Надвигается буря

Роджер с радостью принял ее предложение и написал длинное изложение событий для передачи посланнику. Зная, что разбирательство дел личного характера всегда сильно затягивается, он не стал добиваться скорого ответа, удовлетворившись полученным через Джорджину уверением д’Адемара, прочитавшего его отчет, что, если его изложение соответствует действительности, король в крайнем случае приговорит его на год к изгнанию. Так как с тех пор прошло уже почти два года, у Роджера были все основания полагать, что он может не опасаться дальнейших неприятностей по этому поводу.

Все обдумав, он предположил, что королева теперь передаст его в руки полиции, чтобы он предстал перед судом. Если это произойдет, он сможет потребовать, чтобы суду были представлены все бумаги, относящиеся к делу. Если повезет, среди них найдется рекомендация д’Адемара или, если Фортуна снова решит ему улыбнуться, может обнаружиться помилование, подписанное королем. С другой стороны, существовала опасность, что доклад посланника так и не дошел до его величества, а в этом случае только милость королевы могла спасти его от суда по обвинению в убийстве.

Мысли Роджера обратились к другому судебному разбирательству по поводу убийства, которое было еще живо в памяти. Всего шесть недель назад он и Джорджина едва не заплатили петлей на шее за свой роман, продолжавшийся в течение года. Отвратительная огласка в связи с судом заставила ее поспешно отправиться за границу, и сейчас она находилась в Вене со своим мудрым и снисходительным отцом.

Роджеру хотелось бы узнать, как ее дела, но он не сомневался, что отличное здоровье и удивительная жизненная сила с триумфом проведут ее через бесконечную череду светских приемов. Он был уверен, что эта распутница, какой сделала ее горячая, наполовину цыганская кровь, уж конечно, прибавила нового любовника к длинному ряду галантных красавцев, побывавших ее возлюбленными с тех пор, как ее впервые соблазнил пригожий разбойник с большой дороги. Кому бы ни позволяла она сейчас в городе на Дунае ласкать свои смуглые прелести – австрийцу, немцу, венгру или чеху, – по мнению Роджера, можно было считать, что этому парню крупно повезло. Ему самому случалось осаждать и покорять немало прекрасных дам, но ни одна из них не могла в качестве любовницы предложить столько редкостных и разнообразных соблазнов, как Джорджина.

Но для Роджера она значила гораздо больше, чем просто любовница. Оба они были единственными детьми, и, когда были подростками, Джорджина заменила ему не только сестру, но даже в каком-то смысле и брата. А когда ему больше всего не хватало уверенности в себе, она позволила ему думать, будто он посвящает ее в таинства любви, хотя на самом деле она посвящала его, так как ему, младшему из двоих, еще не было и шестнадцати. Это она подарила ему драгоценности, позже украденные де Рубеком, и, какие бы любовные связи ни переживали они поодиночке, в конце концов всегда возвращались друг к другу лучшими и надежными друзьями.

Мысли Роджера снова приняли другое направление, обратившись на этот раз к его последней беседе с мистером Питтом, и мысленно он заново пережил эту сцену.

Как и в двух предыдущих случаях, премьер-министр пригласил Роджера на воскресенье в Холвуд, свою резиденцию близ Бромли, чтобы конфиденциально, не торопясь дать ему необходимые инструкции. Там были два давних покровителя Роджера, которых он прежде знал как сэра Джеймса Харриса и маркиза Кармартена; первый в прошлом году стал пэром, получив титул барона Мальмсбери, а второй, в качестве министра иностранных дел всегда снабжавший Роджера деньгами на его секретную деятельность, всего лишь на прошлой неделе унаследовал от своего отца титул герцога Лидского. Была там и тень Питта – холодный и непреклонный, но честный и неутомимый Уильям Гренвилл, чья надменная неприступность резко контрастировала с чарующей любезностью новоявленного герцога и жизнерадостным дружелюбием недавнего пэра.

От таких близких друзей мистер Питт никогда не скрывал истинной цели путешествий Роджера, так что после обеда они продолжили беседу о положении во Франции и состоянии дел в Европе вообще.

Все присутствующие были убеждены, что французская монархия в форме абсолютизма доживает последние дни, но никто не думал, что политические волнения во Франции могут привести к великому восстанию наподобие того, которое стоило головы королю Карлу I и на время сделало Британию республикой сто сорок лет назад.

Они говорили о том, что в то время, как в Англии коммерческие классы получили поддержку большой части свободного и могущественного дворянства против короля, во Франции дворянство находится в состоянии упадка и не способно склонить чаши весов в ту или иную сторону; что даже буржуазия, хотя и требует для себя политических представителей, в душе сохраняет приверженность к монархии и никогда не выступит против своего сюзерена с оружием в руках; а крестьянство разобщено, ему не хватает лидера, оно способно лишь на местные жакерии, уже некоторое время вспыхивающие в разных частях страны в связи с нехваткой зерна.

Все также были согласны в том, что Францию по-прежнему следует рассматривать как угрозу интересам Британии. Все они пережили Семилетнюю войну, когда отец Питта, великий Чатем, вел Британию от виктории к виктории, так что в конце концов Франция была побеждена и присмирела, навсегда потеряв надежду создать свою империю в Индии и Канаде. Флот ее был уничтожен, торговля разрушена. Но они видели и поразительное возрождение Франции, пережили тревожные годы, когда Британия, пытаясь подавить восстание колонистов в обеих Америках, оказалась под угрозой французского вторжения и вынуждена была в одиночку противостоять всему миру, вооружившемуся против нее под предводительством Франции.

Все они были англичане, воспитанники суровой, практической школы, вынуждавшей считать интересы всех остальных наций второстепенными, лишь бы их родина ничего не потеряла. Питт единственный среди них провидел рассвет нового века, когда процветание Британии станет зависеть от благополучия ее соседей за неширокими морями.

Во время беседы о тех мрачных днях, когда половина невероятно ценных британских владений в Вест-Индии отошла Франции и когда длительную осаду Гибралтара удалось снять лишь ценой ухода основной части британского флота из американских вод, так что из-за нехватки боеприпасов и подкрепления британской армии пришлось сдаться в битве при Йорке, Гренвилл сказал:

– Во сколько бы ни обошлась нам недавняя война с Францией, им она обошлась еще дороже; потратив столько миллионов на поддержку американцев, они оказались теперь на грани банкротства.

– Я всегда слышал, сэр, – довольно робко вставил Роджер, – будто тяжелое финансовое положение Франции вызвано тем, что король Людовик Четырнадцатый истратил огромные суммы на дворцовое строительство, а король Людовик Пятнадцатый промотал чуть ли не такие же несметные богатства на своих любовниц, Помпадур и Дюбарри.

– Нет, – важно ответствовал Гренвилл, качая головой. – Тут вы ошибаетесь, мистер Брук. Действительно, несколько поколений французских королей растрачивали большую часть национального дохода на собственные развлечения и на придание себе как можно большей пышности; тем не менее финансовое положение Франции еще можно было поправить, когда Людовик Шестнадцатый взошел на престол около четверти века тому назад.

– Верно, – согласился Питт, – и, хотя король во многих отношениях слаб, он всегда самым серьезным образом стремился к экономии. Он доказал это, постепенно сократив количество своих придворных и распустив целых два полка королевской гвардии. Полагаю, мистер Гренвилл совершенно справедливо считает, что королевская казна могла бы снова наполниться, если бы ей дали возможность оправиться от огромных затрат на помощь американцам.

– Их вмешательство в наши дела дорого нам стоило, – ввернул герцог Лидский, – но теперь их глупость должна пойти нам на пользу. Как бы они ни изменяли свою систему управления, бедность еще долго не позволит им снова бросить нам вызов.

Мальмсбери провел половину своей жизни в качестве британского дипломата в Мадриде, Берлине, Санкт-Петербурге и Гааге, не раз безо всякой поддержки, одной лишь ловкостью, напором и личной популярностью при иностранных дворах разрушая замыслы Франции. Он считал Францию единственной серьезной соперницей Британии в борьбе за мировое владычество и был убежден, что его родина не будет в безопасности, пока ее главный противник не окажется в полной изоляции и в состоянии полного бессилия. Роджер вспомнил об этом, когда дипломат сказал:

– Ваша светлость принимает желаемое за действительное. Если французская казна пуста, это не меняет того факта, что население Франции вдвое больше нашего или что борьба за возвращение власти над Индией и Северной Америкой затрагивает их национальную гордость. То, что король Людовик имел глупость распустить своих мушкетеров, отнюдь не доказывает его мирных намерений. У него по-прежнему самая большая армия в Европе, он тратит на строительство военных кораблей каждое су, отнятое от дворянских пенсионов, он даже готов отказать своей жене в бриллиантовом ожерелье ради постройки еще одного корабля. Он гораздо больше истратил на строительство громадной новой военно-морской базы в Шербуре, которая не может иметь иного назначения, чем установление господства в проливе и угроза нашим берегам, нежели его отец выбросил на Дюбарри. Я рискнул бы последним фартингом, чтобы доказать: какая бы форма правления ни появилась во Франции в связи с нынешним тяжелым положением, они сумеют тем или иным способом найти средства при первой же возможности снова попытаться разрушить нас до основания.

Герцог только рассмеялся:

– Вы преувеличиваете опасность, милорд. Но если вы и правы, мы сейчас в большой мере благодаря вашим усилиям гораздо эффективнее можем обуздать возможную французскую агрессию. После прошлого конфликта в 1783-м только искусная дипломатия на мирных переговорах в Париже помогла не лишиться нам последней рубашки, но мы остались без единого союзника. А сейчас, после заключения Тройственного союза, если вдруг нам придется выступить против Франции, с нами пойдут Пруссия и голландские Нидерланды.

Мальмсбери наклонил вперед львиную голову, сверкая голубыми глазами, и ударил кулаком по столу:

– Этого мало, ваша светлость! Британия не будет в полной и окончательной безопасности, пока существует Семейный договор.

– Согласен, – подтвердил Питт. – Все вы знаете, что я не питаю вражды к Франции. Напротив, когда две осени тому назад нам удалось заключить с французами Торговый договор, исполнилось одно из моих заветнейших желаний, ведь этот договор обладает реальной силой и, значит, позволит осуществить мою мечту построить мост, что поможет предать забвению вековую распрю между нашими странами. Вы знаете также, что я стараюсь избегать заключения новых военных союзов, кроме тех случаев, когда это необходимо для нашей защиты. Если бы все придерживались моей политики, мы были бы дружны с другими государствами, но не имели обязательств ни перед кем. Увы, это невозможно, пока существуют союзы иностранных государств, которые могут выступить с оружием против нас.

Он умолк, чтобы налить себе еще бокал портвейна, затем продолжал:

– Из-за таких союзов и возникают войны, и лучшей иллюстрацией этого может служить Семейный договор, только что упомянутый милордом Мальмсбери. Наши недавние договоренности с Пруссией и Голландией обеспечивают нам их помощь в случае прямого нападения со стороны Франции, и это с учетом ее нынешних внутренних сложностей позволяет надеяться, что можно не опасаться новых попыток французов расширить свои владения за наш счет. Но, к несчастью, Семейный договор Бурбонов все еще связывает Французский двор с Испанией.

Наши отношения с этой страной давно уже оставляют желать лучшего. Не вижу, как можно было бы их поправить, пока в южноамериканских водах сохраняется существующее положение вещей. Испания всегда ревниво оберегала свои богатейшие владения за океаном, в то время как мы, нация торговцев, всеми правдами и неправдами старались пробраться на южный континент. Невзирая на многочисленные формальные запреты, мы закрывали глаза на часто незаконные действия предприимчивых судовладельцев в Вест-Индии. Контрабандный вывоз товаров с испанского материка на наши острова достиг чудовищных размеров, и между нашими моряками и судами испанской береговой охраны давно уже регулярно происходят стычки. Естественно, надменных донов это возмущает, и мы едва ли не каждый месяц получаем протесты из Мадрида, а губернаторы наших островов горько сетуют, что британских моряков, занимающихся своим законным делом, хватают, берут в плен, подвергают жестокому обращению и без суда заключают в тюрьму.

На красивом лице герцога Лидского появилось выражение досады.

– Это мне хорошо известно, у меня в министерстве иностранных дел целый ящик стола забит подобными бумагами. Но Испания не станет затевать войну по такому поводу.

– Я не стал бы утверждать этого, – возразил Питт. – Всегда находится последняя соломинка, которая ломает хребет верблюда.

– Нет. Хоть доны и шумят, дни испанского величия миновали. Если бы не финансовая поддержка из Америки, Испания была бы совершенно разорена. Посмей она открыто выступить против Британии, наш флот мигом отрежет испанцев от этого Эльдорадо и, возможно, навсегда лишит их заокеанских владений.

– С этим я согласен, если бы Испания отважилась объявить нам войну в одиночку, – отвечал Питт. – Но ваша светлость в своих рассуждениях упустили из виду Семейный договор. В 1779-м, когда мы воевали с Францией, Версальский двор призвал Мадрид выполнить это соглашение, и король Карлос Третий принял участие в войне против нас. Где гарантии, что его наследник, если сочтет наши действия чересчур нежелательными, не вспомнит в свою очередь о договоре и что король Людовик, хотя и неохотно, не будет вынужден также выполнить свои обязательства? На мой взгляд, любая война прискорбна, и, хотя исход войны с Испанией мог бы не вызывать у нас большого беспокойства, если нам будут противостоять Испания и Франция, вместе взятые, Британии может прийтись довольно туго.

Герцог пожал плечами:

– На мой взгляд, у Испании очень мало шансов раздуть пожар войны из своих обид по поводу набегов наших каперов. Так что подобная ситуация весьма маловероятна.

– Но если бы это случилось, – настаивал Мальмсбери, – ваша светлость не может не признать, что дела наши были бы плохи. Не следует забывать, что французская королева – из Габсбургов. Ее влияние позволило за короткий период значительно сблизить Версальский и Венский дворы, и в случае войны она вполне могла бы убедить своих братьев прийти на помощь Франции. Тогда Испания, Франция, Австрия, Тоскана и Королевство Обеих Сицилий объединили бы свои усилия нам на погибель.

– Милорд Мальмсбери совершенно прав, – объявил Питт. – Нарисованная им ужасная перспектива слишком легко может воплотиться в действительность, если Испания извлечет на свет этот проклятый Семейный договор. К счастью, непосредственной опасности пока нет; но эту возможность лучше всего полностью исключить.

Тут он обратился к Роджеру:

– Надеюсь, мистер Брук, вы не забудете этого разговора. Прежде ваша миссия требовала от вас всего лишь выступления в роли наблюдателя, но теперь я поручаю вам, кроме этого, если вам удастся стать персоной грата при французском дворе, обращать особое внимание на все, что касается франко-испанских отношений, и, если представится случай, приложить все возможные усилия к тому, чтобы ослабить дружественные чувства, существующие в настоящий момент между этими двумя странами. Разумеется, было бы слишком ожидать, что ваши единоличные действия смогут привести к отмене Семейного договора, но в прошлом вы не раз проявляли исключительную проницательность. Вы не могли бы оказать большей услуги своей стране, чем если бы подсказали мне, придерживаясь какой политики я мог бы впоследствии окончательно разрушить его.

В ту ночь, вернувшись в Эймсбери-Хаус на Арлингтон-стрит, где он всегда останавливался, приезжая в Лондон как гость младшего сына маркиза Эймсбери, Эдуарда Фицдеверела, Роджер вместе со своим высоким щеголеватым другом, из-за особенностей фигуры известным среди близких приятелей под именем Друпи[3]Нед, провели целый час в прекрасной библиотеке дома и перелистали десятки томов в кожаных переплетах, разыскивая все, что только можно, о Семейном договоре.

Обоим было хорошо известно, что этот документ в большой степени определял отношения между европейскими странами в течение нескольких поколений, но Роджера интересовали подробности возникновения договора. Друпи Нед, прирожденный книжный червь, был самым подходящим человеком для выполнения такой задачи. В ходе своих изысканий им удалось раскопать следующую информацию.

Король Испании Карлос II, умерший в 1700 году, был последним потомком мужского пола по прямой линии Кастильского и Арагонского домов, поэтому право наследования перешло к потомкам старшей из его теток. Эта принцесса благодаря своим имперским предкам была известна всему миру как Анна Австрийская, но в ее жилах текла и испанская кровь. Она стала женой главы дома Бурбонов, Людовика XIII Французского. Поэтому теоретически испанская корона должна была перейти к ее сыну, Людовику XIV. Но так как две страны не готовы были объединиться, а испанцы настаивали на том, чтобы иметь собственного короля, наследников французского престола оставили в стороне и королем Испании избрали второго внука Людовика XIV, герцога Анжуйского. Против такого выбора решительно возражали близкие родственники короля Карлоса в Баварии и Австрии, и в результате разразилась война за испанское наследство, но Франция победила, и герцог Анжуйский взошел на испанский трон как Филипп V. С тех пор Испанией правили Бурбоны, а с недавнего времени родичи испанских королей царствовали также в Неаполе и Парме.

В 1733 году в Эскуриале был подписан первый Семейный договор. Вскоре после этого дон Карлос, сын Филиппа V от второго брака, отвоевал Неаполь у австрийцев. После этого интересы Франции и Испании на время разошлись, но в 1743 году они возобновили договор в Фонтенбло и, более того, заключили тайное соглашение попытаться вернуть претендента Стюартов на британский престол. Когда это им не удалось, их дружба несколько ослабела, но дон Карлос был ярым сторонником Франции и вскоре после того, как взошел на испанский трон как король Карлос III, в 1761 году связал свою страну условиями третьего договора, который налагал на участников еще большие обязательства. Этот последний Семейный договор был утвержден в 1765 году, приведен в действие испанской стороной, призвавшей Францию на помощь в войне с Британией в 1779-м, и все еще был в силе в настоящее время.

В преамбулах предыдущих договоров содержалось утверждение, что союз между двумя странами является «вечным и нерушимым», а в последнем, кроме того, особо подчеркивалось, что «всякая страна, которая станет врагом той или другой короны, будет считаться врагом обеих». Один из последующих пунктов гласил, что договаривающиеся стороны должны обеспечивать полную защиту доминионов Бурбонских принцев, правящих Королевством Обеих Сицилий и герцогством Пармским, – в тот момент это были младший сын Карлоса III, король Неаполя, и его младший брат.

Тут Роджер с Недом стали искать данные о доме лотарингских Габсбургов, чтобы выяснить, насколько разветвлено семейное древо Мадам Марии Антуанетты. Оказалось, что она – одна из шестнадцати детей императрицы-королевы Марии Терезии и что среди ее ныне здравствующих братьев и сестер – Иосиф II, император Австрии, Великий герцог Леопольд Тосканский, курфюрст Кельнский и королева Неаполя. Поэтому стало ясно, что лорд Мальмсбери ничуть не преувеличивал, говоря, что если державы, связанные Семейным договором, объединятся с родичами Марии Антуанетты против Британии, то «ей придется туго».

Вспоминая теперь эти сцены, Роджер чувствовал, что у него нет почти никакой надежды остаться при дворе, а значит, не будет и возможности предоставить мистеру Питту сведения, которые могли бы помочь ему вставить палку в колеса Семейного договора. Но благодаря тому, что накануне ему посчастливилось встретить так много придворных королевы, он мог рассчитывать, что кто-нибудь из них замолвит за него словечко; так что имелся все-таки шанс, что она не передаст дело в суд, а, напротив, вернет ему свободу, что даст возможность по крайней мере попытаться выполнить менее сложную часть своей миссии.

Горько, конечно, приблизиться к королеве только для того, чтобы немедленно быть изгнанным, но можно было бы предпринять поездку по провинциальным городам или углубить свое знакомство с такими людьми, как граф Мирабо, господин Мунье, аббат Сьейес и граф де Лалли-Толлендаль, которые стояли во главе недовольных по поводу реформ, и таким образом добыть для своего правительства весьма полезную информацию. Самое главное – снова обрести свободу. Не без тревоги, но и с некоторой надеждой он встал с постели и оделся.

Узнав, что господин де Водрей уже вышел, Роджер провел утро, перелистывая книги гостеприимного хозяина до самого полудня, когда граф вернулся домой. Как только они обменялись приветствиями, Роджер сказал:

– Хотя вы устроили меня здесь со всеми удобствами, господин граф, я должен признаться, что мне не терпится узнать свою судьбу. Если сегодня утром вы видели ее величество, умоляю, скажите мне, было ли что-нибудь сказано о моем деле и по-прежнему ли она желает, чтобы я предстал перед судом.

– Почему вы решили, что у нее было такое намерение, сударь? – осведомился граф с заметным удивлением.

На лице Роджера отразилось еще большее удивление.

– Но, господин граф, ведь она в вашем присутствии в самых недвусмысленных выражениях говорила о том, что должно свершиться правосудие.

– Я знаю, но это вовсе не означает судебного разбирательства.

– Тысяча чертей! – в отчаянии воскликнул Роджер. – Не хотите же вы сказать, что меня приговорят без суда?

Де Водрей пожал плечами:

– Ее величество, несомненно, обсудит ваше дело с королем, а поскольку его величество – верховный судья Франции, никакого другого суда не потребуется. Будет издано lettre de cachet, то есть письменное распоряжение, и начальник полиции его величества не преминет выполнить сие приказание.

Роджер пытался скрыть охватившую его панику. Ему и в голову не приходило, что его могут бросить в тюрьму на неопределенное время и, может быть, так и забудут там или даже казнят без суда и следствия; хотя ему было хорошо известно, что судебная система во Франции сильно отличалась от английской.

Во Франции никогда не было ничего похожего на Великую хартию вольностей или Билль о правах. Здесь не было закона о Хабеас Корпус, который не позволял бы бесконечно держать людей в тюрьме без суда; и даже в самом суде не было такой вещи, как суд присяжных. Старая феодальная система правосудия оставалась неизменной. Дворяне по-прежнему были властны чуть ли не казнить и миловать крестьян в своих поместьях и имели право назначать кого пожелают действовать от их имени на время их отсутствия.

В городах же возникали всевозможные разномастные суды. В столицах провинций правосудие вершили королевские интенданты, в городах поменьше – субинтенданты, были церковные суды, занимавшиеся некоторыми специфическими делами; были суды для дворян, для торговцев, которых могли судить соответствующие гильдии, и другие суды, занимавшиеся мелкими и крупными преступлениями простого народа. Были вдобавок и парламенты, которые все еще действовали в некоторых крупных городах и разбирали особо важные дела, такие, как, например, обвинения в адрес высокопоставленных особ, которые королю было угодно передать на их рассмотрение. А надо всем этим царила абсолютная власть короля приговаривать к смерти, заточению, увечью или изгнанию посредством lettres de cachet, которые невозможно было обжаловать.

За последние сто лет lettres de cachet превратились в основном в средство поддержания дисциплины среди молодых дворян. Если молодой человек не слушался отца, собирался заключить неподобающий брак, залезал в долги или вел слишком уж безнравственную жизнь, его отец обычно обращался к королю и получал от него lettre de cachet, отправлявшее строптивого отпрыска прохладиться в тюрьму, пока он не станет более почтительным. Наиболее знатные дворяне также частенько использовали lettres de cachet по своей прихоти, чтобы посадить в тюрьму слугу, подозреваемого в краже, или писателя, посмевшего оклеветать одного из них, предав гласности его безумства и неумеренные траты. При Людовике XV эта практика получила столь широкое распространение, что его любовницы и министры регулярно получали от него целые пачки подписанных бланков и раздаривали их своим друзьям, так что король и представления не имел о том, кого и за что сажают в тюрьму его именем.

Мягкий и совестливый Людовик XVI попытался положить конец этим злоупотреблениям, и теперь уже нельзя было так просто получить lettre de cachet без подробного объяснения причин, но сам король часто пользовался ими как Верховный судья, и у Роджера были все основания встревожиться от слов де Водрея.