Надвигается буря

Пока молодые люди обменивались любезностями, королева окликнула по-немецки своего кучера:

– Вебер! Поводите пока лошадей, мы, возможно, немного задержимся здесь.

Затем она села на подушку, приготовленную для нее лакеем и, когда карета потихоньку покатила, подала знак Роджеру и молодой испанке сесть по обе стороны от нее.

Впервые Роджер мог видеть ее вблизи без маски. За исключением того, что возле нежно-голубых глаз появилось несколько крошечных морщинок и золото волос чуть-чуть потемнело, он решил, что возраст совсем не сказывается на ней. В то время ей было тридцать три года, и она уже родила четверых детей. Как всем было известно, первые восемь лет замужней жизни она, к своему большому горю, была бездетна. Но теперь ее дочери, Мадам Руайяль, было уже десять лет; дофину, болезненному ребенку, доставлявшему ей много тревог, – семь; крепышу, второму ее сыну, маленькому герцогу Нормандскому – четыре года; а вторая ее дочь умерла в возрасте одиннадцати месяцев. Но, несмотря на заботы и тяготы материнства, у нее сохранилась прекрасная фигура. Ее руки были на удивление изысканной формы. Овальное лицо, благородный лоб, нос с небольшой горбинкой – она так горделиво держала свою прелестную головку, что ни одна другая женщина не могла бы соперничать с ней – истинной дочерью цезарей.

Роджер прежде видел ее только издали, но и тогда его поразило сходство Марии Антуанетты с его прелестной Атенаис, а теперь, на близком расстоянии, она показалась ему гораздо более красивой, чем ее темноволосая спутница. Но ему не долго пришлось в молчании созерцать их красоту, потому что королева обратилась к нему:

– Сударь, я знаю, что сеньорита д’Аранда положительно умирает от любопытства узнать, что случилось с вами после того, как ваши драгоценности были похищены в Гавре. И я тоже очень люблю такие истории; прошу вас, продолжайте рассказ о ваших приключениях.

Так Роджер, гораздо раньше, чем ожидал, был вынужден выступить в добровольно взятой на себя роли трубадура. Поскольку среди прочих талантов он был одарен громадной самоуверенностью в сочетании со способностью легко выражать свои мысли, задача не представляла для него особых трудностей. К счастью, за долгие месяцы странствий со старым доктором Аристотелем Фенелоном, торговцем шарлатанскими снадобьями, Роджер достаточно повидал свет, так что ему не пришлось выдумывать подробностей, о которых впоследствии можно было бы пожалеть, и более полутора часов он с успехом развлекал королеву и ее придворную даму.

По их смеху и замечаниям по ходу рассказа он мог с полным основанием полагать, что они с удовольствием послушали бы еще, но в это время его прервал стук приближающихся копыт, который заставил их всех подняться с места, и в следующий миг двое придворных королевы появились на поляне.

– Этого я и боялся, – пробормотал Роджер. – Великолепная гнедая де Рубека помогла ему улизнуть.

Продолжая говорить, он вдруг обнаружил, что у него появилась еще одна причина для беспокойства, заставившая его забыть поддельного шевалье, поскольку новый поворот событий ставил под угрозу милостивое расположение к нему королевы, завоеванное с таким искусством. В двух роскошно одетых всадниках, натянувших поводья, останавливая покрытых пеной скакунов, он узнал друзей маркиза де Рошамбо.

Один из них был красавец герцог де Куаньи, чье имя злобные клеветники соединяли с именем королевы при рождении ее первенца, второй – граф де Водрей, которого непристойные памфлеты того времени также объявляли ее любовником.

Роджер не верил ни одному слову подобных россказней, ибо всякому мало-мальски осведомленному человеку было известно, что во время первой беременности королевы де Куаньи был возлюбленным княгини де Гемене, а де Вод-рей – герцогини де Полиньяк, сама же Мария Антуанетта являла образец супружеской верности. Но эти дворяне были ее старыми дорогими друзьями, настолько преданными ей, что, когда два года назад король из соображений экономии отменил занимаемую герцогом должность первого конюшего и занимаемую графом должность главного сокольничего, оба остались при дворе ради счастья служить королеве.

Поскольку в тот день она отправилась на тайную встречу, чтобы передать важное письмо, не было ничего удивительного, что она взяла с собой в качестве эскорта двух таких верных и надежных друзей, но их появление сразу поставило Роджера в то положение, которое, как он надеялся, не должно было возникнуть, пока он не закрепит свои позиции в Фонтенбло.

– Увы, Мадам, – вскричал де Куаньи, натянув поводья. – Мы потеряли его, когда на расстоянии двух миль от нас он исчез в направлении Куранса.

– До тех пор мы не теряли его из виду, – добавил де Водрей, – но не могли догнать. Он, видимо, воспользовался полученной форой и сделал петлю в том месте, где сходилось несколько дорожек. Мы бросались от одной к другой, но, не найдя его следов, решили вернуться и сознаться вашему величеству в неудаче.

– Жаль, – пожала плечами королева, – но это несущественно. Так как мы можем дать подробное описание мошенника, думаю, полиция еще поймает его. Благодарю вас, господа, за труды.

Обернувшись к Роджеру, она сказала:

– Сударь, я хочу, чтобы господин герцог де Куаньи и господин граф де Водрей числили вас среди своих знакомых.

Затем она продолжала, обращаясь к ним:

– Друзья мои, этот господин оказал мне сегодня большую услугу. Его имя де Брюк, и я рекомендую его вашему вниманию.

Трое мужчин обменялись вежливыми поклонами. Затем де Водрей проговорил, слегка нахмурившись:

– Де Брюк? Ваше имя мне знакомо, сударь, но я не могу припомнить, где слышал его.

– Я помню не только имя этого господина, но и его лицо, – вмешался де Куаньи. – Сударь, мы с вами, конечно, уже где-то встречались?

Роджер понял, что ему ничего не остается, кроме как рискнуть, очертя голову. Он снова поклонился и сказал:

– Господа, ни при каких иных обстоятельствах я не позволил бы себе претендовать на честь быть знакомым с вами. Но в прошлом вы оба, случалось, разговаривали со мною с большой добротой. Некоторое время я был доверенным секретарем господина де Рошамбо.

– Кровь Христова! – вскричал де Водрей, забывшись настолько, что выругался в присутствии королевы. – Теперь я узнал тебя! Ты – тот проклятый английский дьявол.

– Сударь! – возмущенно воскликнула королева.

– Я действительно родился в Англии, – признал Роджер, затем добавил, ловко обходя истину: – Но поскольку я воспитывался во Франции, то уже давно считаю себя более чем наполовину французом.

Де Водрей не обратил внимания на эту искусную полу-ложь, которую Роджер приготовил заранее как раз на такой случай, и поспешно извинился перед королевой:

– Прошу простить меня, Мадам. От изумления при виде подобного лица в вашем обществе я перестал следить за своими выражениями.

Голубые глаза Марии Антуанетты широко раскрылись.

– Не вижу, сударь, чем вы так шокированы. Какое имеет значение, где родился господин де Брюк? Англичане всегда были мне симпатичны, и среди них у меня много друзей.

Де Куаньи пришел на помощь своему товарищу, быстро проговорив:

– Я тоже узнал его теперь и понимаю, что имел в виду господин граф. Мы сомневаемся, чтобы вашему величеству было известно, что это тот самый молодчик, который соблазнил мадемуазель де Рошамбо.

Роджеру и в голову не приходило, что против него выдвинут подобное обвинение. Его синие глаза засверкали из-под темных ресниц, и, прежде чем королева успела что-либо ответить, он с жаром воскликнул:

– Господин герцог! Если бы не присутствие ее величества, я вызвал бы вас на поединок за такие слова. Не знаю, какую гнусную клевету распространяли обо мне после того, как я покинул Францию, но это ложь. Я был для мадемуазель де Рошамбо всего лишь преданным слугой, который помог ей избежать нежеланного брака, чтобы выйти замуж за господина де ла Тур д’Овернь, которого она любила.

Королева ахнула и обернулась, глядя на него во все глаза.

– Довольно, сударь! – приказала она. – Теперь я припоминаю весь этот ужасный скандал. А вы, по вашему собственному признанию, – тот самый злодей, который убил графа де Келюса.

– О нет, Мадам! Я протестую! – решительно возразил Роджер. – Я убил господина де Келюса в честном бою. Господин аббат де Перигор был тому свидетелем и может подтвердить правдивость моих слов.

– Этот недостойный святоша! – воскликнула королева. – Я не стала бы верить ни одному слову из уст подобного клятвопреступника! Неопровержимые улики доказывают, что вы подкараулили господина де Келюса в Меленском лесу и там прикончили его.

– Мадам, я действительно подстерег его там, потому что в моем положении это был единственный способ заставить его драться со мной. Но я дал ему полную возможность защищаться, и он оказался далеко не слабым противником.

– Во всяком случае, вы признаете, что вызвали его на дуэль и вынудили драться?

– Признаю, ваше величество.

– Но вы не могли не знать об эдиктах, запрещающих дуэли, и о том, что их нарушение карается смерью?

– Я знал об этом, ваше величество, но…

– Молчите, сударь! – прервала его королева. – Меня обманула ваша приятная внешность и ловко подвешенный язык, но теперь вы разоблачены! Я слышала достаточно. Отец мадемуазель де Рошамбо выбрал для нее в мужья графа де Келюса. Что думали об этом другие, не имеет отношения к делу; в таких вопросах права главы семьи священны. Но вы, будучи слугой в этом доме, сочли возможным изменить его решение и умертвить графа. Если уж у вас хватило наглости вернуться во Францию, я не выполнила бы свой долг, если бы не проследила за тем, чтобы свершилось правосудие и чтобы вы понесли положенную кару за столь отвратительное злодейство.

Затем она обратилась к придворным кавалерам:

– Господин герцог, будьте любезны окликнуть моих лошадей; я возвращаюсь в Фонтенбло. А вам, господин граф, я поручаю арестовать господина де Брюка и препроводить его в замок.

Де Водрей спешился, и в следующую секунду Роджер уже отдавал ему свою длинную шпагу. Меньше пяти минут назад он был на пути к тому, чтобы быть принятым в ближайшем окружении Мадам Марии Антуанетты, а теперь его собирались доставить в Фонтенбло как опасного преступника, обвиняемого в убийстве.

Глава 3

Семейный договор

Взбираясь в седло, Роджер подумал о побеге, но сразу же отказался от этой мысли. Наемная кляча годилась для прогулки, но силенок у нее было маловато, а у де Водрея и де Куаньи были прекрасные лошади, обе еще сравнительно свежие, несмотря на недавний галоп. Его кобыла, возможно, продержалась бы какое-то время, но он был уверен, что преследователи в конце концов совсем загнали бы ее и, не имея форы, он не успел бы отдалиться от них настолько, чтобы спрятаться за деревьями и валунами, пока они будут проезжать мимо, как это, по-видимому, сделал де Рубек.

Если что-то могло еще усилить его горькое разочарование от злой шутки, которую сыграла с ним судьба, так это мысль о том, что если бы спутники королевы не оказались близкими друзьями господина де Рошамбо и если бы они находились чуть ближе, когда она призвала их на помощь, то сейчас в качестве пленника в Фонтенбло ехал бы де Рубек, а отнюдь не он сам.

О том, что он – пленник, ему весьма недвусмысленно напомнили оба дворянина, поместившись по обе стороны от него, как только карета двинулась в путь. Вспышка гнева у него уже прошла, и от природы он не был склонен к унынию, но с каждым ярдом пути позади кареты он все яснее сознавал серьезность своего положения.

У него были все основания полагать, что дело де Келюса давно забыто; но, по-видимому, рука мертвого графа протянулась из могилы, чтобы стащить туда Роджера, и, даже если удастся избежать ее зловещей хватки, это можно будет сделать лишь ценой длительного тюремного заключения.

Когда они проехали уже более полумили, де Куаньи нарушил его мрачное раздумье:

– Сударь, то, что ее величеству было угодно поместить вас под арест, не отменяет некий обмен репликами, недавно произошедший между нами. Я имею в виду вашу угрозу вызвать меня на дуэль.

– Вы совершенно правы, господин герцог, – отвечал Роджер ледяным тоном. Его совсем не радовало, что вдобавок ко всем прочим своим неприятностям он еще навлек на себя дуэль, но у него не было и мысли о возможности какого-либо другого исхода, кроме как стоять на своем до конца, поэтому он добавил: – Когда наши пути пересеклись в прошлый раз, я служил секретарем у господина Рошамбо, и вы, возможно, считаете, что мое положение не позволяет мне драться с вами; но позвольте уверить вас, что я имею полное право носить звание шевалье, потому что моим дедом был граф Килдонен, а сейчас этот титул принадлежит моему дяде. Поэтому, если и когда я получу свободу, буду счастлив дать сатисфакцию вашей светлости в любое время и в любом месте, любым оружием по вашему выбору.

– После того, что вы рассказали о своем происхождении, я также готов сразиться с вами, если таково ваше желание, – отвечал герцог неожиданно мягким тоном. – Но я готов признать, что говорил необдуманно. Вы бежали в Англию вскоре после того, как убили де Келюса, и, конечно, не можете знать, что ваша дуэль и последовавшее за нею бегство мадемуазель де Рошамбо вызвали громкий скандал. Весь Париж был полон слухами об этой истории. И так как вы, по-видимому, сражались из-за этой дамы, наибольшее распространение получила версия о том, что вы, злоупотребив своим положением секретаря у ее отца, сделались ее любовником. Я, как и многие другие, принял на веру расхожую сплетню и впоследствии, если изредка и вспоминал о вас, то только как о соблазнителе. Но у меня нет никаких доказательств, и, если бы ваше неожиданное появление в обществе ее величества не удивило меня до полного забвения приличий, я, безусловно, не стал бы обвинять вас.

Роджер с уважением смотрел на красивого мужчину средних лет, ехавшего рядом. Почти два столетия короли Франции издавали указ за указом, грозя все более суровым наказанием в попытках искоренить дуэли, но это очень мало изменило отношение аристократии к вопросам чести. Дворянин не мог позволить себе стерпеть публичную обиду или неуважение, не потребовав сатисфакции: его неизбежно подвергли бы остракизму. Более того, в тех случаях, когда подобные поединки происходили с достаточным основанием и в соответствии с установленными правилами, даже королевские министры по молчаливому согласию помогали замять дело и спасти участников от наказания, полагающегося по закону. Поэтому, чтобы извиниться, требовалось куда больше мужества, чем для поединка, и господин де Куаньи, взяв свои слова назад, вызвал справедливое восхищение Роджера.

– Сударь, я глубоко тронут вашим откровенным признанием и с величайшим удовольствием готов забыть наш спор, ставший причиной этого недоразумения. Могу ли я добавить, что особенно чувствую великодушие вашего поведения, находясь в столь плачевном положении. Именно в такие трудные моменты рыцарский жест со стороны другого больше всего согревает сердце.

Помолчав минуту, он продолжал:

– Я, со своей стороны, прекрасно сознаю, что из моих действий в защиту мадемуазель де Рошамбо можно при желании сделать самые порочащие выводы. Но, если припомните, господин де ла Тур д’Овернь до этого уже вызвал де Келюса, дрался с ним и был ранен, так что только моя шпага стояла между нею и ненавистным браком, который затеял ее отец без согласия дочери. Господин де ла Тур д’Овернь был в то время моим лучшим другом. Ради него, не в силах допустить, чтобы его возлюбленная была отдана другому, я дрался с де Келюсом и убил его.

– Если дело обстояло так, то ваше поведение представляется весьма благородным, сударь, – вежливо заметил де Водрей. – И если бы поединок проводился по общепринятым правилам, вам сейчас угрожало бы в крайнем случае строгое предупреждение со стороны его величества да изгнание на небольшой срок куда-нибудь в сельскую местность. Но вы устроили де Келюсу засаду, навязали ему дуэль и сражались без секундантов, которые могли бы следить за тем, чтобы вы дрались честно. Это – убийство, и, боюсь, вам придется плохо.

– Господин граф, даю вам слово, что у меня не было преимуществ перед моим противником. Несколько раз мне даже грозила серьезная опасность получить от него смертельную рану.

– Этому мы готовы поверить, – вмешался де Куаньи. – Де Келюсу по крайней мере раз двадцать приходилось драться на дуэли, его считали одним из лучших фехтовальщиков во всей Франции. Победить столь прославленного дуэлянта – настоящий подвиг, и, с вашего позволения, нам было бы весьма интересно услышать от вас, что же в действительности произошло во время той встречи.

При всей своей природной самоуверенности Роджер всегда смущался, когда приходилось рассказывать о собственных достоинствах, поэтому хотя он охотно выполнил просьбу, но постарался ограничиться техническими подробностями схватки и представить окончательную победу скорее случайной удачей, чем блестяще выполненным coup de grace[2]. Такая скромность завоевала уважение его старших спутников, и последние несколько миль пути все трое дружески беседовали об искусстве фехтования с его бесконечными вариациями терций, финтов и выпадов.

Когда маленький кортеж выехал на мощенную булыжником главную улицу Фонтенбло, де Водрей не без колебания сказал Роджеру:

– Прошу меня простить, сударь, но уже несколько минут мне не дает покоя одна мысль. Когда вы бежали из страны после дуэли, помнится, за вашу поимку была назначена большая награда. При этом, кажется, упоминалась некая бумага государственного характера, которую вы увезли с собой. Есть ли здесь доля истины?

Этого обвинения Роджер страшился уже целый час или даже больше, но форма, в какой был задан вопрос, немного успокоила его. Очевидно, маркиз де Рошамбо не открыл своим друзьям, какова была природа похищенного документа и насколько он был важен. В данных обстоятельствах Роджеру очень не хотелось лгать, но выбора, очевидно, не было, если он хотел спасти свою шею; а при необходимости он умел солгать столь убедительно, как никто. Ни минуты не колеблясь, Роджер ответил:

– Действительно, господин граф, при своем поспешном отъезде я нечаянно захватил с собой один из документов господина де Рошамбо. Много дней спустя я обнаружил эту бумагу у себя в кармане. Сочтя документ в высшей степени конфиденциальным, я не решился доверить его почте и уничтожил.

К огромному облегчению Роджера, де Водрей был, по-видимому, вполне удовлетворен этим объяснением, и через минуту, когда они свернули в узкий проезд между Двором Генриха IV и Двором принцев, граф снова обратился к нему:

– Господин де Брюк, приятность нашей беседы делает крайне тяжелым для меня поручение ее величества; единственное, что я могу, так это предложить вам самому выбрать свою тюрьму. Полагалось бы отвести вас в подземелье и там поместить под стражу, но, если вы предпочитаете дать мне слово чести, что не попытаетесь бежать, я буду счастлив предложить вам комнату в моих апартаментах.

Роджер почти не колебался. Не говоря уж о неудобствах заточения в тюремной камере, шансов бежать оттуда, очевидно, будет немного; и, если бы даже все удалось, все равно это означало бы конец попыткам успешно выполнить свою миссию, ведь после этого он не мог бы и мечтать быть принятым при дворе. В то же самое время дружелюбное и сочувственное отношение его спутников приободряло и вселяло надежду на примирение с королевой, если бы только удалось уговорить ее выслушать его. Он ответил с поклоном:

– Я глубоко благодарен вам, господин граф. Охотно даю вам слово чести и буду весьма польщен, приняв ваше гостеприимное приглашение.

Теперь они повернули направо, через Ворота дофина в Овальный двор, и карета остановилась у входа справа, совсем рядом с воротами. Де Куаньи помог королеве выйти из экипажа и проводил к ее апартаментам; де Водрей вошел с Роджером в здание вслед за ними, но дальше повел его по коридору на первом этаже, затем вверх по лестнице в дальнем конце коридора, в центральной, самой древней части дворца, где у него были апартаменты, как раз за углом Галереи Франциска I.

Показав Роджеру предназначенную для него небольшую, но уютную спальню, граф сообщил, что скоро ему принесут обед в расположенную по соседству гостиную и что тем временем кого-нибудь пошлют отвести его лошадь обратно в гостиницу и забрать оттуда его одежду. Затем граф оставил его одного.

Глядя в высокое окно, выходящее на Фонтанный двор со статуей Улисса и прудом, где водились карпы, Роджер снова стал раздумывать, какой бы трюк изобрести, чтобы выбраться из этой передряги. Но ему не дали долго предаваться унылым размышлениям о своей злосчастной судьбе, потому что явился слуга графа, невероятно болтливый уроженец Бордо, который, по-видимому, считал, что в его обязанности входит развлекать хозяйских гостей светской беседой. Он стал накрывать на стол.

Вечером Роджеру также не представилось возможности погоревать о своем тяжелом положении – не успел он закончить обед, как вернулся де Водрей и привел с собой еще нескольких господ. Как выяснилось, у ее величества началась небольшая мигрень, и она решила отменить назначенный на сегодня музыкальный вечер. Де Куаньи, чья очередь была сегодня прислуживать королеве, единственный из близких друзей, остался при ней.

Роджера представили новоприбывшим, среди которых были герцог де Полиньяк, муж прекрасной Габриели, ближайшей подруги королевы и гувернантки королевских детей, герцог де Бирон и барон де Бретей, – всем им случалось вести с ним дела, когда он был секретарем маркиза де Рошамбо, а еще некоторых из присутствующих он знал в лицо или слыхал о них. В их числе были принц де Линь – солдат, поэт и знаменитый садовод, чьи таланты и обаяние сделали его персоной грата при половине европейских дворов; граф Валентин Эстергази, богатый венгерский дворянин, которого особо рекомендовала королеве ее мать, императрица Мария Терезия; барон де Безанваль, пожилой жизнерадостный швейцарец, командующий швейцарскими гвардейцами короля; и Август-Мария, принц Аранберг, известный во Франции как граф де ла Марк, сын самого блестящего генерала Марии Терезии.

Компания была благородная и привлекательная, по ней можно было судить о тех веселых и умных людях, которых Мадам Мария Антуанетта так любила собирать вокруг себя в более счастливые дни; теперь же они, ее самые давние и верные друзья, принимавшие близко к сердцу истинные интересы монархии, остались рядом с нею, в то время как сотни придворных временщиков, когда-то наводнявших дворец, разъехались по провинциям для участия в выборах.

Все они прекрасно помнили гибель де Келюса, бегство Атенаис де Рошамбо и ее замужество без отцовского благословения, и всем им не терпелось услышать эту историю из первых уст. Дневной свет угасал, задернули занавеси и принесли свечи, откупорили несколько бутылок вина, все разместились за большим столом и пригласили Роджера повторить рассказ о знаменитой дуэли.

Он вновь попытался преуменьшить свою роль в этом деле, но, когда закончил, все принялись громко восхвалять его поступок, искренне сочувствуя его нынешнему бедственному положению. Это укрепило надежду Роджера, что друзья королевы используют свое влияние и постараются добиться ее снисхождения.

Потом разговор стал общим и, естественно, много говорилось о неспокойном состоянии Франции; так Роджеру представилась возможность, еще утром казавшаяся почти недостижимой, узнать мнение об этом людей, приближенных к трону.

С некоторым удивлением он обнаружил, что их взгляды никак нельзя назвать реакционными. Напротив, многие из них были настроены весьма либерально, особенно де Линь и де Водрей. Последний, посетовав на искусственность придворной жизни, заявил, что давно оставил бы двор, если бы не был так привязан к королеве.

Во все время беседы вино ходило по кругу. Во Франции обычно пили меньше, чем в Англии, и вино – прекрасное анжуйское – было значительно менее крепким, чем привычный для Роджера портвейн. И все же к тому времени, когда друзья де Водрея удалились, Роджер успел основательно нагрузиться и, улегшись в постель, совершенно забыл о своих тревогах. Через несколько минут после того, как его голова коснулась подушки, он крепко спал.

Но, проснувшись утром, он с новой силой осознал грозящую ему опасность и, завтракая в постели шоколадом и свежими булочками с хрустящей корочкой, попытался взвесить свои шансы избежать королевского гнева.

Он начинал понимать, насколько неосмотрительно с его стороны было вернуться во Францию, не убедившись, что с него, как он полагал, снято обвинение в связи со смертью де Келюса. Вскоре после его бегства в Англию, в конце лета 1787 года, его дорогой друг, леди Джорджи-на Этередж, взялась уладить это дело. В числе поклонников прелестной Джорджины был в то время недавно назначенный французский посланник, граф д’Адемар, и она говорила, что, представив ему истинные факты, с легкостью добьется отмены обвинения в убийстве, после чего Роджеру можно будет предъявить лишь значительно менее тяжкое обвинение в дуэлянтстве.