Внутреннее и внешнее

Я открыл глаза и расслышал его слова:

– Эй, ты спишь? – смеялся он. – Ты слышишь меня?

Мне не нравился он и его отточенная улыбка.

– Уже нет, я отвлёкся, – ответил я.

– Хорошо. Итак, я должен внести правки, – он точно выговаривал каждое слово. – Ты согласен? Необходимо добавить известные нам факты, о которых мы не успели тебе сообщить. Я понимаю, это была твоя первая работа у нас, и я уверяю тебя, получилось очень неплохо. Однако нужно дополнить, а о недочётах мы ещё успеем поговорить, обсудить некоторые аспекты изложения, так скажем.

Отворилась дверь.

– Позже! – закричал Дэйв.

Закрылась дверь.

– Значит… – с паузой продолжал Роф, – ты перспективный писатель, Тоби, правда. Ты, наверное, заметил, как весь отдел метается по этажам, и не отрицай, что в этом нет твоей заслуги.

Я заметил: журналисты бегали из кабинета в кабинет, звенели телефоны, разговаривали люди, шелестели листы бумаги, падали, взлетали в воздухе, и сам Роф куда-то торопился, говорил быстро, стучал ногтями по столу, проводил рукой по своим волосам.

– Все торопятся, Тоби! То, что произошло позавчера, было потрясающим! – вскрикивал он, поднимаясь из-за стола, хлопая меня по плечу. – Ты покинул Нианга, и началось! – при этих словах он с улыбкой взглянул на меня. – Верно, Тоби, ты заложил бомбу. И теперь вся редакция спешит рассказать всё о её взрыве, и читатели оценят, как мы изучили ситуацию и подробно описали её, – он был чрезмерно рад и озабочен, весь в предвкушении грандиозных выпусков статей. – Представляю, как возвысится авторитет компании.

Он начал ходить по офису, а я презрительно молча только застыл на месте, тупо глядя на брошенные на стол листы с моей статьёй. Дэйв заговорил снова:

– Отличная работа. Что ж, Тоби, ты попал к нам в самый разгар занятости, увеличив её ход; учитывая, что я и так слишком загружаю тебя работой, мне тяжело говорить, – он приостановился на секунду, делая вид, что чувствует вину, затем продолжил, подходя ко мне, – но тебе придётся снова взяться за нелёгкое дело, больше никто не справится с ним!

Противно было принимать лесть, не понимая причины её проявления; я резко ответил:

– Что нужно делать? – и был готов ко всему.

– Провести и оформить ещё одно интервью. Встреча с мистером Кампаем назначена на завтра!

Я не поверил своим ушам. Завтра я встречусь с тем человеком, вторым гитаристом, который бил полицейских гитарой и который должен был быть за решёткой.

– Мне казалось, он в тюрьме.

– Уже нет; пылинка, названная ему залогом, стерта. И снова говорю: не волнуйся ни о чём, всё, что нужно, я предоставлю тебе, но только напиши статью. Ты справишься, сейчас это способен сделать только ты!

В его глазах я заметил оттенок презрительного подобострастия, в его улыбке виднелось желание толкнуть меня на рельсы под поезд, а также желание услышать отказ от вызова, предлагаемого им.

Всё это я разглядел через его маску, сплетённую союзом слабой гордости и жестокой реальности, отречением от правды. Тогда я решил показать ему, что ничего не боюсь и что готов на испытание. В тот момент я осознал, что попал сюда не просто так.

Я тоже был горд, но горд по-другому: уважая других людей (и одновременно чуть ли не презирая всех), я любил самого себя, свою утончённость, сильные стороны, обожал свои слабости и настолько же ненавидел их всех и самого себя. Тогда я отчётливо сознавал своё чувство к себе, но не имел мотивации изменить своё отношение к себе и к людям, на лицах которых постоянно видел маски, обличия, на телах – костюмы, за которыми скрывалась их и прекрасная, и ужасная суть. Я презирал людей за то, что они не хотели быть настоящими и не пытались быть лучше; и себя за то, что ненависть к ним крепко втёрлась в меня и что я не помогал им вместо такого отношения, выбирая, таким образом, лёгкий путь, казавшийся мне самому чересчур неправильным; но я снова ничего не мог поделать с собой, хотя имел на то силы, коих нет у большинства людей, но, видимо, мне недоставало желания, поэтому я решил начать с себя: быть открытым, честным, справедливым, что у меня обыкновенно получалось и делало меня сильнее. Но в то утро, после разговора с Аннет, стремление быть открытым кануло в пропасть, и тогда я понял, почему раздражение не заставило ждать своего прихода; тогда мне было и стыдно перед самим собой, ведь я закрылся от хорошей девушки, и досадно за себя, не способного следовать своим установленным принципам. Впоследствии я твёрдо решил исправить своё положение.

Я в очередной раз забылся, затем услышал сквозь думы:

– Эй, ты вообще спал этой ночью? – прозвучал знакомый насмешливый голос и напомнил мне, где я находился.

– Извиняюсь.

– Надеюсь, завтра твои мысли будут только о работе?

– Конечно, а сегодня вечером, пожалуй, послушаю его альбомы, – глухо говорил я.

– Ты не слушал раньше? Ведь он знаменит, крайне богат! Послушай, тебе понравится.

– Ясно. Что ж, я пойду тогда.

– Почитай о нём, подумай, о чём спросить, – его было не унять. – Знай, Кампай не отпустит тебя, как отпустил Нианг, потому что он намного меньше чувствителен. Будь осторожен, не атакуй его первым, но и не поддавайся его атакам.

«Но я, чёрт, хочу атаковать и подвергаться атакам!» – подумал я и твёрдой походкой вышел из офиса.

Странно, но до того времени я, действительно, не слушал треки The Desert Nomad – так величал себя мистер Кампай. Когда я вернулся домой, я решил взять у берега небольшую лодку, отплыть недалеко, надеть наушники и улететь. Любопытство захватило меня, и я чувствовал, что настанет ещё один особенный момент в моей жизни; вот так всё закружилось и завертелось в то лето.

Когда я подошёл к песчаному берегу, я заметил человека, который оказался Номадом, то есть мистером Кампаем. Он стоял справа, на песке, недалеко от меня и глядел на океан и небо, на горизонт, разделяющий их. На нём сияла белая распахнутая рубашка, в руке сверкал тонкий стеклянный бокал с багровым вином. Чуть позже он обернулся ко мне и пошёл к невысокой, деревянной, окрашенной в белый цвет ограде, разделявшей нас.

Я увидел трогающую сердце улыбку, честные глаза, проницательный взор. Он постоял у ограды, затем мягким небесным голосом спросил: «Можно пересечь ваш участок и пройти к дороге?»

– Без проблем, – ответил я, глядя на него своими постоянно щурившимися глазами.

– Благодарю покорно…

Я ждал; но вскоре понял, наконец, что он желал узнать моё имя.

– Мистер Офори или просто Тоби.

– Приятно встретиться, Тоби. Меня зовут Кампаем, или просто Номадом, но только не смейся такому по-честному простому имени, ведь оно есть серьёзное, ответственное имя.

Я и не думал смеяться.

– Я и не думал смеяться, что вы.

– Хорошо, мне пора идти. Вечером я устраиваю вечеринку, и я рад пригласить тебя, Тоби, – говорил он, ослепительно и искренне улыбаясь и как бы придавая значимости нашей встрече.

Его приглашение испугало меня, но я был не из тех, кто поддавался испугу:

– Интересное предложение и неожиданное. Я подумаю.

– Приходи в одиннадцать, если ты не занят и у тебя есть время. Но если времени нет, то тебе не стоит приходить, – отстранённо сказал Кампай.

Его улыбка покинула красивое загорелое лицо, и с грустным задумчивым выражением он отворил калитку и пошёл вверх по дорожке, оставляя меня одного с новым впечатлением.

Странные ощущения долго не покидали меня. Кампай удивил меня своей открытостью и чем-то ещё, что я не мог выразить словами. Тогда я не понял, что такое понравилось мне в нём. После знакомства я собирался слушать творчество именно этого человека, что тоже показалось мне крайне необычным, что сближало меня с ним и в высшей степени интриговало меня. Я поспешил отплыть от берега и окунуться в звук.

Почему-то после той встречи мне показалось, что быть честным – значит быть самим собой.

V

Мои наручные часы показывали восемь вечера, когда первые фейерверки начали сотрясать чёрное, усыпанное звёздами небо там, вдали, над участком Номада. То, что всё начиналось в восемь, но что я был приглашён к одиннадцати, заставило меня почувствовать, что что-то необычайное произойдёт этой ночью. Мысли о Кампае не покидали меня, тихо лежавшего в лодке, слегка качавшейся в неподвижной тёмной воде, поправлявшего наушники на голове.

До той минуты я слушал студийные альбомы Номада. В то время я утонул и в иссиня-чёрной, и в светло-голубой психоделии, вдыхая холодный вечерний воздух. Музыка переполнила сердце новыми, но словно когда-то уже ощущаемыми чувствами, и я позабыл обо всём.

Первый альбом, “From The Peak”, был пронизан от начала и до конца молодостью, которая была, к моему удивлению, весьма мрачной и будто притаившейся. Я воображал героя, чьи родители подарили ему хрупкие лыжи и отправили вниз по склону, в жизнь. Он, казалось, был сильным, но очень боялся, что не было странным, потому что у подножия снежной горы виднелся мрачный лес, неизвестно какие опасности таящий в себе. Композиция за композицией солнце скрывалось за хребтами, становилось холодно, одиноко, опасно мчаться вниз. Номад пел глубоким звонким тенором, передавая всё своё переживание через тоскливые мелодии, фразы и рифмы. Некоторые строки особенно запомнились мне, так как в них был смысл, выделяемый оттенками лёгкого вокала. Иногда ритм ускорялся, взрывались протяжные гитары, хватая меня за горло. Тонкие и качавшиеся, они вибрировали, придавая звучанию объём, сравнимый с громадным пространством над белыми горами и чёрным лесом. В конце концов, мне крайне понравился молодой, но холодный огонь в его первом альбоме.

Второй альбом, “On The Beach”, был таким же интересным, как первый, но многим отличался от него. Композиции стали длиннее, гитарные остинато были протяжнее и уже не бежали, а плыли над пляжем, тоже тонкие, но долгие, разливая небо, океан вокруг меня. Мне показалось, что пляж тот был тем, что простирался недалеко от меня. Впоследствии я посмотрю годы записи и узнаю, что первый альбом вышел в 1994 году, а релиз второго состоялся в этом, 2014 году. Предположение оказалось верным: он жил на Южном Берегу два года и записывал здесь. Временная пропасть между двумя единственными релизами показала, что человек этот нажил своё огромное состояние не на продажах своих пластинок. Дальше о нём читать нисколько не хотелось, я чувствовал, что ощутил и понял каждое слово, каждую эмоцию и весь смысл. Я разглядел одиночество в его композициях, что сблизило меня с Кампаем и отчего мне показалось, что я узнал о нём всё. Под сильным впечатлением я не мог побороть то ошибочное ощущение.

Отдельного упоминания стоит его поэзия; сложная, образная, стройная, она точно передавала чувство, но весьма размыто поясняло свой смысл. Только близкий к темам текстов песен человек мог бы сразу понять Номада правильно, и тогда я посчитал, что я оказался одним из таких людей. Я был поражён тем, что не сталкивался с его именем раньше; когда последняя секунда последней песни последнего альбома иссякла во времени, на меня нашла горькая тоска.

С грустью в глазах смотрел я на огни фейерверков. Вдали послышалась живая музыка, отплывая дальше, я стал замечать длинную деревянную пристань, освещённую светом фонарей и уходящую в тёмную даль океана, а также открытый участок, знакомые пляж и сад, блестевший в белом свете дом. Вечеринка начиналась, но я должен был ждать ещё около двух часов.

Моя голова заболела; я взглянул на чёрную поверхность воды: недавно она была прозрачной, а сейчас мерцающие звёзды отражались в ней. Ужасные мысли посещали мою голову, и, чтобы отвлечься, я смотрел на свет города и его оранжевое свечение в небе.

Город, как когда-то сооружённый корабль, плыл по реке времени; и капитаны, и защитники, и пассажиры вместе толкали его по водной глади. Слабые выпадали за борт, сильные делали вид, что решали, куда взять курс, а тем временем большая буря ожидала судно, чтобы обнять, затащить на глубины, тёмные, страшные, как сама смерть. Но люди многому научились, и теперь им не были страшны ни буря, ни ураган, ни водоворот, и они продолжали лететь в бескрайнем пространстве.

Я лёг на дно лодки и плыл, плыл… Вверху блестели звёзды, беспорядочно то исчезая с неба, то вновь виднеясь в его чёрной вышине. Я вглядывался в них, лицезрел их прошлое, которое мало чем отличалось от настоящего и будущего в рамках короткой человеческой жизни. Потом я переводил взор на черноту между ними, пытаясь разглядеть её, прочувствовать мрак. Вдруг стало холодно и страшно. Я вообразил размеры вселенной, и тогда берег унёсся вдаль, и я остался один в полной темноте. Я представлял себя частичкой бескрайнего, отчего стало очень жутко; настолько, что я ощутил остановку сердца, резко поднялся и вытер холодный пот со лба.

Бессмысленность жизни вместе с её движением влилась в мизерное ощущение крохотности и слабости, которое пугало меня, от которого я впал в дрожь.

Пугало так же, как пугали теории, слишком опасные для мыслящего человека, но, к счастью, тогда ещё не формировавшиеся внутри меня. Я взял вёсла и поспешил пристать к берегу. Когда я поднимал и опускал их, толкая лёгкую лодку, я глядел во мрак – даль океана, где царила безжизненная темнота в бескрайней, до ужаса пугающей чёрной пустоте.

Взрыв очередного фейерверка потряс меня, когда я стоял на песке и не мог оторвать глаза от той пустоты, отталкивающей своей ужасностью, но притягивающей неизвестностью. Вскоре я взглянул на циферблат и решил идти к свету огней вечеринки.

Я прошёл по дорожке в свой сад, дошёл до дверей, вбежал на лестницу и очутился в спальне. Дом был пуст, что расстроило меня, потому что я хотел избежать рокового одиночества и увидеть Аннет. Пытаясь усмирить свои желания, я надел свой лучший смокинг и посмотрел в зеркало.

Глаза человека в отражении выражали дикий ужас, веки расширились, мышцы застыли в напряжении. Моя голова раскалывалась, и я с трудом осознавал, что происходило.

Огни зазывали меня к себе; усиливался шум, когда я подходил к освещённому дому в его изобилии роскоши. Вокруг царил мрак, но дом, белый призрак, блестел в темноте, и блеск его резал зрачки. Я шёл по дороге, которую освещали фонари и лампы многочисленных, дорогих и громадных, автомобилей. Красивое, богатое место по имени Южный Берег собирало знать. Я повернул налево, к воротам дворца The Desert Nomad. Мой диктофон, вещественное моё оружие, был при мне.

Я взглянул зачем-то на горы и вспомнил, чей одинокий дом пустовал там, в их высотах.

VI

Я добрался до главных ворот, у которых столпилось много знаменитых людей, желающих попасть внутрь. Два швейцара осторожно пропускали гостей на территорию дворца.

И я очутился там.

Пассаж, весь в цветах, вел к углу дома, где начиналась лестница на террасу с фонтаном и где уже давно веселилась толпа. Справа была стена, сверху цвели ветви яблоней, слева стоял каменный забор, через который мне доводилось перелезать два дня назад, всё образовало коридор, в темноте которого роскошно и элегантно одетые люди, от которых веяло резкими запахами духов, шли к свету огней, словно выходили на сцену. Блестящие мёртвые улыбки их отражали свет, лучи которого отталкивались, не теряя своей яркости, от всего вокруг. Я приближался к нему, он освещал моё лицо, мой чёрно-белый костюм. Проходившие мимо меня щёлкали пальцами в такт мощной танцевальной музыке. Я поднялся на террасу в виде полукруглой площади из белого камня перед главными дверями белого дворца. В центре её над фонтаном в воздух взлетала вода, люди с бокалами в руках общались, смеялись, ходили по всей площадке, по всему широкому участку и длинному берегу с пляжем.

Мои глаза устали от яркого света, уши едва терпели громкую музыку, и моя голова закружилась, всё вокруг завертелось, закручивая моё сознание, но мне хотелось погрузиться в ту манившую, дурную, роскошную, праздную атмосферу, потому что мне был интересен один человек; то был Номад, и я желал видеть его.

Высокий лакей, с белым лицом, в чёрном фраке, нервно улыбаясь, подошёл ко мне и предложил бокал:

– Шампанского?

– Нет, благодарю, – ответил я; мне казалось, что я уже и так был чрезмерно пьян.

Я щурился снова; наверное, моё лицо выглядело странным, испуганным. Я не мог расслабиться, все мои мускулы пребывали в напряжении, я переживал большое давление, находясь в толпе. Я постарался успокоиться и пошёл к пляжу.

Совсем недавно я наблюдал Номада, играющего здесь, на песке, на гитаре, стоя на коленях. Я остановился на том же месте, вспоминая ту же картину, которая останется лишь изображением в моей зрительной памяти. Петарда рванулась ввысь, на мгновение освещая длинный пирс. Я прошёлся по нему, всматриваясь, как накануне, в темноту. Затем я обернулся и взглянул на дворец: человек в чёрном стоял на балконе и был дальше всех и выше всех. Он был твёрд и неподвижен; у меня не имелось отличного зрения, и я не мог разглядеть его загорелое лицо, но я узнал в нём Номада. Он был один; казалось, он смотрел прямо на меня, прямо в мои глаза сквозь расстояние. Я направился к нему.

Было сложно пробираться через толпу, вернее, неприятно, тем более, толпа праздновала, отдаваясь веселью и безумству. Кто-то пытался усадить меня за стол на открытом воздухе, на котором сверкали тарелки, бокалы. Их смех пытался проникнуть в мою больную голову. Другой бледный, как мертвец, лакей в чёрном фраке пригласил меня в дом, когда я, наконец, с холодными каплями пота на лбу добрался до ослепительной террасы и основных дверей.

Передо мной оказалась широкая и высокая гостиная, где почти не было людей; пианист в чёрном фраке вяло играл на стонущем чёрном фортепиано. Комната была пуста; звук снаружи мало проникал сюда, оставаясь глухим после встречи с внешней стеной, из-за чего здесь создавалась атмосфера приятной отчуждённости. Короткие ледяные удары по клавишам пианино прорезали пространство от пола до потолка, сталкиваясь с ударами, прилетавшими с бешеной улицы. Несколько человек расположилось на удобных диванах в красном бархате, одни курили, другие чуть слышно переговаривались, третьи блуждали по краям холла, рассматривая большие картины на красных стенах, четвёртые перелистывали книги, стоя у книжных шкафов, над которыми у стен с двух сторон закручивались вверх две широкие лестницы из белого мрамора, опиравшиеся на высокие колонны такого же цвета и материала. Я решил подняться наверх, но пианист сильно стукнул по клавишам и остановил меня:

– Приветствую! Ты хорошо проводишь время?

– Я, право, не знаю, – отвечал я, презрительно недоумевая.

– О, оно было бы превосходным, если бы ты вернулся на улицу к празднику.

Понятно было, что он желал, чтобы я убрался прочь.

– Значит, я не хочу себе превосходного времени, я хочу найти…

Он был вспыльчив.

– Но ты должен уйти; без сомнений, тебе понравится снаружи!

– Изволь… – начал я грубить, сильно раздражаясь, но кто-то перебил меня.

– Не разговаривай с гостями в таком тоне! – чётко крикнул толстый человек с дымившей сигарой в руке, похожий на купца или, по-современному, предпринимателя.

– Хорошо, не волнуйся, – отвечал подавленный музыкант. – Как тебя зовут, друг мой? – снова обратился он ко мне.

– Тоби Офори. Где я могу найти мистера Кампая?

– Кого?

– Мистер Офори хочет видеть Номада, – разъяснял предприниматель. – Что ж, он на втором этаже, на балконе.

Музыкант вернулся за пианино и начал бегать костлявыми пальцами по клавишам, играя странную, сумасшедшую мелодию, ударяя по ним всей своей силой. Прошёл очень глупый, бесполезный момент, который сбил меня с нити рассудка ещё сильнее, ведь он и без того был сбит этой ночью, и от которого я уходил, поднимаясь наверх по правой лестнице; момент, похожий на звучание пианино в жуткой таверне из позапрошлого столетия.

Справа оказалась арка, которая вела в открытый коридор, находившийся над тем самым пассажем внизу и из которого я увидел свой пустующий в темноте домик. Я прошёл по коридору и отворил белые двери, и полупрозрачные занавески налетели на меня, гонимые ветром. Я увидел его. Он стоял так же неподвижно, наблюдая за вечеринкой сверху. Шум усиливался, пока я приближался к нему.

Звуки дыхания и моих шагов тонули в шуме, но он, словно ощущая движение, повернулся ко мне. На нём элегантно сидел чёрный фрак, он снова держал бокал в левой руке. С грустным, строгим, волнующим выражением лица он смотрел прямо в мои глаза. В какой-то момент он улыбнулся, и я вновь увидел его искреннюю улыбку.

– Прекрасная ночь, чтобы снова встретиться, не правда ли?

VII

Действительно, прекраснее и страшнее ночи не могло быть, чтобы снова увидеться с ним. Воздух провалился в ту ночь, вечеринка разгорелась в ярком свете. Переживаемое мною время, полное безумства и необыкновенности, навевало предчувствие, что что-то должно было произойти. Сначала я боялся Кампая и пытался осознать отчего. Я был поражён: изменчивость в честном лице всегда удивляет, интересует и указывает на свою же эмоциональную скупость. Я видел полёты незнакомых мне чувств и таинственных мыслей в его выражении. Уже не молодой, Номад был чертовски красив, его светлые волосы, приятные светящиеся черты смуглого лица были роскошны; то грусть, то скука выражались в них, а в серых глазах, чей взор проникал в меня, виднелось глубокое разочарование. Кампай понравился мне, но, стоя рядом с ним, я невольно ощущал страх, от которого позабыл обо всём: и о том, зачем здесь оказался, и о том, что мне бы следовало делать. Что хорошо, что плохо, всё смешалось, я перестал признавать границы, а также понял, что у Номада не было никаких границ: наружность его, казалось бы, должна была выражать расцвет жизни, но в действительности, напротив, выражало лишь скуку и уныние, потопленные в подавляемых ненависти и злобе, даже когда он улыбался искренне и светло. Сквозь шум раздался треск, и очередной красочный фейерверк взлетел ввысь.

– Двенадцать, – сказал он, и его спокойный голос хорошо пролетал сквозь потрясаемый громами звука воздух, – тебе нравится моя вечеринка?

Кампай стоял, облокотившись на белую балюстраду, кидая мёртвый взгляд вниз, на бесчисленную толпу гостей. Разноцветные лучи прожекторов мелькали на его строгом и задумчивом лице.

Мне захотелось спросить, зачем он организовал праздник.

– Но зачем ты организовал её?

– Ты забыл ответить на мой вопрос, – чуть улыбаясь, возразил Номад, – забавно любоваться этими людьми, – и он небрежно провёл рукой перед собой, – но если быть честным, у меня есть кое-что, что я хочу сыграть на каждой вечеринке.

– Сыграть?

– Да, я должен сыграть кое-что, сделать представление, но у меня, к сожалению, ничего пока не получается. Однако, мой друг, я чувствую: этой ночью всё свершится.

– Что именно?

– Я пока не стану рассказывать, иначе прескучно будет наблюдать. Каждый ждёт своего ответа, друг мой. Не желаешь шампанского?

– Нет, спасибо.

– Я надеюсь, ты был рад увидеть мой palace и всех celebrities, рискнувших посетить его этой ночью.

– Здесь красиво и просторно. Номад, я журналист, и…

– Знаю, уже знаю. Не беспокойся, ты получишь всё то, что тебе будет нужно; только попроси меня. Поверь, материал будет сногсшибательным. Но вот моё условие: я буду говорить тебе всё, что пожелаю; согласен?

– Конечно, – согласился я, пытаясь говорить громче, чтобы мои слова уловил слух Кампая, который, однако, казалось, слышал в тот момент только меня и внутреннюю свою тишину. Он сказал вдруг раздражённым, но сдержанным голосом:

– Мне жаль тех, кто слушает мою музыку. Надеюсь, среди всех этих людей не найдётся ни одного из таких.

Он приподнялся и дошёл до центральной части балкона.

– Посмотри на них! Я ненавижу их, Тоби! – щурясь, произносил он, пока я подходил к нему. – Физическое наслаждение – всё, что им нужно; они работают лишь ради возможности праздновать. Ими руководят самолюбие и скупость; глупцы, они нисколько не думают, не рассуждают, и это моя проблема, именно мой разум вот-вот лопнет, когда их головы пусты.

Неожиданно Кампай бросил вниз, на террасу, пустой бокал; он разбился, и маленькие острые осколки разлетелись по сторонам, попадая по людям, находившимся около фонтана. Некоторые из них взглянули наверх.

– Ведь ты мог…

– Я ничего не мог: мир не развалился бы, если кому-нибудь из них прилетел бы в голову осколок. Переживём, никто же не плачет, когда погибают тысячи. Я не могу выразить то, насколько сильно мне хочется уничтожить всех их, – сказал Кампай так холодно и строго, что мне стало не по себе, – пойдём внутрь. Я не выношу больше шум и этот душераздирающий танец смеха.

Мы прошли внутрь дворца, оказались в верхнем холле у лестниц, в центре которого были огромные позолоченные двери, ведущие в прекрасную библиотеку.

– Кто-нибудь назвал бы очень странным то, что ты сказал мне только что, – прошептал я.