Тень виселицы

Намек позабавил Джорджину, но она никак этого не выдала.

– К несчастью, дело не в том, как я буду себя там чувствовать, – ответила она, – а в условностях, сударь, и бывают ситуации, которые, я полагаю, необходимо обсудить с мужем.

Они говорили по-французски, а проходивший мимо Фокс сказал по-английски:

– В четверг я встретил Хамфри. Он выходил из вашего семейного особняка на Сент-Джеймс-сквер.

– Слава Богу, меня не было в Лондоне, – едко заметила Джорджина. – Это единственный дом, где бываем мы оба; Хамфри редко задерживается больше чем на несколько дней, но я нахожу, что и это слишком много. Клянусь, он страшно меня раздражает.

– Однако он очень интересовался вами. Когда услышал, что я еду сюда, то забросал меня вопросами – ему хотелось знать, кто еще приедет, кто приезжал, когда я был здесь в прошлый раз, и в чьих домах вы гостите чаще всего, когда посещаете столицу.

Джорджина нахмурилась:

– Это просто невоспитанность! Сует нос в мои дела! Я возблагодарю Небо, когда наконец от него избавлюсь!

– Возможно, теперь уже недолго ждать, – рассмеялся Фокс, – если он будет по-прежнему пить и сломя голову носиться на лошадях. На этот уик-энд он собирался отправиться в Гудвуд и с жаром говорил о скачках по пересеченной местности на необъезженных лошадях, где намеревался одержать победу.

– Гудвуд? – вдруг сказал Воронцов. – Кажется, я там был. Это название поместья герцога Ричмондского в Суссексе?

– Да, ваше сиятельство, – опешив, ответила Джорджина. Она не слышала, чтобы посол говорил еще на каком-нибудь языке, кроме французского, и решила, что английский он знает плохо, но он, как оказалось, понял весь их разговор с Фоксом, что расстроило Джорджину. Теперь граф узнал о ее отношениях с мужем. Она противилась попыткам Роджера навязать ей свою волю, но очень ценила его чувства и не хотела обижать друга. Если к вечеру ухаживания русского стали бы слишком настойчивыми, она собиралась выставить на первую линию защиты старомодную верность супругу, но сейчас сама выбила почву у себя из-под ног.

Они шли к теплицам, и Воронцов стал пространно рассказывать о том, как вскоре по приезде в Лондон его пригласили в Портсмут посмотреть корабли британского флота, а его кучер, свернув куда-то не туда, сбился с пути. Ни граф, ни его слуги не знали по-английски ни слова, и только добравшись до лесов вокруг поместья герцога Ричмондского, они наконец нашли человека, достаточно бегло говорившего по-французски, который и показал им дорогу.

Еще час, а то и больше гости с хозяевами бродили по саду, потом обошли озеро и вернулись к дому. Джорджина проводила леди Амелию и миссис Армистед в отведенные им комнаты; полковник помог разместиться мужчинам, чтобы все могли переодеться и привести себя в порядок к обеду.

Когда Роджер приехал в «Омуты», Джорджина поселила его в спальне мужа, теперь пустовавшей. Туда вела дверь прямо из будуара. Таким образом приличия были соблюдены, и Роджер мог входить к Джорджине в любое время, не опасаясь, что его увидят в главном коридоре.

Скинув камзол и бросив его на кровать, Роджер нерешительно посмотрел на дверь, ведущую в будуар. Он почти было решил проигнорировать запрет Джорджины и войти к ней, надеясь на примирение. Их роман был поистине удивительным, и, хотя в последнее время они стали немного раздражать друг друга, Роджеру было грустно думать о разлуке с возлюбленной.

Продолжая смотреть на дверь, Роджер вспоминал часы, проведенные по другую ее сторону в радости и веселье. О том, чтобы Джорджина ему наскучила, не могло быть и речи, и он отказывался верить, что надоел ей. Возможно, Джорджина и права, утверждая, что ничем не сдерживаемая страсть у таких непостоянных натур, как Роджер и она сама, недолговечна и может вспыхнуть снова лишь после разлуки. Но расставаться, в этом Роджер был уверен, им пока рано, тем более из-за интриг мистера Фокса.

Засунув руки в карманы панталон, Роджер в мрачном расположении духа принялся шагать по комнате.

Фоксу, размышлял он, так же как и ему, хорошо известны амбиции Джорджины. Ей нравилось оказывать влияние на людей значительных, и она клялась Роджеру, что станет герцогиней раньше, чем седина тронет ее волосы. Напрасно она опасалась остаться привязанной к мужу еще много лет. Роджер подозревал, что Хамфри Этередж умрет скоро, и тогда Джорджина будет вольна в выборе спутника жизни. Если Фокс придет к власти, Джорджина, оказав ему услугу, вполне может рассчитывать на то, что король по ходатайству Фокса пожалует ее второму мужу титул герцога. В этом, по мнению Роджера, и заключалась суть негласного договора между ними. Фокс, как представитель оппозиции, видимо, затеял очередную интригу против правительства и, нуждаясь в поддержке Воронцова, решил использовать в своих целях миссис Этередж. Правда, Джорджину, унаследовавшую от матери цыганскую кровь, ничто не могло заставить лечь в постель с мужчиной, который ей не нравился. Именно на это и надеялся Роджер. Но Фокс очень ловко разыграл свою карту. Он знал страсть Джорджины ко всему необычному. Рассчитывал он и на то, что скрывающиеся под коспомолитическим лоском русского варварские черты привлекут чувственную натуру Джорджины.

Во время прогулки по парку Роджер держался подальше от Джорджины, но по выражению ее лица понял, что русскому удалось не только заинтересовать, но и очаровать ее. А это, Роджер по опыту знал, уже половина победы. Полная же победа – дело времени и случая.

Осознав слабость собственных позиций, Роджер впал в отчаяние. Он плыл по течению их неофициального медового месяца, длившегося чуть ли не полгода, со всем пылом юности – отдался Джорджине душой и телом и теперь не мог предложить ей ничего нового.

Казалось, у него нет выбора, он вынужден проглотить горькую пилюлю и наблюдать триумф соперника, о появлении которого узнал совсем недавно. Один лишь вопрос оставался открытым: наградит ли его прелестная Джорджина парой рогов в этот уик-энд?

Если принять в расчет ее настроение, то, скорее всего, не наградит. Впрочем, все зависит от того, как срочно потребуется Фоксу поддержка Воронцова. И раз Джорджина повела себя как женщина совершенно независимая, она вполне может ускорить события.

Роджер был сыном своего времени. Отважный, находчивый, он высоко ценил личную честь, служа цели, которая, как казалось ему, оправдывает средства, и не терзался угрызениями совести. Еще юношей он превратился в гражданина мира, и превосходное классическое образование вкупе с личным опытом привели его к некоторому цинизму в вопросах сексуальных связей. Он унаследовал от матери не только цвет глаз, но и романтический склад характера; именно поэтому его отношения с Джорджиной оказались относительно долговечными.

Если бы речь шла о любой другой женщине, он позволил бы ей уйти или же стал бы молить, проклинать, угрожать самоубийством, добиваясь верности. Но Джорджина не была для него ни светом в окошке, ни объектом безумной страсти. Она выросла вместе с ним и в то же время сама по себе, и, хотя Роджер готов был, поцеловав ее, уехать месяца на три, все его романтические чувства восставали при мысли, что их прощание окажется запятнанным ее неверностью, в то время как он еще находится в доме.

Роджер бросил еще один неуверенный взгляд на дверь в будуар. Скажи он Джорджине, что ему по-настоящему больно, она, Роджер в этом не сомневался, не оставила бы его упрек без внимания. Но только сейчас Роджер понял, что уже слишком поздно. В эти минуты горничная Дженни помогает Джорджине одеваться и потом, когда госпожа спустится к обеду, останется там прибирать. У Джорджины нет секретов от Дженни, но Роджер не станет выяснять отношения при горничной.

Он начал одеваться; чувство тоски и одиночества с каждой минутой усиливалось. Когда часы работы Дэниела Квара на мраморной каминной полке пробили четыре, Роджер, напудренный, напомаженный, одетый в элегантный шелковый костюм цвета лаванды, стал спускаться по лестнице, полный холодной, злой решимости сорвать планы русского.

Глава 3. Отчаянная игра

Хотя английские аристократы по-прежнему садились за стол в четыре часа, в последнее время вошло в моду обедать позднее, и Джорджина назначила обед на половину пятого. Одеваясь, Роджер придумал, как посрамить русского; время для подготовки у него было.

Войдя в большую гостиную, где Джорджина обычно принимала гостей, Роджер открыл бюро орехового дерева. Он знал, что там, в футляре марокканской кожи, лежали карты для фаро. Шесть колод, все с одинаковыми рубашками, но карты в колодах имели достоинство не ниже десятки. Четыре колоды, содержавшие восемьдесят карт, использовали для игры, а оставшиеся две – для пасьянсов. Из этих двух Роджер вытащил два туза, два короля и две дамы и спрятал их: тузов и королей – в манжеты, а дам – в расположенный достаточно низко на левом бедре внутренний карман камзола.

Он предвидел, что после обеда непременно будут играть в карты, скорее всего в фаро – это была модная игра, и Джорджина ее очень любила. Роджер никогда не жульничал, но сейчас для достижения своей цели решил сделать исключение и никаких угрызений совести не испытывал.

Минут десять Роджер стоял в одиночестве у камина, потом к нему присоединился полковник Терсби. Вскоре и остальные гости стали спускаться вниз. Последней вышла Джорджина и, сделав вид, будто сожалеет об опоздании, принесла свои извинения – появляться последней было эффектно.

На Джорджине было белое платье, и ее полные обнаженные плечи – плечи смуглой Венеры – словно выплывали из пены белого шелка. Но Роджер, любуясь ею, подумал, что есть цвета, которые оттеняют ее чувственную красоту гораздо лучше. Видимо, предположил Роджер, Джорджина выбрала этот девственный цвет, чтобы заинтриговать искушенного русского.

Как только Джорджина появилась, дворецкий распахнул двустворчатую дверь и объявил, что обед для ее милости и гостей подан.

Полковник Терсби, как хозяин, подал руку леди Амелии. За ними последовали граф Воронцов с миссис Армистед. Тогда Друпи Нед поклонился мистеру Фоксу, который, в свою очередь, поклонился Джорджу Селвину как старшему из них, но, получив ответный поклон, все же отступил на шаг, подчеркнув тем самым, что среди оставшихся мужчин первым должен идти к столу младший сын маркиза Эймсбери. Замыкала шествие Джорджина с наиболее именитым своим гостем, грузным герцогом.

Почти все собравшиеся за столом считали хороший разговор не менее важной принадлежностью высшего общества, чем хорошая одежда. Остроумный ответ был возведен в ранг искусства, и люди высшего света стремились превзойти друг друга в остроумии. Из уважения к Воронцову разговор шел в основном по-французски, но даже если бы графа не было, французский все равно звучал бы – это считалось модным; то и дело слышались и латинские цитаты, но никто не произносил их, чтобы покрасоваться, и никто не трудился переводить – все их знали.

Почти два часа ели устриц, омаров, форель, лосося, молочного поросенка, седло барашка, каплуна, утку, пирожные, безе, бланманже и тепличные фрукты, обильно запивая все это шабли, рейнским, кларетом или шампанским, – в те времена хороший аппетит вошел в привычку как у мужчин, так и у женщин. Наконец Джорджина поймала взгляд леди Амелии, и дамы поднялись из-за стола, оставив мужчин рыгать в свое удовольствие и попивать более крепкие напитки.

Вскоре Фокс принялся за неприличные анекдоты, сопровождаемые взрывами хохота. Селвин, Воронцов, Друпи Нед и Роджер добавили кое-что от себя. Полковник Терсби, как хороший хозяин, не давал разговору угаснуть, то и дело вставляя колкие замечания. Только герцог угрюмо молчал. Похоже, у него отсутствовало чувство юмора, но, может быть, и он по-своему был доволен; как только дамы покинули комнату, он тут же вытащил длинную курительную трубку и теперь посасывал ее, так что вскоре его окутало облако дыма, такое же плотное, как те клубы, которые извергали трубы одного из его новых заводов. Остальные приложили немало усилий, чтобы втянуть его в веселье, но в ответ на смех и шутки он лишь слегка подмигивал одним глазом.

Когда остроумные французские стихи вызвали настоящий шквал веселья – Друпи Нед потешал ими компанию, – Воронцов поднялся и, едва заметно поклонившись полковнику Терсби, покинул комнату через главную дверь, ведущую в прихожую. Полковник сосредоточил свое внимание на Селвине, который стал читать такие же забавные куплеты, но поймал взгляд Роджера и сделал ему едва заметный знак.

Роджер сразу догадался, о чем думал полковник. В противоположном углу комнаты была еще одна дверь, за которой помещалось недавно установленное чудо – ватерклозет; все успели воспользоваться им за последний час. Так что посол покинул комнату вовсе не по этой причине. Опасаясь, что Воронцов внезапно почувствовал себя дурно, полковник тем не менее не мог оставить Селвина. Это было бы невежливо. Поэтому он хотел, чтобы Роджер, лучше остальных гостей ориентировавшийся в доме, последовал за Воронцовым и выяснил, что его обеспокоило.

Поднявшись, Роджер поспешил за русским и догнал его уже в дальнем конце прихожей.

– Полковник Терсби отправил меня за вашим превосходительством, – сказал Роджер, поклонившись, – чтобы спросить, почему вы нас покинули. Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете?

Граф улыбнулся и ответил с такой же любезностью:

– Благодарю вас, конечно да. В стране, из которой я приехал, трон занимает женщина. У нас мужчины тоже любят сидеть после обеда за вином, но моя августейшая повелительница склонна немного раздражаться, если ей приходится слишком долго оставаться в обществе своих дам. Стало обычаем одному из нас покидать сотоварищей, чтобы предоставить себя в ее распоряжение. Я считаю, что это приятная обязанность, и сейчас решил навестить леди Джорджину.

– Ах вот как! – сухо произнес Роджер. – В таком случае не смею больше задерживать ваше превосходительство.

Говорил русский правду или только что придумал объяснение, Роджер не знал, но по английским традициям покинуть хозяина, чтобы первым войти к дамам, считалось верхом невоспитанности. Роджер снова поклонился и, уходя, с досадой подумал, что этим ловким ходом Воронцов выиграл самое меньшее час и теперь без помех сможет возобновить свои ухаживания за Джорджиной. Однако он не видел, каким образом можно этому помешать, и, посылая к дьяволу всех иностранцев, вернулся в столовую.

За время его недолгого отсутствия разговор перешел на политику. Друпи Нед в своей обычной ленивой манере блестяще защищал точку зрения Питта, считавшего, что не страна, а Ост-Индская компания должна была нести расходы по отправке четырех дополнительных полков в Индию во время восстания прошлым летом.

Этот вопрос настойчиво и неоднократно поднимался в парламенте – как новый повод обнаружить различные взгляды на реформирование правительства Индии – и на протяжении последних нескольких лет отнимал большую часть времени на заседаниях.

Фокс весьма красноречиво пытался своим мелодичным голосом изложить самые убедительные аргументы, которыми пользовался в свое время в споре с правительством. Но поколебать сутулого близорукого молодого лорда ему не удалось.

– Когда мы сможем приветствовать вас на заседаниях парламента, милорд? Для молодых сыновей пэров, как заметили мы с мистером Питтом, это обычное дело. Ваша логика и педантичность сослужат вам хорошую службу.

– Вы льстите мне, сэр, – поклонился через стол Друпи Нед. – Будь я даже в силах занять такое место, я не стал бы жертвовать теми занятиями, которые сейчас отнимают большую часть моего времени.

– Каковы же они? – спросил герцог, вдруг очнувшись после долгого молчания.

– Я… м-м-м… экспериментирую с разными редкими зельями и собираю античные украшения.

– Античные! – проворчал герцог. – Пустая трата времени и денег. Когда я был молод и меня возили в Рим, мой учитель, дурак, уговорил меня купить несколько мраморных статуй. Его, кажется, звали Вудом. Эти статуи где-то так и стоят в ящиках. У меня все нет времени распаковать их, и сомневаюсь, что оно когда-нибудь появится.

Нед поднял свой искрящийся бокал.

– Могу поспорить, – заметил он не без ехидства, – среди этих статуй найдутся изображения римских богов. Раз уж вы, ваша светлость, решили прятать их от глаз смертных на протяжении чуть ли не тридцати лет, от меня не дождетесь сочувствия, потому что изучение древних религий – мое третье занятие.

– Ну уж нет! – отрубил герцог с резкостью доктора Джонсона (на которого, как считали некоторые, он очень походил). – Эти занятия не только бесполезны, но и опасны. Все языческие религии – порождение дьявола.

Роджер не очень внимательно следил за разговором – его мысли были заняты Воронцовым и Джорджиной. Удалось ли русскому увести Джорджину от дам под каким-нибудь предлогом, например попросив ее показать ему коллекцию серебряных безделушек в дальней гостиной? Может быть, в эту минуту он нашептывает ей там на ушко сладкие слова? Однако сейчас надо было поспешить на выручку другу.

– Надеюсь, ваша светлость не станет смешивать верования древних греков и римлян с поклонением дьяволу в примитивных культах?

– Нет, сэр, стану! – последовал резкий ответ. – Потому что первое развилось непосредственно из второго.

– Позвольте с вами не согласиться, – живо возразил Нед. – Я провел немало времени, занимаясь этим вопросом.

– Если вас, милорд, интересуют ритуалы сатанистов, обратитесь к Джорджу Селвину, – со смехом сказал Фокс. – Пусть расскажет, как он однажды вызывал дьявола.

Все взоры немедленно обратились на величественное, как у архиепископа, лицо старого повесы, который с грустной улыбкой заговорил:

– Кажется, я так и не дождусь, пока люди забудут, что я когда-то состоял в клубе Адского Огня, хотя это было очень давно. Его расцвет пришелся на конец пятидесятых – начало шестидесятых годов. Как раз в шестьдесят втором Дэшвуд, унаследовав титул баронета, стал канцлером казначейства и закрыл клуб. Это случилось, когда некоторых из вас еще не было на свете, так что, пожалуйста, давайте оставим этот предмет.

– Нет-нет! – вскричал полковник Терсби. – Все знают: вы играли там одну из главных ролей, и я не раз хотел расспросить вас о том, что там происходило.

Все, исключая герцога, опять скрывшегося за своей дымовой завесой, поддержали полковника, и Селвин, на которого напали со всех сторон, после некоторого колебания начал:

– Ну раз вы настаиваете, расскажу вам в общих чертах. Идея родилась у сэра Фрэнсиса Дэшвуда однажды вечером в Уайт-клубе. Милорд Сэндвич, Чарльз Черчилль, Бубб-Доддингтон, Пол Уайтхед, Роберт Ллойд и я вызывали тогда духов. Мы все un peu biasés[3] успехом у дам общества и артисток итальянской оперы и теперь иска ли новый выход своим амурным наклонностям. Дэшвуд подал мысль устроить некую игру – с переодеваниями и утехами с незнакомыми дамами. Он предложил нам создать новый орден святого Франциска, но, в отличие от старого, поклоняться Венере, а все церемонии и ритуалы заканчивать вакханалиями.

Сценой для этих забав – а все начиналось именно как забава – Дэшвуд выбрал полуразрушенное аббатство в Медменхеме. Это остров на Темзе между Марлоу и Хенли – чудесное место. Позднее мы стали собираться там каждое лето недели на две. Часть строений была обжита, кладовые и подвалы мы набили всем необходимым, а хорошо известная нам мадам привезла десяток строго отобранных нимф. Мы носили монашеские одеяния и женщин тоже нарядили в соответствующие наряды. Обедали мы в трапезной, а потом, отремонтировав старую церковь, танцевали там. Как вы можете себе представить, вино текло рекой, и часто по ночам мы устраивали веселую преисподнюю.

– Ну перестаньте, Джордж, – заметил Друпи Нед, – наверное, там было не простое бражничество, если, как утверждает мистер Фокс, вы вызывали дьявола.

Селвин как-то рассеянно поглядел на него:

– Верно, с некоторых пор наши намерения несколько изменились. Облачения, которые мы носили, и атмосфера самого места толкали нас на безрассудные забавы. Все мы были убежденными протестантами, и, хотя я признаю, что это дурной вкус, нам тем не менее иногда казалось, что таким образом мы зло пародируем католические ритуалы.

Все подумали, уж не о черной ли мессе говорит Селвин, но никому не хотелось его об этом спрашивать.

– Тут, однако, ничего нового нет, – заметил Нед. – Я много читал, но мне было бы интересно поговорить с человеком, который видел Сатану собственными глазами. Он и правда появлялся по вашей просьбе?

– Не по моей, по просьбе другого человека.

– Но вы его видели?

– Да, один раз. Если не его, то, по крайней мере, его образ.

– И как же он выглядел?

– Он был пониже меня ростом, но шире в плечах и вообще атлетического сложения. Смуглый, волосатый, с плоским черепом и красными глазами, горящими как угли.

– Господи! – воскликнул полковник. – Как вы не умерли во страху?

– Чуть не умерли. У меня до сих пор волосы встают дыбом при одном воспоминании об этом. Половина нашей компании бросилась бежать и добежала до Марлоу. Те, кто похрабрее, остались, чтобы защитить женщин, лежавших в обмороке. И наша храбрость была вознаграждена.

– Каким образом? – спросил Нед.

– Наш гость оказался весьма дружелюбным и просто хотел отужинать с нами, – улыбнулся Селвин.

– Джордж, вы рассказываете небылицы, – рассмеялся Нед. – Я вам не верю.

– Это правда. Даю вам слово. При ближайшем рас смотрении он оказался взятым из цирка ручным шимпанзе. В нашей компании был непревзойденный шутник Джон Уилкс. Накануне он привез обезьяну и спрятал ее в ящик под алтарем. Потом, когда Дэшвуд в роли высшего жреца обратился к Венере, Уилкс нажал на пружину, и зверь выскочил.

Могучее тело Фокса сотрясалось от смеха, на глазах выступили слезы.

– Разрази меня гром! Я отдал бы все, что заработал в прошлом году на бирже, только бы посмотреть на лицо бедного Дэшвуда в этот момент.

– Ну да, теперь это кажется смешным, – серьезно возразил Селвин. – Но полученный урок мы запомнили на всю жизнь; тут и распался наш клуб Адского Огня. Обезьяна Уилкса слишком уж напоминала черта, чтобы продолжать по ночам игры в монахов и монашек на развалинах аббатства.

– Ну и тип этот Уилкс! – воскликнул полковник. – За последние полвека никто в Англии не наделал столько шума, как он.

– Уилкс десятерых стоит! – вскричал Фокс. – Разразившиеся после его статьи в «Норт Бритон» скандалы, его изгнание из парламента и арест чуть не привели к революции. Выборщики Миддлсекса на протяжении двенадцати лет отказывались быть представленными в парламенте каким-либо другим кандидатом и постоянно пытались заставить членов парламента снова принять его. Вместо того чтобы дебатировать войну с Америкой, мы большую часть времени бесновались от ярости, которую вызывал у нас Джон Уилкс очередным своим поступком.

– Удивляюсь, Чарльз, как вы можете об этом говорить не краснея, – улыбнулся Селвин, – особенно если учесть, что ваша тогдашняя роль – вы ведь травили Уилкса и боролись за ограничение свободы прессы – никак не вяжется с вашими нынешними принципами.

Старый искушенный политик только пожал плечами:

– Времена меняются, Джордж. Тогда мне, молодому здоровому аристократу, не было дела до нужд простых людей. Как ни странно, в свое время я горячо поддерживал короля и защищал привилегии знати, а сейчас Фермер Джордж[4] ни одного подданного во всем королевстве не ненавидит больше, чем меня.

– Вы поменялись местами с Уилксом, сэр, – рассмеялся Роджер. – Когда-то король считал его своим злейшим врагом, а недавно я слышал, будто его величество весьма лестно отозвался об Уилксе, когда тому, как лорд-мэру Лондона, пришлось подавать петицию.

– Это правда, – признал Фокс. – И вы только посмотрите, какие чудеса творит магия времени в делах людских! Кто бы мог подумать, что после непристойных «Заметок о женщинах», опубликованных Уилксом, отцы города, известные своими пуританскими взглядами, выберут его главой городского магистрата или что он, некогда член клуба Адского Огня, проведет свои преклонные годы в мрачной роли городского канцлера!

– Память людей досадно коротка, – заметил полковник Терсби. – Огромная популярность давно затмила все его прежние грехи – никто из того поколения не сделал больше, чем он, для расширения гражданских свобод.

– «Уилкс и свобода!» – кивнул Фокс. – Одним этим призывом можно было поднять толпу. Никогда не забуду, как однажды после моей речи против него люди напали на мою карету и изваляли меня в грязи; не забуду я и ликующую толпу, которая тащила Уилкса на Людгейт-Хилл, когда его выпустили из тюрьмы. В последние же годы, увы, глубокая апатия охватила народные умы, и мои надежды на реформы не встречают понимания, да и нет больше того могучего духа противостояния дурным действиям кабинета министров, какой был в те времена, когда Уилкс осмелился бросить вызов королю.

– Причину этого не надо искать далеко, сэр, – заметил Друпи Нед. – Бесчинства разбушевавшихся толп во время восстаний Гордона заставили правительство принять жесткие меры против этого тысячеголового монстра, который использовал проект смягчения участи католиков как повод для удовлетворения своего зверского аппетита. Все, кто видел объятые пожаром кварталы Лондона, навсегда разуверились в благих целях массовых народных выступлений. Один лишь король не потерял тогда головы и приказал ввести в город войска для усмирения орд пьяных мародеров – ничего удивительного, что в глазах законопослушных граждан он стал спасителем отечества.