен в своих чарах, то…

– Ты должен переспать с этой новой служанкой. – Гастон подхватывает мою мысль. – В течение двух недель. Если справишься – мы оба признаем тебя величайшим любовником нашего времени и устроим в твою честь такой пир, что о нем будут слагать легенды! И не забудем о золоте!

Киллиан уже готов согласиться, но я поднимаю палец.

– А вот если ты не сможешь, Киллиан? Если твои знаменитые чары дадут сбой?