Кровавый раскол. Пламя Веры и Страсти

Король молчит, рассматривает меня с немым укором. Его пальцы играют на рукояти кресла.

– И что бы ты предложил, епископ? Если я выступлю против Искупителей, я вступлю в конфликт с Церковью. Это чревато волнениями и в столице, и по всему королевству. Что скажет твоя совесть: я должен бросить вызов Патриарху ради порядка, или смириться с тем, что некоторые платят жизнью ради видимости спокойствия?

Я встречаю его взгляд.

– Я понимаю, что ваш выбор труден. Но если закон короны не защитит безвинных, значит ли это, что теперь сила – единственный судья? Если мы закроем глаза, завтра этих Искупителей станет ещё больше. Я прошу: лишь ваше слово может сдержать их. Достаточно указа о недопустимости самоуправства под угрозой казни, достаточно жеста – и люди поверят, что справедливость ещё жива.

Король смотрит на меня, и в его взгляде появляется тень решимости.

Он говорит тихо, почти шёпотом.

– Быть может, ты прав, епископ Кристоф. Я соберу Совет. Хочу видеть доказательства и услышать других свидетелей. Если то, что ты говоришь, правда – искупителей ждёт кара, а Патриарху будет велено дать публичное осуждение. Ты останешься при дворе. Будь готов отвечать за каждое своё слово.

Я склоняю голову.

– Благодарю, мой король. Ради жизни и будущего наших людей.

В зале снова становится тихо. Король повелевает закончить аудиенцию. Я выхожу, чувствуя, как в сердце моём робко разгорается огонек надежды.

Глава 32. Киллиан

"Приобретение сокровищ лживым языком – мимолетное дуновение, ищущие смерти."

Книга Притчей 21:6

Я скользко улыбаюсь, когда Катарина выходит из боковой двери галереи – она только что заметила письмо, которое я подбросил ей в комнату. Я наблюдаю за ней из тени, дыхание мое ровное, каждая черта лица строгая. Мне нравится, как растерянность охватывает её горделивые черты. Она разворачивает письмо, дрожащими пальцами расправляет листок, а внутри перо – легкий намёк на Кэтлин. Почерк я подделываю безукоризненно, Гастон даже не догадается, что это не его слова.

Я знаю. Катарина не умеет сдерживать эмоций, когда дело касается измены. Она уже ищет Гастона глазами, но пока не находит его – я позаботился об этом тоже. Внезапно я подхожу к ней, делая вид, что просто прохожу мимо.

– Моя королева, вы выглядите бледной. Всё хорошо? – спрашиваю я, делая голос участливым, чуть встревоженным.

Она сжимает письмо так, что костяшки бледнеют.

– Не стоит скрывать переживания, Катарина. Иногда… горькая правда лучше сладкой лжи, – я бросаю взгляд в сторону зала, где Кэтлин нарочно задержалась, якобы поправляя платье. Она сейчас – воплощённая невинность, но я внушаю Катарине другое.

– Я случайно видел Гастона прошлой ночью. Он спешил по коридору, шепча что-то Кэтлин. Они не заметили меня, – говорю я тихо, будто желая защитить Катарину от лишних сплетен.

Я наблюдаю, как слова вонзаются в её сердце. Она не спрашивает больше – уходит прочь, разводит сцепленные руки, вслушивается в шорохи за спиной. Всё происходит именно так, как я задумал. Я просчитываю каждый шаг. Завтра об их ссорe заговорит весь замок, а Кэтлин станет подозреваемой, как я и хотел.

В наше время злые слухи куда опаснее яда. И сегодня я – тот, кто их пускает.

Я осторожно закрываю за собой дверь кабинета, шагаю по скрипучим доскам коридора, позволяя себе легкую улыбку. Всё готово – мои слуги предупредили, когда Катарина выйдет на балкон под вечерним небом, искать уединённости в тяжёлых думах. Я сам прошёлся среди служек, велел подлить бокалы, устроить небольшой спор у кухни – чтобы никто более не тревожил ту часть южного крыла.

Там, в самой дальней комнате, я разместил Кэтлин и нанятого отпрыска одного из мелких торговцев. Нарядил его в камзол Гастона – ростом они похожи, да и лицо за полумраком не увидеть. Инструкции просты. Смех, шёпот, негромкие возгласы – так, чтобы за дверью доносилось нечто томное, двусмысленное. Я сам становлюсь на лестнице, жду, когда Катарина пройдёт мимо, будто бы случайно задержу её разговором на минуту.

– Этот коридор нынче пуст, случайно никто не помешает вам… – кидаю невзначай. Катарина вдруг замирает, уловив стихающие шаги за дверью и звук – смех, едва сдерживаемый шёпот. Я склоняю голову, делая вид, что смущён.

Она прижимается ближе к двери, сердце её бешено колотится. За тонкой перегородкой мужской голос – глухой, похожий на тембр Гастона, а женский – слишком узнаваем. Кэтлин всегда смеётся звонко, с трепетом, словно не ведает о грехе.

Я гляжу, как в лице Катарины изумление смешивается с гневом. Я успеваю прошептать.

– Неужели Гастон?.. Здесь? C Кэтлин?

Громких слов больше не требуется. Теперь я всего лишь шепчу.

– Вам не стоит видеть это, моя королева.

Делаю шаг прочь, чтоб холодная, полузабытая ревность наполнила её душу исподволь и крепко.

Мой план удался. Звуки любви – подлинные, срежиссированные – уже терзают её сердце ядом подозрения. Думает ли она о зле? В её глазах теперь только предательство.

И я ухожу в сумрак коридора, где не слышно ни боли, ни раскаяния – только тихий шаг к следующей моей победе.

Я всегда знал, каково это – быть тенью в её жизни. Она вся из льда и стали, лицо упрямое, слова – режущие. В её взгляде – вечная ненависть ко мне, и всё же именно это подогревает мой огонь. Я пылаю к ней неразделимой страстью, за которую себя же презираю.

В ту ночь всё пошло иначе.

В замке разразилась буря, глухой грохот не утихал ни на миг. Мне донесли – Катарина застала Гастона в чужой постели. Лживые улики, слишком нарочитые, даже для этой грязной игры. Я знал, что это было подстроено, но не стал вмешиваться – пусть правда сокрушает её, если это позволит мне оказаться рядом, хоть на мгновение.

Я ждал её в полумраке библиотеки. Сам не свой, напряжённый, готовый утонуть в атмосфере поражения и боли. Катарина влетает, как буря, глаза налиты слезами, губы дрожат. Она увидела меня – и уже почти развернулась, чтобы уйти, но колени её подогнулись.

Я подошёл ближе.

– Не смей… ко мне прикасаться… – выкрикнула она в свою обычной манере, полной яда, даже в страданиях не способной разжаловать когти.

Но я видел. Ненависть теперь перемежается с отчаянием, её взгляду больше не во что вцепиться.

– Я не уйду, – тихо сказал я. – Даже если ты меня убьёшь.

Я протянул руки, ожидая пощады или нового удара, но Катарина вдруг упала мне на грудь, словно вся сила оставила её вместе с гордостью. Слёзы – хрупкие, живые, не те, что я когда-то себе представлял, но такие желанные. Осторожно провёл рукой по её волосам, будто боялся испачкать нежный мираж.

– Почему, Киллиан? Почему все предают? Почему ты… всё ещё здесь?

Я не ответил. Вдохнул её запах, до боли сжав кулаки. Захотелось прижать её, почувствовать тепло не её ненависти, а хоть маленькую искру слабости и доверия.

Она сама подняла на меня глаза, полные дикого блеска. Тогда я решился – мои губы скользнули по её виску, по щеке, и я почувствовал, как она, сама не понимая, из последних сил прижимается ко мне.

– Я всегда буду рядом, – услышал я свой собственный голос, едва узнавая себя.

Катарина вцепилась в мою рубашку – отчаянно, на нервах, ищет опору, ищет разбитое спасение не там, где хотела.

Я знаю. Она ненавидит меня, она никогда не примет меня по-настоящему, но этой ночью для неё я – единственное, что осталось в мире, полном обмана.

И если грех и безумие – цена за это объятие, я приму их не задумываясь.

Глава 33. Гастон

"Но будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас."

Ефесянам 4:32

Я ошеломлён – и всё ещё чувствую привкус того вина на губах, даже спустя пять дней. Вместо прежней супружеской жизни – одна пустота. Катарина не желает меня видеть, не отвечает ни на письма, ни на слова. Мои покои наполнены молчанием. Она – будто за высоким каменным мостом. Мне не пробиться ни к её сердцу, ни взгляду.

День первый.

Я жду Катарину после утренней мессы возле часовни.

– Катарина… Прошу, выслушай.

– Оставь меня, Гастон, – её голос холоден, в нём – упрёк и ледяная отчуждённость.

– Я не знаю, что произошло. Клянусь честью, я… очнулся, и она… я не трогал её!

– Лжец, – коротко бросает она и уходит, не глядя на меня.

Тишина вновь царит вокруг.

День второй.

Я пишу ей письмо. Перо дрожит в руке.

«Моя единственная, для меня нет большего страдания, чем твой гнев и твоя холодность. Позволь мне объясниться. Я был отравлен – сам не знаю, что произошло. Всё это подстроено…»

Передаю письмо через её служанку. Получаю ответ. Письмо возвращено нераспечатанным.

День третий.

Случайно встречаю Катарину у лестницы, ведущей к саду. Она спускается, а я поднимаюсь наверх. Останавливаюсь, широко распахиваю руки.

– Я готов на любую клятву. Пусть меня поразит кара Господня, если я был с Кэтлин по своей воле! Ты сама знаешь – я никогда бы…

– Довольно, Гастон. Ты опозорил меня, опорочил мой дом и святую клятву. Мне больше не хочется слушать твои лживые клятвы.

Она проходит мимо, даже не замедлив шага.

День четвёртый.

Вечер. Она ужинает в покоях своей подруги, я жду за дверями.

– Катарина! Доверься мне! Хоть поговори, ради прежней любви… Прошу, хоть несколько слов!

Слышно, как она отсылает служанку.

– Скажи королю, у меня головная боль и я занята.

С тоской отступаю в коридор, стараясь не дать слугам заметить мою слабость.

День пятый.

Подкарауливаю её в галерее, когда она возвращается с исповедью.

Я встаю на пути, опускаюсь на одно колено.

– Катарина, молю, не отталкивай меня. Кто-то хочет посеять вражду между нами. Пожалуйста, дай мне шанс доказать, что я невиновен!

Её лицо почти не дрожит – только мелькает боль в глазах. Но она сдержана.

– Ты унизил меня перед всем двором, Гастон. Никогда не прощу этого.

Она уходит.

Я остаюсь на коленях в пустой галерее, и мне кажется, что стены королевского замка сжимаются вокруг меня, крадут воздух, запирая мой голос в камне.

Я уже не знаю, как вернуть её доверие – и сердце.

Я не помню, чтобы когда-либо чувствовал такую безысходность и унижение. Всю жизнь меня учили сражаться, держать себя в руках, быть сильным не только на поле битвы, но и при дворе. Теперь я одинок в самом сердце замка, где каждый взгляд полон осуждения, а каждый шёпот – напоминание о моём позоре.

Я не ем. Пища стала безвкусной. Лишь сижу за столом, уставившись в стену, потому что каждый кусок в горле обжигает воспоминаниями о наших с Катариной завтраках – о её смехе, о том, как она разрезала яблоко и кормила меня с руки. Я забываю велеть зажигать камин. В моих покоях холодно, и я кутаюсь в плащ, который она сама мне вышила прошлой зимой. Мне мерещится её запах, когда закрываю глаза, но стоит открыть – лишь пустота и горькая тишина.

Ночами я не сплю. Слышу, как в коридоре сменяются стражи, за окном кричит филин и шумит ветер. Думаю, не собрать ли вещи и уехать. Может, так будет легче? Но сердце тянет к её двери, как натянутый канат, готовый оборваться. Несколько раз я стою там в темноте, молча, прижимаясь лбом к дубовым створкам – слышу приглушённые женские голоса, шёпот её служанки. Улавливаю своё имя и вздрагиваю, как побитая собака.

Я становлюсь изгнанником в собственных владениях. Слуги смотрят с жалостью, друзья избегают лишних разговоров. Однажды мой верный камердинер осмеливается спросить.

– Может быть, мой король желает…

– Я ничего не хочу, – перебиваю его.

Я пытаюсь вспомнить подробности той отвратительной ночи, но всё покрыто туманом. Я как будто во сне: понимаю, что что-то не так, что это не может быть правдой – но не могу вырваться, не могу объяснить самому себе, не то что ей.

Днем ищу предлоги пройти мимо её новых покоев, хотя бы мельком увидеть ее фигуру в проёме двери, услышать голос, пусть даже гневный. Порой подхожу слишком близко – и она тут же уходит, опуская глаза. На людей я смотрю свысока, но перед ней – низвергаюсь до ничтожности.

В памяти всплывают её письма – её осторожные признания, признания в доверии. Теперь она не доверяет никому, даже себе. Я позволяю себе лишь мечтать о будущем, где она простит, но внутри стынет всё. Вдруг этот океан между нами – навсегда?

Я спрашиваю себя, не заслужил ли я всё это. Неужели одно подстроенное преступление сильнее наших клятв? Я слишком горд, слишком привык побеждать, чтобы просто принять поражение. Я рассылаю гонцов, допрашиваю слуг, всё более теряя лицо. Но я бы вынес любую пытку – если бы Катарина посмотрела на меня хотя бы раз с прежней нежностью.

Я жду, как ждут возвращения света во тьме. Опускаюсь на колени перед алтарём, молюсь Богородице – пусть сделает чудо. Страдание гложет изнутри медленно, пока не остаётся ничего, кроме искренней мужской тоски.

Я запираюсь в своих покоях и велю никого не впускать. Воздух тяжелый, кружится голова – и не от вина, а от бессилия. Сначала я умоляю Господа в молитве, стоя на коленях напротив икон. Прошу хотя бы знак, слово, надежду на прощение. Но на меня смотрит лишь холодное, непроницаемое лицо Богоматери. Никто и ничто не отвечает, и пустота становится невыносимой.

Хватаю кувшин, кидаю его в стену – белое вино бежит по камню. Сметаю со стола кубки и бокалы, книги летят на пол, ломаются перья, ветхий стол скребёт деревянными ногами по доскам. Опрокидываю кресло и кричу – душа рвётся из груди, не вынося этой несправедливости и одиночества.

Наливаю себе ещё вина, залпом пью – чувствую, как жжёт горло и ничего не унимается. Пью снова и снова, чтобы забыться, чтобы стереть из памяти отстранённый взгляд Катарины и ее последнюю холодную фразу…

«Моё сердце не может больше терпеть предательство».

Я бросаю свечу в камин, трясу портьерами, всё валю на пол – картины, подушки, одежда, всё напоминает о ней. Хватаю зеркало, смеюсь в лицо собственному отражению: вот до чего я дошёл – король, не способный управлять даже собственным домом, собственной женой, собой.

Вино кончается, я валюсь на пол среди обломков мебели, кладу руки на затылок и – впервые за эти дни – позволяю себе плакать. Всё рушится: и замок, и трон, и вера – а главное сердце, которому негде искать утешения.

Глава 34. Катарина

"Даже человек мирный со мною, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту."

Псалом 40:10

Я хожу по коридорам замка, словно во сне, сдерживая дрожащие пальцы, не позволяя взгляду задерживаться на Гастоне, если он случайно оказывается рядом. Я слишком горда, чтобы устраивать пустые сцены ревности и истерик, поэтому только отворачиваюсь и ухожу, словно ледяная статуя. Все слова внутри меня – ядовитое облако, его не проглотить и не выплеснуть.

Я держусь днем, но по ночам стены сдвигаются и потолки давят на грудь. Стоит опустить голову на подушку – меня разрывает изнутри. Я слышу собственные рыдания, кажется, их слышит весь замок. Иногда мне кажется, что от этого предательства я схожу с ума, что в какой-то момент я просто перестану быть собой.

И тогда появляется Киллиан. Он стоит в дверях, его шаги слышны ещё издалека – я учуялa этот раздражающий запах его парфюма, и его слишком громкий голос вызывает во мне только усталость. Киллиан всегда оказывается рядом, когда я меньше всего этого хочу.

Я устала бороться, и когда он садится у изголовья моего ложа, я не прогоняю его. Когда он берёт меня за руку, я не сопротивляюсь – мне уже слишком больно и трудно одной. Иногда кажется, что если я попытаюсь что-то изменить, внутри меня всё разлетится на куски. Пусть Киллиан говорит свои пустые слова утешения, даже если я их не слышу. Пусть устраивает видимость заботы – мне всё равно. Я позволяю ему быть рядом, потому что просто больше не могу выносить одиночество в своих муках.

И когда он гладит меня по волосам и говорит, что всё пройдет, я отворачиваюсь к стене, тихо плачу в шелковые подушки и соглашаюсь на малое – хотя бы на присутствие. Я позволяю ему быть рядом, просто чтобы не сойти с ума окончательно.

Я не умею кричать. Моя боль – беззвучная, как застывшее озеро под зимней коркой. Днём я хожу по гулким залам, стуча каблуками, заставляя себя держать спину прямой и взгляд холодным, чтобы никто не увидел, как погибаю изнутри. Я стала чужой даже самой себе: ни одна привычная вещь не приносит облегчения, всё пропитано изменой – её запахом, её тяжестью.

На людях я молчу и отвечаю коротко, сухо, будто от меня этого требует долг. Ни улыбки, ни теплоты – я словно вырезана из мрамора, безжизненная, равнодушная ко всему, что когда-то любила. На все вопросы слуг – одно и то же.

«Я устала. Оставьте меня».

Когда женщины шепчутся у дверей, я знаю, что речь обо мне. Я привыкла к этому роющему шёпоту, он стал частью моей новой тишины.

Но ночь – другое дело. Настоящая я просыпается ночью. Слабая, раздавленная, горло сводит судорогой от сдерживаемого плача, ноги подгибаются, руки сжаты в кулаки до боли. Иногда я выхожу на холодный балкон, чтобы никто не слышал мои рыдания. Платье липнет к телу, волосы спутаны, я прикусываю губы до крови, чтобы хоть как-то заглушить внутренний вой.

– За что, Господи? – шепчу я в черноту и жду ответа, но в ответ тишина.

Я вспоминаю наше счастье с Гастоном – его слова, прикосновения, клятвы – и ощущаю, как во мне всё ломается. Мне кажется, я потеряла что-то невосполнимое, будто внутреннее солнце погасло в одну ночь.

И тогда появляется Киллиан. Я не просила его, не звала – но каждую ночь он входит тихо, как тень. Его присутствие раздражает меня, и всё же я не пытаюсь его выгнать.

– Катарина… – его голос звучит мягко, почти жалостливо, – не рви себя на части, прошу.

Я отворачиваюсь, вжимаюсь в угол кровати. Его рука лёгкая, чуть нерешительная ложится мне на плечо.

– Не надо, Киллиан, – шепчу. – Ничего не можешь исправить.

– Я не уйду, пока ты так страдаешь, – он опускается на колени рядом, смотрит на меня снизу вверх. – Ни один человек не достоин твоих слёз.

– Оставь меня… Ты не понимаешь…

– Может, и не понимаю, – тихо возражает он, – но я здесь, Катарина. Только это сейчас имеет значение.

Я злюсь. Его забота кажется фальшивой, но сил оттолкнуть нет.

– Тебе нравится видеть меня такой жалкой? – почти срываюсь на крик, но голос всё равно ломкий.

– Нет. Я просто хочу, чтобы ты дышала, чтобы перестала травить себя этим горем.

Я молчу, потому что не могу ни доверять, ни ненавидеть – просто опустошена. Киллиан берёт меня за руку, и я не сопротивляюсь. Я позволяю ему остаться, потому что боюсь одиночества больше, чем своей ненависти.

Он гладит меня по волосам, вытирает слёзы и говорит.

– Ты проживёшь это… Я рядом, слышишь? Пусть хоть кто-нибудь будет рядом, когда мир рушится.

А я плачу в его ладонь, и нет на свете силы вернуть меня к самой себе – я вся в этой бездне боли, вины и вечного недоверия.

Прошёл месяц, а я всё ещё тенью хожу по этим каменным залам, но тяжесть в груди стала чуть меньше. Я редко встречаюсь взглядом с Гастоном и ни разу не сказала ему ни слова. Моя тишина – мой последний бастион. В ней я защищена, в ней я сильна, и в ней невозможно предательство.

Я избегаю всех: за столом сижу на краю, на прогулки выхожу одна, отвечаю только по необходимости. Служанки разучились улыбаться при виде меня и уже не пытаются завести разговор – многие боятся, другие жалеют, а мне всё равно. Эта мягкая туманная усталость будто окутывает меня – я больше не рыдаю ночами так, как раньше.

Киллиан так и остался рядом. Я поймала себя на том, что не жду его появления, как выношу его присутствие. Теперь я втайне ищу его шага в коридоре, ощущаю тепло его руки на своей, ловлю взгляд – и не отворачиваюсь. Мне больше не хочется его оттолкивать. Вся прежняя злость ушла, осталась только пустота и благодарность за молчаливую заботу.

Сегодня он долго сидит на подоконнике в моей комнате, заглядывает в окно, и я вижу его профиль – упрямый, красивый в это мягком свете вечера. Я молчу, но уже позволяю ему взять мою ладонь, уже не прячу лицо, когда он касается моих волос. Иногда он говорит мне что-то простое – про птиц в саду, про погоду, про мелочи – и я медленно учусь вновь слушать его голос, не раздражаясь, как раньше.

– Ты сегодня спокойнее, – улыбается он еле заметно.

Я киваю, не пытаясь подобрать оправдания.

– Становится легче? – спрашивает, не отпуская руку.

Я вздыхаю.

– Немного. Наверное… благодаря тебе.

Мне всё ещё больно. Я всё такая же отрезанная от мира, не ищу встреч, избегаю разговоров, боюсь доверять. Но когда я смотрю на Киллиана – мне не нужно делать вид, что ничего не чувствую. Я позволяю себе слабость и тихий покой рядом с ним. Пусть это пока капля тепла – но я держусь за неё обеими руками.

Глава 35. Киллиан

"И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого."

Молитва Господня (От Матфея 6:13)

Оно происходит не сразу. Больше месяца я хожу вокруг Катарины тенями – так же осторожно, как раньше, но теперь не из страха быть раскрытым, а потому что сам не знаю, насколько позволено заходить дальше. И вот я замечаю. Её взгляды уже не остры, она больше не сжимается, если случайно коснуться её руки. В её молчании появляется иной оттенок – не ненависть, не острое недоверие, а, скорее, усталое принятие. Бывает, я ловлю на себе её взгляд – он задерживается, она больше не спешит отвернуться.

Гастон всё ещё для неё пустое место. Она не разговаривает с мужем, не смотрит ему в глаза, и если я вдруг замечаю, как тот безуспешно пытается пробиться сквозь её ледяную тишину, мне почти жаль друга – почти. Но, по правде говоря, у меня нет вины. Есть только холодная решимость и невыносимое влечение к этой женщине.

Я провожу с ней больше времени – всегда осторожно, всегда с оглядкой на других, но теперь мы дольше остаёмся вместе наедине. Я чувствую, как тянется между нами это почти осязаемое молчаливое понимание. Она не говорит мне слов, которые жду, не просит остаться, но и не требует уйти.

Сегодня я вновь стою рядом, на подоконнике в её покоях. Свет скользит по её волосам, она кажется уставшей, хрупкой, совсем не похожей на себя прежнюю, гордую и острую. Я стараюсь не спугнуть, подаю ей руку – и она впервые за всё это время не отнимает её. Я чувствую, как тает лёд, и сам становлюсь другим.

– Ты спокойнее, – тихо отмечаю я, позволяя себе коснуться её запястья.

Она кивает и открывает двери чуть шире, едва заметно, но этого достаточно. Это победа – маленькая и настоящая.

Я остаюсь рядом, позволяя себе надеяться, хоть на мгновение, что это начало чего-то большего. Не прощения – нет, но доверия. Или покоя, который мы оба не заслужили, но так отчаянно ищем друг в друге.

Все складывается так, как нужно. Катарина отдаляется от Гастона, чуть хмурит брови всякий раз, когда слышит его имя. А я – всегда рядом, в тени, вечно на полшага ближе, чем позволено. Прежде чем Гастон начнет что-то подозревать, я должен подобрать себе жену, создать безупречное алиби. Всё просчитано.

Вечереет. Мы с Катариной сидим одни, и между нами висит то самое напряжение, которого я ждал недели. Она вздыхает и первой нарушает молчание.

– Ты избегал меня, Киллиан. После… того случая в твоих покоях.

Я склоняю голову и изображаю виноватую улыбку.

– Я счёл нужным дать тебе пространство, Катарина. Мне жаль, что я позволил себе лишнее.

Она изучающе смотрит мне в глаза, её голос становится резче.

– Жаль? Только и всего? Ты же друг моего мужа. Ты ходишь за мной хвостом, говоришь красивые слова… А потом сидишь с ним за одним столом. Как ты можешь?

Я отвожу взгляд на её тонкие пальцы, сжимающиеся на подлокотнике.

– Быть твоим другом мне не под силу. И быть только другом Гастону – тоже. Я не могу иначе, Катарина. Я не хотел бы извиняться, если быть честным, но долг велит.

Она чуть улыбается – устало, с тоской.

– А ты всегда слушаешь долг?

– Нет. Не всегда, – признаю я.

Она смотрит в пол, а затем вдруг поднимает глаза, в которых я читаю всё – и упрёк, и любопытство, и обиду.

– Почему именно я? Почему ты выбрал меня для своих игр, Киллиан?

Я стараюсь говорить тише, так, чтобы мой голос был только для неё.

– Я не играю, Катарина. Ты мучаешь меня просто одним своим присутствием. Я хочу принадлежать тебе… Хотел бы быть рядом, прикасаться к тебе когда захочу, говорить всё, что думаю… но не могу. Ты… жена моего лучшего друга. Это – безумие.