Внутреннее и внешнее

Пока я, как во сне, со слезами на глазах, весь дрожа, пытался идти к своему дому, окна других домов, светлеющих справа от меня, отворялись; люди просыпались и, крайне негодуя, ругались и возмущались, но их слова никто не слышал: звук гитары был сильнее всех. Я не понимал, что происходит, и лишь чувствовал, как бились струны; ощущал, что их вой вихрился в огромных пространствах вокруг меня, и мне казалось, что я располагался в центре и что я был самим движением и жизнью, окружённой холодом, стоны в котором возбуждали во мне горящие эмоции, пронзали меня насквозь. Меня уносило куда-то.

Полёт продолжался. Людям было неприятно и неудобно находиться в таком красивом шуме, но только не мне: он захватил моё дыхание, разогнал моё сердце!

Медленный, но резкий звук вытягивал солнце из-за горизонта. Небо постепенно освещалось.

Вдруг новый звук пробился сквозь тонкий шум, я уловил его, издававшегося за двумя-тремя домами от меня. Там кто-то тоже взял гитару; кто-то прошёлся по струнам, которые вызвали тяжёлое звонкое переливание; потом оно затихло словно перед атакой…

Атака! Вторая гитара сначала пыталась подстроиться под полёт первой, и затем они слились вместе! Тонкие линии их изящных траекторий с огромной скоростью мчались в вышине неба, качались, завивались рядом, образуя спираль; изредка вторая гитара, тоже электронная, но чуть острее и чуть пронзительнее первой, отделялась от своей сестры и взлетала выше, летела быстрее то туда, то обратно, отчего я чувствовал, словно меня толкали, тянули куда-то. Второй звук добивал меня, в то время как белый диск солнца чуть выглянул из-за поверхности воды. Небо окрашивалось в розовый цвет; как разноцветные лучи, неслись по пространству захватывающие стоны!

Источник тончайшего звучания был неподалёку; его сила притягивала меня.

Атака! Разразился звуковой вихрь, стремительно порхавший в воздухе над горами, лесом, берегом и океаном! Два мощных крика пытались и искалечить друг друга, ссорившись, боровшись, и слиться воедино; они разлетались, чтобы наносить новые удары, чтобы набрасываться один на другой, сотрясая всё вокруг.

Я, наконец, открыл глаза и обнаружил, что плёлся по дороге к тому источнику. Тогда я понял, что первая гитара раскрылась в горах; это точно: Фред Нианг руководил ей. Мне захотелось увидеть одного из двух гитаристов. Какие-то люди пробегали мимо меня. Я дошёл до роскошного дома, у каменного забора которого столпились люди. Я проникнул меж деревьев с края; передо мной оказалась стена, за которой виднелись белые лепестки цветков яблоней. Там был сад; я прыгнул вверх, ухватился за плоскую вершину, перелез через эту высокую изгородь, после чего мне пришлось прикрывать уши, так как звук был невероятно громким. Я пробежал через сад и, скрывшись за деревом, увидел его.

Передо мной раскинулся обширный участок, но всё внимание я приковал к песчаному пляжу. Там, на песке, залитом первыми лучами солнца, стоял человек; постоянно сгибаясь и разгибаясь, он держал в руках гитару и играл. Его губы шевелились, он пел что-то, чего было не слышно. Рядом с ним стояли два гиганта, огромные динамики, а также усилитель, от которых он укрыл свои уши с помощью больших наушников. Он то наклонял гитару к песку, путаясь в чёрных проводах, то поднимал её к небу, выливая из неё белые пронзительные стоны. Весь мир вертелся вокруг него, а сам он открывался для нашего прекрасного мира. Он и сам был прекрасен; он постоянно щурился, ни разу не открыл глаза. Иногда он оборачивался к океану, падал на колени и брал выше, выше! Казалось, он давно уже улетел отсюда в пространство, душа покинула его тело.

Солнце уже ясно освещало его лицо, когда я заметил нескольких полицейских в чёрных наушниках, проходивших по вилле и пытавшихся докричаться до него, но тщетны были их жалкие попытки. Гитаристы чувствовали друг друга, ощущали восход солнца, играя теперь медленнее, но так же тонко. Однако сильный полицейский приблизился к нему, дотронулся до его мокрого плеча, крепко зажав пальцы, отчего гитарист вздрогнул, прекратил играть, оставив звук просто течь, и неожиданно поднялся и замахнулся гитарой на стража порядка. Я почувствовал всё то безумие, с которым музыкант, широко открывая глаза, ударил полицейского настолько мощно, что тот свалился на песок. Я удивился и испугался; вооружённые, они остановили его, схватили и увели. Всё это происходило на фоне затухающего пискливого звука. Подсознательно я заметил, что, когда вой второй гитары был убит, первая тоже перестала шататься и тоже начала плыть ровно; её едва стало слышно с гор. Я понял, что они остановили и Нианга.

Очнувшись, я точно осознал, что они обе затихли, и заметил, что со всех сторон доносились до моих раненых ушей разговоры, крики, возмущения, рёв двигателей машин, стук дверей. Я вспомнил, что нахожусь на чужой территории, и поспешил вернуться тем же путём, пытаясь остаться незамеченным.

Всю мою жизнь в воспоминаниях моих будут жить та ночь и то утро. Я пережил очень много за несколько часов. Потом, когда растает впечатление (но и оно оставалось надолго), я буду жалеть, что не додумался включить запись на диктофон. Но вскоре я пойму, что вся ценность тех минут состоит в их необыкновенности, единственности. К тому же, в те моменты я не мог думать, потому что музыка вытеснила весь разум, вселила в сердце светлые, в высочайшей степени горячие чувства. Шум, атака, ночь, воздух, восход, гитарист, конец – всё сделало меня по-настоящему живым.

Лишь здесь… Место, ставшее самым значимым для меня. Лишь сейчас… Время, которое перевернуло меня, взорвало в порыве эмоций. Здесь и сейчас… и только во мне, и только для меня. Не нужны никакие диктофоны или камеры; нужно лишь осознание того, что нечто бесценное пронеслось – то, с чем я никогда не сталкивался раньше.

Люди злились. Их озабоченные, огрубевшие лица выражали раздражение и сонливость, и только. Меня сбили с ног, меня пробили насквозь, а они ходили, жаловались, злостно ухмыляясь и поддакивая. Богатые люди, привыкшие решать проблемы, чей интерес во сне был затронут двумя творческими созданиями. Возможно, они правы, и право на их стороне, но если бы они могли почувствовать, что произошло, то взглянули бы на то утро по-другому. Перед их глазами нарушился порядок, перед моими глазами пролетела яркая частичка жизни.

Я вошёл в дом, поднялся на второй этаж. Я позабыл число месяца, день недели. Комнаты пустовали; Аннет не было поблизости. Даже не могу вообразить, что бы произошло, если бы я увидел её здесь, рядом. Я подошёл к окну, открыл шторы, открыл створку: снаружи долетали слова, смех, и они показались мне противными. Я закрыл окно, вернув его в прежнее, более удовлетворяющее меня в тот момент положение. Затем я пересёк комнату и приблизился к письменному столу, окно над которым было открыто; я увидел яркое солнце, чистое небо, голубые волны и непрерывный горизонт. Вид успокаивал меня, но то, что впечатление, необходимый осадок прошедшего, исчезало, беспокоило меня и напоминало о том, как после знакомства с сильной композицией, которая разгоняла кровь во мне, заставляла слёзы выступать на глаза – словом, дарила мне высокие чувства, – новое восприятие рассеивалось, после чего знакомые уже ноты и тона не приводили меня в дрожь. Поэтому я очень ценил первую встречу с песней, поэтому разочаровывался, когда впервые прослушанное не казалось мне хоть чем-то интересным, и такое бывало в большинстве случаев. Тогда, в юности, такое постепенное исчезновение чувств до ужаса пугало меня, и я думал о том, не разлюбил ли я музыку, но вскоре я смирился с этим, очень уважая старое, всё ещё ощущая в нём то, что когда-то забирало меня с собой, и помня, какой смысл, необыкновенно важный для меня, я когда-то разглядел в нём. Однако я считал, что такое происходило со мной не просто так: я полагал, что сердце моё стало чёрствым, единожды принимающим и сразу же отталкивающим.

Спокойный ум позволяет признать, что молодости свойственны ошибки, конечно. В разуме моём есть комната, небольшая и уютная, где хранятся выдуманные пластинки, это моя музыкальная библиотека. Всё, что зацепило меня, от отдельных звуков до целых альбомов, существовало здесь, в памяти, и я всегда мог предоставить то, что требовало моё сердце. Но я был молод, и оно требовало нового. Так, храня старое и ожидая новое, я жил, надеясь испытать и прочувствовать звук.

Зачем мне это нужно было, я даже и не думал спрашивать себя.

II

Успокоившись тем утром, я не знал, как мне писать статью. Все мои мысли витали вокруг недавнего события.

Но время печатать пришло, а порою начать бывает не так сложно, как продолжить, особенно это касается длительных дел. Я включил ноутбук, лежавший на столе, пробежался пальцами по клавиатуре. Солнце высоко стояло в небе, синем, чистом, без облаков. У меня не получалось начать.

Я прослушал имевшуюся запись, которая осталась от разговора, и каждая фраза показалась мне скучной. Мы должны были поговорить о музыке, и теперь мне не о чем было писать. Правда, мне не в первый раз приходилось иметь дело с отсутствием прямого материала, но то был другой случай: я провалил первое же интервью и не знал, как сделать статью сильной. Я также не узнал о планах Фреда, его новых амбициях. Фред… Точно! Я вспомнил, как ранил его; вспомнил, как глядел на него, убегающего от меня. Мне стало так досадно и стыдно, что голова моя несчастная снова залилась болью. Чувство вины приказывало искупиться, но где мне было искать Нианга и как просить прощения, я не знал. Я вспомнил его честное, доброе лицо, его глаза, весь его мягкий образ. Вспомнил также нашу прогулку, поле, горы; то, как он отказался спешить собираться в Испанию, потому что ощущал важность нашей встречи, как ощущал необходимость делиться своим откровенным со слушателем.

Но я не позволил ему сделать это.

Где же были мои амбиции? Мне не хотелось работать, я устал эмоционально, да и физически, наверное, тоже. Я никогда не работал хорошо, когда не видел цель и значимость результата. Сейчас такой момент настал, и я сидел за столом, опустив подбородок на согнутые в локтях руки, и глядел в раскрытое окно на океан и его слабые волны.

Если работать, думал я, то работать хорошо, отдавая себя. Если не видишь цели, то не работай. Помни, отдых может стать дурной привычкой, но он гораздо лучше, чем занятие не по душе. В плане работы жизнь человека становится легче и легче с каждым пробегающим столетием, и мне повезло, что я родился в столь развитый в этом отношении период времени. Необходимо было только одно – побороть лень, но, имея такой характер, как у меня, с моей волей, никто бы не счёл это затруднительным. Вечная проблема моя заключалась в другом: в осмыслении цели работы.

Честно, раньше я не видел цели нигде, и ничто не заставляло меня действовать. Я не искал сложных путей, но и не поддавался размеренности жизни, не допуская однообразия и повторов, насколько это было подвластно мне. Возможно, отрицание цели, отказ от неё были позицией комфорта, но я, на самом деле, усердно искал её, но не мог найти. Однако, хоть понятие комфорта и было незнакомо мне, до сих пор слова эти звучат как оправдание.

Вместо учёбы в приоритете моём находилось творчество. В юности я страстно увлекался, помимо золотых музыки и литературы, которые, в свою очередь, формировали моё мировоззрение, фотографией, живописью, сочинением, спортом и даже танцами. Всё, право, формировало меня, и я пробовал всё. Я узнал, что во мне заложен твёрдый характер; но именно то, что влияло на меня, сделало меня точно таким, каким я был тогда. И каким мне хотелось быть! Мощным и умным, добродушным и справедливым, честным и прямым, и всё в одной склянке!

Склянка не то что не успела разбиться, она и наполниться не смогла до конца. Но всё же пролетела омрачённая молодость, и была она прекрасна; теперь я осознаю это, как когда-то осознавали все дожившие до старости люди.

Прошлым летом я лежал на пляже, иногда уходя в море и пытаясь устоять на доске. Я видел огромное голубое небо и поражался его неподвижностью, громадной и великой. Мы сравниваем окружающее с собой, и что-то гораздо большее нас самих мы обзываем великим. Солнце слепило мои глаза, оно было ослепительно; велико, мощно, следовательно, было великим; таковы были мысли при отсутствии эмоций. Яркое мёртвое светило, чувствуя тепло которого я ощущал нечто маленькое, но живое и тоже великое, что приглушённым кроется внутри каждого человека и призывает его к жизни. Такое ощущение быстренько пробегало в груди, и вскоре я засыпал на светлом песке или падал с доски в воду.

И сейчас солнце светило, но я не мог писать. Вступление не вырисовывалось, начертить пару слов о Фреде Нианге мне было очень стыдно, и тем более было стыдно выборочно писать то, о чём мы разговаривали вчера.

С каждой минутой новый скомканный лист бумаги падал в корзину, как при двухочковом попадании в кольцо на баскетбольной площадке, и даже экран ноутбука погас, будто он не желал больше ждать, когда я, наконец, воспользуюсь им. Тяжёлое время для художника, когда он переживает творческий упадок; но тяжелее для него пропажа творческих способностей, когда мысли никак не хотят стройным ходом вылезать из головы на свет.

Но в один момент я встряхнулся, объективно оценил ситуацию: необходимо было набросить вступление, – хорошо, не проблема, – затем диалог, основная часть которого вовсе не была записана на диктофон, – ничего, ненужное отбросить, оставить важное для читателя; стараясь не выдумывать, писать по памяти (я почти ничего не помнил конкретного); наконец, завершить выражением надежды на потрясающий альбом, указать на возможность воистину великого возвращения, – и, собрав все свои силы, за час написал статью, напечатал её, приготовил всё и с чистой совестью (исключительно в отношении к выполненному делу, конечно) пошёл в спальню и рухнулся на большую мягкую кровать.

В полусне я спрашивал себя, верно ли то, что мы говорили с Фредом о жизни? Но что может быть бессмысленнее её? Бессмысленнее двух людей, один из которых есть молодой глупый писатель, другой – потерявшийся в своём одиноком плавании? Тогда я не мог предполагать, что узнаю ответ так скоро.

Я исказил статью, лишив её истинных слов и впечатлений, добавив больше отвлеченного текста, красиво извещающего в связанных абзацах читателя о том, каким образом вернулся Нианг.

Я часто забываю упомянуть о своём самолюбии: посчитав произошедшее ночью и утром своим личным переживанием, я не стал писать об этом в статье.

Умные любят себя; как умный человек, я готовился к нелёгкой жизни. Тёмный лес размышлений, поиска причин, смысла непременно стоял на моём пути. Такая неизбежность встречи с тьмой наводила на меня желание взять и пустить пулю в висок, но я смотрел и на положительные стороны жизни и избегал этого. Позже, уже не неизбежность встречи, а сама встреча и пребывание во тьме ещё с большей упорностью толкала в мою голову желание покончить со всем. Но опять же, там ничего не будет, отчего же не почувствовать сладость жизни, коль она приятна, и горечь её, коль она терпима? И когда я думал о себе и сравнивал черты и особенности свои со своими мыслями и поступками, я вообще не осознавал, кто я такой. Желания руководили мной, а мысли, как зыбучие пески, тянули в свой омут, который, вероятно, опустил бы меня к сумасшествию, не будь я чуть проще, глядя на мир. Улыбка помогала мне; я знаю: когда я улыбался (иногда многие не понимали отчего), мои глаза, губы, щёки вместе создавали премилое выражение лица; так было, когда я тонко ощущал смешное, забавное, но смеялся я редко, к сожалению. Чаще улыбка возникала на злом лице моём, когда я выражал презрение и к себе, и к другим людям.

Ведь я не спал всю прошлую ночь. Лето пришло, и я нуждался в силах. Моя уставшая молодая душа нуждалась во сне.

Статья написана; неплохая, честная, но всё-таки искажённая, как моя жизнь, статья.

III

Я спал долго, но проснулся рано, в четыре утра, когда в сером мраке слышались из-за раскрытого окна удары и стоны далёких поездов. Не прошло около получаса, когда входная дверь почти бесшумно отворилась.

Я подождал рассвет, затем оделся и спустился на первый этаж. Рано утром вернулась Аннет, и сейчас она сидела за столом в гостиной и что-то писала. Мы поздоровались, она узнала, что я завершил статью, и попросила взять её, чтобы прочесть. Пока я ждал на диване, она ходила по комнате, пробегая глазами моё небольшое творение. Она волновалась о чём-то и, отвлекаясь от строк, вглядывалась в мои глаза, пытаясь увидеть в них ответы на какие-то вопросы. Вдруг она подошла ко мне, сказала:

– Подожди немного, я дочитаю и вернусь, – и вышла в другую комнату.

Я лишь пожал плечами и задумался. Некоторые люди читают много и боятся сделать неправильный выбор книги. К сожалению, число таких людей сокращается; в наше время популярнее кино, нежели книга; впрочем, к кинематографии я относился тоже с восхищением, но только к тем её произведениям, которые считал хорошими, естественно. Книга в отношении умственного напряжения более тяжела, а между тяжёлым и правдивым, относящимся к человеку, зачастую почти нет грани. Я считал, что искусство обязано открывать глаза, утверждать, шевелить разум, чувства и эстетически удовлетворять; оно разное и будет делать это по-разному. За искусством, однозначно, следуют вопросы, а отношение вопрос-ответ тоже является частью красоты нашего человеческого мира.

Но должны ли мы их задавать, нельзя знать точно.

Возвращаясь к книгам, скажу, что в молодости считал литературу величайшим видом искусства, и тому были сыпкие причины. Дело в том, как я полагал, в остальных видах представлялись чувства, краски, и не больше. В слове же всё: и смысл, и настроение, и значение. Я полагал, что литература объединяет всё, располагает широким набором способов общения творца и зрителя, передачи мысли и чувства, а это в мои юношеские годы казалось мне важнейшим в творчестве. Но такие убеждения вскоре рассеялись, потому что я окунулся во все уголки искусства, исследовал её пути.

Но раннее я прогрузился в литературу; искатель во мне нашёл в ней дорогу к неизведанному, с которым я мечтал встретиться, несмотря на то, каким ужасным и коварным или вообще никаким оно могло оказаться, чего я никак не мог знать.

Неизбежные вопросы приходили ко мне, когда я был молод, самые неоднозначные, сложные; и великие авторы, поэты, писатели отвечали на многие из них. Становясь сам в те годы писателем, я не рисковал даже пытаться искать ответы, книга моей жизни только начинала создаваться, поэтому я не хотел спешить, накапливая идеи и рассуждения в своём разуме (и в своём блокноте).

И книга поначалу была раскрыта, близкие люди начали записывать, плести обложку, вкладывать листы. Затем всё вокруг начало вписывать что-то от себя, выражалось постоянное влияние. Вскоре книга закроется и будет выбирать, если сможет, чему позволять и что позволять вписывать в себя, а от чего закрыться толстой обложкой, которую вполне можно было изменить, то есть замаскировать, разукрасить и скрыть её истинное обличие. Позже убеждения, мысли, идеи, теории – свои собственные – будут вписываться в центре, и человек поймёт, что может влиять на себя и свою жизнь самостоятельно. И тогда в конце, в старости, он выпишет содержание и будет вспоминать свою ужасно нелёгкую или просто потрясающую жизнь.

Мысли залетели в чудной неприятный омут, но их потопление прервалось, я очнулся. Аннет вернулась.

– Скажи мне, как тебе удаётся писать так красиво без использования чётких главных слов? – спросила она.

– Что ты имеешь в виду? Основной смысл?

– Да; ты рассказывал, что ваша встреча сорвалась, из-за этого было нечего писать, верно? Но как тебе удалось?

– Я позволил себе отразить то, что видел, однако я встретил запутавшегося человека, и счёл уместным скрыть ненужные подробности и писать не совсем чётко.

– Правда? То, что он запутался?

– К несчастью. У нас не вышло разговора, поэтому пришлось открыть причины короткости нашей встречи. Я указал на его вылет в Испанию и больше не стал обращать внимание читателя на это, которому, в основном, интересно лишь узнать дату выхода альбома.

Я произносил ужасно неправдивую речь, опять же, считая пережитое знакомство личным и не желая подробно говорить об этом.

Спустя год я отыщу ту статью и перечитаю её, и найду её недурно написанной, но пойму, что в ней не было обозначенного смысла, что того, что бы могло захватить читающего её, в ней не было. Нианг хотел показать своим слушателям, что он думал и чувствовал, но я, молодой и глупый, отобрал у него такую возможность.

Перечитывая её, я снова вспомню, как Фред покидал меня, вспомню, что чем-то обидел его, не заметил его переживания, боли, отталкивал его. «Но как я мог? Как ты мог не видеть? Молодой писатель, лживый господин Офори, расскажи мне, как?!» Однако спрашивать себя прошлого есть всё равно что пытаться догнать разгоняющийся поезд.

А теперь Офори разговаривал с красавицей Аннет, такой же молодой:

– Я хотела найти причину, почему это произошло, в твоей статье… – произнесла она, грустно улыбаясь.

– Что произошло?

– Ты играешь со мной?! Конечно же, гитары, полиция, вся прошлая ночь! – вскрикнула она.

Я забыл спросить её, была ли она на Южном Берегу той ночью: всё же такие моменты я не привык обсуждать с другими; такое событие оставило прекрасную рану во мне, которую никому не хотелось показывать. Однако она заговорила об этом.

– Извини! Ты тоже слышала?

– Сложно было не услышать! – сказала она. – Я никогда прежде не видела… вернее, не слышала подобного! Признайся, ты виноват?

– Виноват? – переспросил я, понимая, что предположение Аннет было частично верным. – Безумная ночь была, но не мог же я вернуться к нему и отобрать у него гитару.

– Нет, конечно. Я имела в виду, что ты мог вызвать у него… тоску, что ли. Или грусть.

– Но почему? Почему ты думаешь, что он был грустным?

– Те звуки с горы были такими несчастными и… чувственными, – отвечала она. – Он передал мне грусть. Очень проникновенная гитара и такая громкая! Я даже вздрогнула сначала, но потом мне не хотелось, чтобы звучание останавливалось.

– Да, ты права, но почему я должен был волноваться о нём?

– Тоби! Ну, хоть просто потому, что ты тоже человек…

Я взглянул на часы, сказав ей:

– Мне пора идти, – и вышел из дома. Тот момент напомнил мне что-то, только в этот раз я оказался с другой стороны. Правда, давящая на меня и выговариваемая другим человеком, который мне очень нравился, раздражала меня, и своего раздражения я начинал бояться, так как видел, что оно оказывалось в те секунды сильнее любых слов и эмоций.

И её последние слова попали в самую точку, крепко ранив меня; и я прекрасно понимал, почему острый клинок пробил меня.

Моё слово тоже ранило; оно сопровождалось атакой на человека, от которой страдало моё же сердце. Но останавливал я себя не тогда, когда нужно было, и убегал я тоже не вовремя. «Скажи мне, Тоби, почему?» – раздавалось пронзительное эхо внутреннего голоса.

IV

В два часа дня я сидел в кресле напротив Рофа, читающего мою статью, в его кабинете. Передо мной находился человек, которого я отчётливо видел перед собой, но которого совсем не знал. Однако у меня сложилось представление о нём ещё до наших встреч; я многое слышал о нём, воображая его смелым и отчаянным журналистом. Должен признать, я уважал его храбрость в отношении к нашей работе, а также его подвижность и точность: он легко мог организовать любые встречи, собрания, сессии, литературные уроки, стоило ему только захотеть. Активность и стремление характеризовали его; казалось, перед этим молодым человеком была поставлена цель, и он упорно двигался к ней, добиваясь результата любыми способами.

Помимо этого писал он много и, в целом, складно и точно. Но я, чуткий и проницательный, улавливал в его работах желание представить то, чего от него все ждали, и улавливал также, что Роф прекрасно знал, что «среднестатистический» читатель (привожу его слово) хочет прочитать. Его слова гибко текли на бумаге, но мысли его качались из стороны в сторону, сглаживая острые углы важных вопросов. Иногда было тяжело следить за их ходом, за темами, которые он часто затрагивал, но сразу же отпускал, когда чувствовал, что скоро уткнётся в сложности. Писал он жёстко, то есть надменно, и навязывая свои слова, своё мнение, что пробуждало ненависть во мне и что заставляло бросать чтение на половине пути.

Когда он стал директором и вместе с тем главным редактором компании, слава вылилась прибыльным дождём на его молодую голову, которая, видимо, продолжала работать отлично, но светлые мысли которой явно или смылись известностью, или окрасились в тёмные цвета. Я мог утверждать, что такие мысли у него имелись, потому что, услышав его имя, я отыскал его ранние работы, которые мне очень понравились. От того, что он писал сейчас, мне было тошно, но его слог в прошлом был как торнадо описаний, впечатлений, мыслей, которые лавиной падали со склонов сердца. И я попадал в то падение, когда он уносил меня в разные времена и места, путешествовал по страницам его книг. В общем, я явно разглядел, насколько изменился этот человек, когда пропал Young Davy (так он подписывался в юности) и появился деловой господин Роф, завертевшийся в деньгах, славе и ответственности. Тогда я был благодарен ему за то, что именно я прибыл из Англии, чтобы ждать того, что мою дебютную статью этого лета напечатают в известном глянцевом журнале о музыке. Я улыбался, пока думал об этом, но что-то постучало в дверь моего сознания.