Тень виселицы

Роджер нахмурился:

– Сдается мне, ты пригласила его, чтобы вызвать мою ревность.

– Ну конечно же нет! – весело воскликнула Джорджина. – Мы оба, слава Богу, слишком искушены, чтобы обращать внимание на подобные собственнические чувства. Разве мы, став любовниками, не договорились, что ни единый упрек в неверности не омрачит нашу дружбу?

– Помню! – Роджер подошел к окну. Его темно-синие, унаследованные от матери-шотландки глаза стали еще темнее. – Однако не тот у меня характер, чтобы молча наблюдать за тем, как другой мужчина добивается твоей благосклонности.

Джорджина потянулась и зевнула:

– Тогда, дорогой мой, ты скоро станешь страшным занудой и нарушишь наш договор, что мы оба вольны предаваться случайным любовным утехам, а рассказывать о них или нет – дело вкуса; мы также договорились не обращать внимания на подобные вольности; если же интрижка перерастет в большое чувство, расстаться, не держа черных мыслей. Только на этом условии я решилась изменить мужу, да и ты полностью согласился с тем, что по-другому нельзя, что надо из бегать унылых, утомительных сцен и бесплодных обвинений.

Роджер отвернулся от окна.

– Да, так мы и договорились, – сказал он тихо, – и я буду соблюдать уговор. Но скажи мне честно, ты на мерена завести интрижку с русским?

– Ты лучше, чем кто-либо, знаешь, как быстро меняется у меня настроение, – пожала Джорджина плечами. – Откуда мне знать, что я почувствую при близ ком знакомстве с ним.

Роджер, нахмурившись, посмотрел на молодую женщину.

– В последнее время ты стала какой-то беспокойной, – с упреком произнес он, – между нами уже нет прежнего согласия, но мне и в голову не могло прийти, что расставание так близко.

– Милый Роджер, – промурлыкала она, снова став нежной. – Признаюсь, при звуке твоих шагов, приближающихся к моей спальне, мое сердце больше не бьется так часто, как прежде. Но и у тебя я не замечаю былого обожания, и если ты честен, то не можешь не признать этого. Неизбежно наступает день, когда даже лучшие друзья должны на время расстаться; дальновидные любовники так и поступают, не дожидаясь, пока огонь страсти совсем угаснет. Только в этом случае остается надежда, что пламя любви когда-нибудь снова запылает.

– Пусть так, но позволь мне остаться с тобой хотя бы до конца уик-энда. А в понедельник я уеду вместе с остальными гостями.

– Мне вовсе не хочется причинять тебе боль, – сказала она, немного помолчав. – И молю тебя, не думай, будто ты мне так наскучил, что я готова от тебя избавиться прямо сейчас. В «Омутах» весной прелестно, но я хочу собирать нарциссы в лесу только с тобой, мой милый. Оставайся еще на неделю-другую и составь мне компанию, пока не решишь, что тебе делать дальше. А сегодня вечером позволь мне обратить свои чары на Сержа Воронцова.

Роджер был слишком горд, чтобы согласиться на такие условия.

– Судя по твоему рассказу, – заметил он саркастически, – чтобы разбудить в этом северянине дикаря, потребуется немного. Прости меня, но я должен сказать, что ты слишком торопишься.

– Нет, ты ошибаешься, – прошептала она по-прежнему нежно. – Признаюсь, он очень меня заинтриговал, но я вполне могу подождать, пока мы не расстанемся с тобой, разумеется, если позволят обстоятельства. Видишь ли, Чарльз знает, что этот русский мной заинтересовался, потому и спросил в письме моего позволения привезти Воронцова сюда.

– Дьявол возьми этого Чарльза Фокса! – со злостью закричал Роджер. – Будь проклят он сам и его политические интриги!

– Ну образумься, милый мой. Мне ничего не стоит оказать ему эту услугу, если я увижу, что мои склонности совпадают с его интересами.

– Но ты ведь ничего не потеряешь, если на время отложишь это дело?

– Кто знает. Боюсь, так можно все потерять. Говорят, эти русские столь же горды, сколь отважны. После данных мне клятв он приедет сюда, полный надежд. Если я никак не отвечу на его чувства, он решит, что я просто посмеялась над ним, и не простит мне этого.

Роджер помрачнел:

– Ты, должно быть, давно знала, что он приедет, а мне ничего не сказала. Тебе недостало смелости открыть мне правду.

– Я хотела, но потом передумала, понимая, как болезненно ты это воспримешь, и, чего доброго, поведешь себя как ревнивый муж. Так оно и вышло.

– Напротив, сударыня, я уложил бы чемоданы и освободил вас от своего присутствия. Я мог бы сделать это сейчас, если бы Нед не ехал сюда по моему приглашению. Надеюсь, в силу сложившихся обстоятельств я вправе просить вас о том, чтобы вы избавили меня от унижения и не занимались с Воронцовым любовью, пока я нахожусь в вашем доме.

– Роджер, ты меня утомляешь, – вздохнула Джорджина. – Эти пять месяцев я была тебе верна, но теперь призываю вспомнить о нашей договоренности. Прежде чем Атенаис де Рошамбо отдала тебе свое сердце, ты уже отчаянно любил ее, однако, как ты сам мне говорил, это не помешало тебе развлекаться с любовницами. Откуда же тогда твоя ревность? Ведь мои отношения с Воронцовым никак не скажутся на моем глубоком чувстве к тебе. Кроме того, как я уже говорила, возможно, русскому достанется всего несколько поцелуев.

– Если ты это мне обещаешь, я больше ни слова не скажу.

Джорджина медленно поднялась, расправила складки на широкой юбке своего бархатного платья и выпрямилась во весь рост. Они смотрели друг другу в лицо, красивые, страстные, упрямые.

– Я уже говорила вам, сэр, – твердо заявила Джорджина, – все будет зависеть от того, насколько он мне понравится при близком знакомстве. Я не выношу, когда мне ставят условия, и не буду ничего обещать.

Вдали зазвучал дорожный рожок.

– Ах! Едут! Надо бежать вниз, к папа, встречать гостей.

Она собиралась уйти, но Роджер схватил ее за руку.

– Будь я проклят, если позволю тебе дурачить меня! – закричал он в гневе.

– Посмотрим! – отрезала она, глаза ее пылали. – Будьте любезны запомнить, что с этого момента я запрещаю вам входить в мои комнаты и буду делать то, что захочу!

И, высвободив руку, Джорджина величественной походкой вышла из комнаты.

Глава 2. Проигранное сражение

Роджер догнал Джорджину на верхней площадке главной лестницы. В просторный вестибюль на первом этаже выходили двери четырех гостиных; на пороге одной из них появился отец Джорджины, полковник Терсби. Он обожал и страшно баловал свою дочь и почти все время жил у нее, хотя и сам владел двумя домами.

Увидев полковника, Роджер отвесил Джорджине церемонный поклон и предложил ей руку. Она взяла его под руку, а другой подобрала широкие юбки. Когда по широкой пологой лестнице они спустились в вестибюль, на лицах их не осталось и следа дурного настроения, но сердца после ссоры еще бились с удвоенной скоростью.

Входная дверь была распахнута, и возле нее суетились лакеи в ливреях. Оказалось, это приехали лорд Эдуард Фицдеверел и мистер Селвин. Оба были членами Уайт-клуба; лорд Фицдеверел, узнав, что мистер Селвин тоже собирается в «Омуты», привез его из Лондона в своем экипаже.

Друпи Нед, тощий и очень высокий молодой человек с бледно-голубыми глазами и крючковатым носом, был года на три старше Роджера. Свое прозвище он получил из-за особенностей фигуры, которые, однако, не помешали ему стать настоящим щеголем, а ленивые манеры лорда контрастировали с его живым и необычайно глубоким умом.

Джордж Селвин выглядел моложе своих семидесяти лет. Глядя на его спокойное, кроткое лицо, никто не поверил бы, что в юности он слыл в Лондоне большим повесой. Джордж Селвин обладал проницательностью, дружелюбным нравом и имел бесчисленное множество друзей, относясь с одинаковым вниманием к королеве Шарлотте и к цветочнице Бетти с Сент-Джеймс-стрит.

Согласно этикету тех времен, оба джентльмена галантно поклонились Джорджине, а она ответила на приветствие глубоким книксеном; потом, приложив руку к сердцу, каждый из гостей обменялся поклонами с полковником Терсби и Роджером; зал наполнился гулом голосов – хозяева и гости приветствовали друг друга, перебрасывались замечаниями о дороге и о погоде, когда снова донесся звук рожка. Все остались в вестибюле дожидаться прибытия следующего экипажа.

Это приехали мистер Фокс и миссис Армистед; следом появился и русский посол. Мистер Фокс пригласил его позавтракать в Сент-Эннз-Хилл, где жила миссис Армистед, после чего граф отправился в своем экипаже вслед за ними – так его кучеру было легче найти дорогу.

Знаменитому лидеру оппозиции шел сороковой год. Его большое тело было по-прежнему полно сил, но на смуглом лице проступали следы разгульного образа жизни, которому он предавался с тех самых пор, как отец забрал его, четырнадцатилетнего, из Итона, привез в Париж и бросил в объятия порока. В молодости мистер Фокс был щеголем, предводителем юных фатов, которые шокировали весь город своими экстравагантными костюмами. Но с годами он перестал следить за собой. Его тронутые сединой черные волосы были плохо причесаны, и он даже не старался хоть немного втянуть свой огромный, безобразный живот.

Миссис Армистед, дама неопределенного возраста со следами былой красоты, демонстрировала завидную сдержанность в манерах и выборе туалета – она явно отдавала себе отчет в том, что на фоне своего яркого, как солнце, любовника выглядит бледной луной.

Роджер приветствовал обоих со всей возможной любезностью, но тут же забыл о них и устремил взгляд на графа Воронцова. Его внешность в точности соответствовала описанию Джорджины.

Графу на вид было не больше сорока, весь его облик говорил о сильной, страстной мужской натуре. Он был среднего роста, хорошо сложен и очень смугл. Плоское лицо, высокие скулы и блестящие черные глаза позволяли предположить, что в его жилах течет татарская кровь. Граф носил костюм, явно сшитый в Лондоне, но парик и роскошные драгоценности, украшавшие его ворот и пальцы, выдавали в нем иностранца.

Прежде чем поклониться Джорджине, граф на мгновение задержал на ней взор, и улыбка озарила его мрачное лицо, придавая ему странное очарование. Это было нечто большее, чем простая приветливость или восхищение, скорее самоуверенность, и Роджеру захотелось дать графу пощечину.

Русский посол заговорил на хорошем французском языке. Двое его слуг внесли в дом небольшой кожаный сундучок с круглой крышкой. Граф взял руки Джорджины в свои, поцеловал их и осыпал молодую женщину щедрыми комплиментами. Он молил ее принять маленький подарок, недостойный пустяк, предположив, что забавы ради она может нарядить в него одну из своих служанок. Тут Воронцов подозвал своих людей.

Прожив во Франции пять лет, Роджер в совершенстве знал французский и понял все, что говорил граф; он не удивился, когда двое слуг, опустившись перед Джорджиной на колени, открыли сундук и вынули из него роскошный наряд. Роджер, как и все остальные, был очарован великолепием подарка.

Это оказался праздничный костюм русской крестьянской девушки – юбка и корсаж; филигранная вышивка сияла как радуга. К костюму прилагались прозрачные белые нижние юбки, пара красных кожаных сапожек и чудесный головной убор, украшенный золотыми монетами.

Джорджина вскрикнула от восторга, а Воронцов еще раз поклонился.

– Если миледи, прежде чем бросить своей служанке эти тряпки, изволит примерить их, – произнес граф своим сильным голосом, – то обнаружит, что они ей впору.

– Но, господин граф! Откуда такая уверенность? – спросила Джорджина, во все глаза глядя на графа.

Русский самоуверенно улыбнулся, показав свои крепкие белые зубы:

– Если нет, моему слуге не избежать порки, мошеннику были выданы деньги, чтобы он получил точные мерки у вашей портнихи.

– Сэр, я бесконечно благодарна вам за подарок, – прерывающимся от волнения голосом сказала Джорджина и обратилась к одному из своих лакеев: – Томас! Отнеси этот наряд Дженни. Скажи, что я велю ей выгладить его и повесить в мой гардероб.

Лакей принял у слуг графа костюм, а Джорджина взяла посла под руку и повела через зал в гостиную. Остальные последовали за ними. Шествие замыкали Друпи Нед и Роджер.

Мистер Брук, рассеянно слушая болтовню друга, втихомолку проклинал русского графа. Отец выплачивал Роджеру всего триста фунтов в год. Собственных средств молодой человек не имел, но этих денег ему бы хватало, если бы не его манера одеваться, а за последние месяцы он изрядно поиздержался на подарки Джорджине. Однако для модной дамы его презенты были сущими пустяками, не то что великолепное подношение этого иностранца. Тем более, что Джорджина любила наряды, и едва ли можно было приготовить для нее лучший сюрприз.

Пройдя через длинную анфиладу залов, гости оказались в оранжерее, расположенной в юго-западном крыле дома. Это было не просто помещение, где содержались субтропические растения – цитрусовые деревья, банановые пальмы, мимозы и камелии, – Джорджина, проводила здесь большую часть времени, и поэтому в альковах стояли диваны, кресла и столики.

На столиках мужчин ждали вина и более крепкие напитки, а женщин – чашки с горячим шоколадом.

– Джордж, – обратился полковник Терсби к Сел вину, протягивая ему бокал мадеры, – вы не бывали в последнее время на каких-нибудь экзекуциях?

Вопрос был совершенно естественный – хотя Селвин не отличался ни чудовищной внешностью, ни странным поведением, все знали, что он питает неутолимую страсть к таким зрелищам, как повешения, эксгумация, – словом, ко всему, что так или иначе связано со смертью. Говорили даже, что, когда тело Марты Рей, любовницы лорда Сэндвича, было выставлено на обозрение после убийства, совершенного неудачливым ухажером, Селвин, подкупив гробовщика и облачившись в одежды наемной плакальщицы, получил возможность сидеть в головах у гроба.

– Нет, в Ньюгейте за последние несколько месяцев не было ничего интересного, – ответил Селвин и добавил, глядя на Фокса: – Мне кажется, самые отчаянные наши головорезы скрываются сейчас в парламенте.

– Ну перестаньте, Джордж! – рассмеявшись, воскликнул Фокс. – Как можете вы так резко судить своих бывших коллег, с которыми общались целых двадцать шесть лет?

– В мое время они были из другого теста, Чарльз. Милорд Чатэм ни за что бы не допустил ни импичмента такого верного слуги короны, каким был мистер Уоррен Хастингс, ни этого позорного судебного дела, которое все еще будоражит народ и грозит затянуться навечно.

– Это единственный способ предоставить индийским туземцам хоть какую-то защиту от притеснений и грабежа, чинимых служащими Компании. Сам Питт признал это, выступив с осуждением поступка Хастингса, незаконно оштрафовавшего Заминдара Бенареса на полмиллиона фунтов стерлингов; тогда он дал понять, что это не внутрипартийное дело, а тот самый случай, когда члены парламента должны голосовать, сообразуясь со своими убеждениями.

– Да, сэр, – вступил в разговор Друпи Нед, – премьер-министр не раз заявлял, что для мистера Хастингса все сложилось крайне неудачно, а во многих документах отмечается, что мы не можем вынести все подробности этого дела на публичное рассмотрение, без того чтобы не открыть секретные договоренности с некоторыми туземными князьями.

– В правительстве империи, милорд, нас заботят не столько детали, сколько общие принципы.

Нед помахал перед своим длинным носом надушенным кружевным платочком:

– Может быть, тогда, сэр, вы скажете, какими принципами руководствовался его высочество принц Уэльский, когда перед обсуждением индийского вопроса так накачал мистера Эрскина бренди, что тот в речи, обращенной к премьер-министру, выражался как торговка рыбой с Биллингсгейта?[2]

– Если вы захотите наложить ограничения на количество принимаемой перед заседанием жидкости, – опять рассмеялся Фокс, – тогда, милорд, вам придется начать с премьер-министра. Не далее как позавчера вечером он испытывал такое сильное недомогание, что не смог ничего мне ответить, – и это потому, что всю предыдущую ночь пил у милорда Бэкингема с Гарри Дундасом и герцогиней Гордонской.

– И все же, сэр, – заметил Роджер, – могу поспорить, что о манерах он никогда не забывает.

– Тут я с вами согласен. И признаю, что речь Эрскина тогда выходила за рамки приличия. Но, как заметил лорд Эдуард, принц помогал Эрскину готовиться, а всем известно, что на его королевское высочество никак нельзя положиться.

Фокс говорил, тщательно подбирая выражения, хотя у него были причины высказаться более резко. Ненависть, которую испытывал наследник престола к отцу, заставила его поддерживать оппозицию с той самой поры, как он достиг зрелости. Поскольку Фокс был для короля самым страшным врагом, молодой принц настойчиво добивался его дружбы, а великодушный государственный муж в ответ получал от парламента субсидии не на один десяток тысяч фунтов, чтобы дать его высочеству возможность обзавестись собственным домом и удовлетворять все свои экстравагантные прихоти.

Более того, когда принц отчаянно влюбился в миссис Фицгерберт, именно Фокс и миссис Армистед каждый вечер утешали его, если возлюбленная не желала его видеть. Морганатический брак между наследником короны и простой женщиной был в любом случае нежелателен, но ситуация с Марией Фицгерберт вызывала особую тревогу парламента – Мария принадлежала к Римской католической церкви, хотя и не скрывала, что готова поменять вероисповедание, если принц на ней женится.

Таким образом, когда принц, не таясь, поселил ее в новом дворце, члены парламента потребовали ответа – женат принц на Марии Фицгерберт или нет, заявив, что дальнейшая выдача субсидий, направляемых на погашение огромных долгов принца, будет напрямую зависеть от его ответа. Скандально прославившийся своим поведением молодой человек, загнанный в угол, в апреле минувшего года позволил Фоксу заявить от его имени, что он не женат на Марии. Таким образом, сделав своего ближайшего друга беззастенчивым лжецом, принц получил желаемые деньги. Миссис Фицгерберт, попав в трудное положение, через два дня заставила принца признаться графу Грею, что они поженились 15 декабря 1785 года, то есть около полутора лет назад, и Фокс, разумеется, не мог не узнать об этом.

Фокс, узнав правду от сэра Джеймса Харриса, ощутил такой стыд, что несколько дней не появлялся в парламенте, а его негодование против принца было столь велико, что они не разговаривали почти год, но, по слухам, в конце концов помирились – если с королем случится несчастье, нет сомнений, что принц призовет представленные в парламенте партии сформировать новый кабинет, а Чарльз Джеймс Фокс был слишком честолюбив, чтобы из-за личной обиды навсегда лишиться возможности стать премьер-министром.

Мужчины, собравшиеся у столика в оранжерее, ненадолго замолчали – слова Фокса напомнили им этот неприятный случай. Первым нарушил молчание полковник Терсби:

– Более узколобого и дубинноголового человека, чем наш нынешний монарх, пожалуй, не сыщешь, но даже для него слишком суровое наказание иметь двух таких сыновей.

– Вы правы, сэр, – согласился Друпи Нед. – Герцог Йоркский в грубых разгульных выходках превосходит самого принца. Из-за плебейских замашек и постоянной лжи благородные молодые люди, мои ровесники, избегают его светлости, считая общение с ним дурным тоном.

– В этом, Чарльз, Уайт-клуб имеет преимущество перед Бруксом, – улыбнулся Селвин. – Мне жаль, что вам в вашем клубе часто приходится мириться с присутствием августейших молодых распутников.

– Уже нет, Джордж, – поспешил возразить Фокс. – Вы не слышали, что его королевское высочество обратился с просьбой принять в наш клуб своего приятеля Тарлетона и Джека Пайна? Мы забаллотировали обоих, и королевские отпрыски в страшном возмущении покинули нас. С какими-то дружками они организовали собственный клуб «Уэлси» в Довер-Хаус. Теперь, говорят, генерал Гайдар-Али Смит и адмирал Пиго каждую ночь выигрывают у них по две-три тысячи гиней.

Разговор был прерван прибытием герцога Бриджуотерского и его сестры, леди Амелии Эджертон. Герцогу минуло пятьдесят, он был дурно одет и обладал отталкивающей внешностью. В детстве приемный отец не уделял ему никакого внимания, не развивал его ум. И когда герцогу исполнилось двенадцать лет, а его старший брат умер, встал вопрос о лишении его герцогского титула по причине слабоумия. Путешествие по Европе для завершения образования мало изменило его манеры и взгляды на жизнь, и после несчастливо закончившегося романа с одной из «прелестных мисс Ганнингс» герцог покинул общество и обосновался в своем поместье в Уорсли, неподалеку от Манчестера.

Именно там развился его доселе скрытый талант во всем, что касается промышленности, и в особенности угледобычи. Временами затраты на проекты по прокладыванию новых штреков приводили его на грань нищеты, но сейчас герцог считался некоронованным королем Манчестера, и только его промышленные предприятия приносили доход в размере восьмидесяти тысяч фунтов в год.

Сестра герцога, бледная старая дева, следила за порядком в его южном поместье, в Ашридже, в Харфордшире. Она была единственной женщиной, чье присутствие он терпел. Будучи ярым женоненавистником, герцог даже мысли не мог допустить, чтобы какая-нибудь женщина прислуживала ему.

Герцог привез сестру по настоятельной просьбе Джорджины, жалевшей бедную Амелию, вынужденную вести столь замкнутую жизнь; когда он хотел побеседовать с полковником Терсби о паровых машинах, то обычно приезжал один.

Отец Джорджины, стройный и изящный, с худым лицом, был примерно в том же возрасте, что и герцог, но характер имел совсем другой. Полковник много путешествовал, был начитан и слыл знатоком искусства. Благодаря его вниманию и нежной заботе природный ум дочери Джорджины развился настолько, что она могла свободно беседовать с мужчинами на самые разнообразные темы. Полковник, по натуре дилетант, когда-то служил в инженерных войсках и благодаря своей необычайной прозорливости вовремя понял, какую огромную прибыль может принести применение новых изобретений, которые сейчас завоевывали свое место в жизни. Именно это сблизило его с герцогом, с Исайей Веджвудом, сэром Джеймсом Аркрайтом и другими, и, являясь пайщиком их предприятий, полковник сумел превратить свое весьма скромное наследство в солидное состояние. Таким образом, Джорджина стала богатой невестой.

Когда собравшихся представили его светлости и леди Амелии, Джорджина предложила всем прогуляться по саду. Большинству гостей это предложение понравилось, но герцог покачал головой. Достав из кармана огромную табакерку, он извлек из нее щедрую понюшку, просыпав чуть ли не всю ее на лацканы камзола, уже и так припорошенного табаком.

– Цветы! Я их ненавижу! – воскликнул герцог. – Однажды какой-то глупец посадил их в Уорсли. Я посбивал тростью бутоны и велел все выкопать. Потеря времени и денег! Я лучше останусь здесь и побеседую с вашим отцом.

Полковник знал тему предстоящего разговора. Его друг был настолько рационален, что полностью игнорировал красоту. Будучи опытным садоводом, полковник сделал немало для улучшения парков в «Омутах» и любил прогуливаться там. Но сейчас, скрыв разочарование под маской вежливости, он заставил себя слушать рассуждения его светлости об опытах применения паровых насосов для откачивания воды из шахт, в то время как остальные отправились вслед за Джорджиной на террасу.

Все утро в прозрачном бледно-голубом небе светило солнце; наступил самый жаркий дневной час, и, хотя стоял последний день марта, в закрытой долине было тепло, как в мае. К западу от дома располагался садик, заложенный полковником Терсби три года назад, когда сюда переехала Джорджина. Сейчас молодые деревья уже распустились, а на вишнях, яблонях и сирени набухли почки. В траве виднелись маленькие соцветия крокусов и первоцветов, а длинные зеленые стрелы показывали, где зацветут нарциссы, гиацинты и тюльпаны – через месяц здесь будет настоящий рай.

Пока гости любовались открывшейся картиной, Джорджина повернулась к Воронцову, который ни на шаг не отходил от нее.

– Ваше сиятельство любит сельскую местность? – спросила она.

– Так сильно, мадам, что сам живу в сельской местности.

– Но ведь ваше посольство находится в Лондоне?

– В пригороде Лондона. Мы занимаем чудесный старый особняк в Сент-Джонс-Вуд, где-то в миле от Хемпстеда. Мой персонал настоял на том, чтобы назвать усадьбу моим именем, но вашим лондонцам трудно его произнести, так что усадьба теперь известна как Уоронзоу-Хаус. Надеюсь, вы примете мое приглашение, когда снова будете в Лондоне?

– Вы так любезны… – с достоинством ответила Джорджина. – Но посольство – иностранная территория, а у нас в Англии до сих пор действует старомодный закон, согласно которому женщина не может ступить в чужую землю без сопровождения мужа.

– Тогда я буду молить вас нарушить этот глупый закон, – улыбнулся граф. Он уже узнал от Фокса, что муж Джорджины играет далеко не главную роль в ее жизни, но упоминание о нем означало, что она не та женщина, которая позволит думать о себе как о легкой добыче. – Обещаю вам, мадам, что, хотя мой дом и считается доминионом госпожи моей императрицы, вы не будете чувствовать себя там, как в Сибири.