Внутреннее и внешнее

«Эй, дружище, вот снова я. Посмотри, ты плывёшь по течению в узком русле, поддаёшься ему, как слабый, оторвавшийся от ветки листок. Что-то происходит: правильное, неправильное, но это не важно, и ты опускаешь руки. Неужели ты снова боишься? Неужели ты снова сдашься? Действуй, иначе твоё сердце вновь опустеет, и ты вновь почувствуешь боль!» – громыхал мой внутренний голос, и тогда меня невозможно было остановить: я готов был снести всё мрачное и злое на своём пути.

Но это будет происходить после, после, после! А тогда, в совсем ещё ранней молодости, я боялся, когда не знал ничего, в том числе, как избавиться от безумного страха внутри; тогда этот же голос твердил мне другое: «Ты всё время спрашиваешь себя, что делать, но ты ведь всё знаешь. Знаешь, не так ли? Да, но что удерживает тебя? Ты не ведаешь ответы, но задаёшь вопросы. Ты, Тоби, единственный, кто думает так, кто чувствует так, как ты один чувствуешь, поэтому не страшись никого! Уважая людей, презирая их, ты ощущаешь, что чрезмерная гордость твоя ложна. Ты правильно понимаешь, но она подарит тебе силы; прими её, возьми себя в руки и действуй. Начни, не бойся, ты живёшь лишь только раз! Слышишь ли, один, единственный раз! Забудь страх, время двигаться!» Голос кричал, убивая меня изнутри, всего горящего огнём, но беспомощного.

«Но у меня не получится…» – ненавидя, презирая себя, отвечал я, и по щеке моей катилась горькая слеза. Так случалось крайне редко, когда я задумывал достичь высоких целей, но всё же случалось.

Кто-то постучал в дверь.

– Есть кто-нибудь? – послышался знакомый мне голос.

Я спустился в гостиную.

– Тоби, когда ты идёшь? – спросила Аннет.

Я взглянул на часы.

– Примерно через десять минут…

– Мистер Роф сказал мне помогать тебе, быть рядом, но мне будет ужасно скучно быть здесь одной. Ты позволишь мне уйти после того, как сам уйдёшь?

Я понимал, что ей не особо нравилась работа помощницей писателя, и решил отпустить её. Да и как можно было отказать?

– Конечно; можешь делать, что хочешь, я не смею удерживать тебя, Аннет. Но стой, подожди, – произнёс я, когда она отблагодарила меня и уже уходила, – как мне найти мистера Нианга?

Она рассказала мне о тропе, ведущей к холмам.

– Тоби, он немного странный, будь осторожен. Однажды я увидела его в поле: он лежал в траве и, как мне показалось, плакал. К тому же, он бывает очень недружелюбным, – предупредила она.

– Что ты делала в поле? – непонятно для чего спросил я.

– Я пишу свою книгу там, – ответила Аннет, краснея.

– Правда? Я бы очень хотел прочитать…

И вновь непонятно, зачем я произнёс эти глупые слова. Но скоро я услышал ответ, который, как мне показалось, ранил меня, но позже я осознаю, что нет в жизни ничего лучше, чем такая «рана»:

– Тоби, ты будешь первым, кто прочитает её, я обещаю! – воскликнула она и поспешила покинуть дом.

Я отправился в лес, на холм, вверх к дому Нианга. Погода была приветлива: солнечная, она представляла мне голубое небо, в котором почти не было облаков. Деревья создавали тени, тёмная хвоя питала свежий воздух приятным живым запахом, тропа вилась вверх, на невысокие горы. Красота этого места восхитила меня, а в особенности то, как освещало солнце иглы, стволы деревьев золотыми лучами, прорезавшимися сквозь пушистые колючие кроны. Я вдыхал полной грудью, ветер мчался мимо, унося за собой слабеющее эхо: о, единение! о, единение, о, единение…

Поднявшись очень высоко, я увидел справа каменную ограду, и за ней показался небольшой привлекательный дом, у которого суетился человек лет сорока, перенося из дома на террасу большой чемодан, длинную сумку и акустическую гитару.

Он заметил меня:

– Добрый день. Мистер Офори?

– Верно. Приятно познакомиться, мистер Нианг.

– Добро пожаловать в мой скромный дворец, – пошутил он, улыбаясь.

Человек с карими глазами пригласил меня в открытую беседку, из которой сквозь деревья виднелся просторный и голубой, как небо, океан. У Нианга было совсем немного полное лицо, на голове красовались темноватые, средней длины, пышные волосы в объёмной кудрявой причёске. Он был одет в объёмный шерстяной милый свитер, чёрные брюки и кроссовки. Он не казался ни высоким, ни низким; ни полным, ни худым. Однако лицо этого человека я запомнил на всю жизнь, потому что это было самое честное лицо из всех, что я когда-либо видел.

Фред выглядел как умный, и скромный, и искренний человек.

VII

Фред Нианг показал мне свою собственную домашнюю студию звукозаписи, где я увидел множество разных музыкальных инструментов, среди которых оказалась та самая «сладкая» гитара, которую он использовал, к сожалению, – а возможно, к счастью, ведь её ценность увеличивалась таким образом, – очень редко. В самом деле, он оказался очень скромным, и нам потребовалось несколько минут, чтобы растопить лёд. Я решил начать:

– Итак… Можно использовать диктофон? Ты не против?

– Конечно, – ответил Фред после некоторых колебаний.

– Итак, Фред, – я включил запись, – много лет прошло с того момента, когда ты исчез, и вот ты решил вернуться. Как это случилось?

Он помолчал.

– Я думаю, искусство пробудилось во мне, – произнёс он вдруг, – в один день я взял в руки гитару и решил, что будет интересно вспомнить прошлые времена.

– Я полагаю, нам всем будет интересно, правда? – сказал я, увидев, как Фред озадаченно глядит на меня. – Можно узнать о причинах твоего исчезновения?

– Можно, – немногословно ответил Фред.

– Что ж, вспомним 1999 год, когда ты пропал. Ты продолжал работать один после распада группы под именем Blue Flying целых четыре года, но на фестивале Sunny Coast после своего выступления объявил одному из журналистов, что больше никогда не поднимешься на сцену. Но почему?

– Я надеюсь, ты хорошо знаком с моей музыкой. Вернее, с нашей музыкой…

Он перестал говорить, и мне показалось, что он ждал моих слов.

– Фред, я даже рискну произнести, что мне удалось почувствовать вашу музыку.

Как я заметил, Нианг не поверил моим словам.

– Но что ты почувствовал? – неожиданно спросил он.

Я не ожидал смены ролей, не предполагал такого вопроса и не мог найти точный ответ.

– Скажи правду, ничего кроме правды.

– Хорошо. Я почувствовал пространство. Слушая ваши первые альбомы, я ясно ощущал пространство и время, их сплетение, правда. Словно слушатель находится в центре; он движется, пока всё вокруг него неподвижно.

– Спасибо, Тоби! – быстро воскликнул Фред. – Кажется, что-то похожее на те образы, что я чувствовал, мне удалось передать, и это в целом звучит почти так, как ты описываешь.

Он прошёл в угол студии и снял со стены гитару. Я почувствовал, что что-то могло произойти. К тому же, общаясь в таких темпах, мы могли упустить время рейса Фреда в Испанию.

Фред вернулся обратно и начал настраивать гитару.

– Я объясню тебе, почему я исчез. Когда группа состоит из трёх необученных музыкантов, очень сложно исполнять нашу музыку. Притом, я не хотел встречаться с новыми людьми, просить их о помощи и приглашать их в команду. Понимаешь, я неважно чувствую себя в окружении людей; мне очень некомфортно в компании, даже прямо сейчас мне немного неудобно общаться с тобой. Что ж, Blue Flying сначала был лишь проектом, но с той минуты, когда мы сдружились, группа стала для меня родной. Однако, как ты, наверное, знаешь, это родное место опустело, и я остался в одиночестве, к чему я давно привык. Я не виню своих друзей, и тогда я не удерживал их, и они ушли. Оба, Дилан и Дженни, понимали, что наша музыка начала повторяться спустя пять лет совместной работы, что мы начали копировать собственное же звучание, теряя весь смысл, которым были насыщены наши композиции, – рассказывал Фред, заглядывая в далёкое прошлое. Его глаза были устремлены в какие-то глубины. Я предположил:

– Наверное, в этом и состояла причина, почему последний альбом группы, когда ты уже год как оставался один, получился таким агрессивным.

– Наверное, так. Но в нём не было ничего нового, кроме весьма интересного, но всё-таки… всё-таки скучного оттенка в то же время… Вина перед слушателями не давала мне покоя. Ты не представляешь, как я устал от жизни в тот год.

– Некоторые говорили, что ты впал в депрессию.

– Ну, то, что я был не в духе, – это правда.

– Чем ты занимался позже, когда забыл о музыке?

– Не делал ничего, о чём тебе было бы интересно узнать. Я просто жил, ожидая смерти и думая, что конец близок. Не смейся, прошу тебя. И кстати, я никогда не забывал о музыке; возможно, она и позволила избежать конца.

Этот человек говорил очень искренно, как думал, как чувствовал, поэтому я и не думал смеяться. Я продолжил, стараясь отвлечь его от мрачных воспоминаний:

– И ты вернулся через пять лет.

– Верно, я работал с сестрой. Мы выпустили альбом “The Empty Field”. С ней я позабыл о Blue Flying.

– Тебе понравилось работать с ней?

– Очень.

– “The Empty Field” звучит очень похоже на твои предыдущие работы.

– Неважно. Я выбрал своё направление; оттого-то и похоже, что лежит в одном направлении. Но наша связь словно была глотком свежего воздуха и для неё, и для меня, и без него я бы зачах. Поэтому я крайне благодарен сестре.

– И затем ты решил снова исчезнуть и снова вернуться: прошло ещё пять лет, и вот ты держишь в руках гитару на моих глазах.

Иногда лёгкие пальцы Фреда проскальзывали по струнам, колебания которых издавали очень звонкие переливания звука. Но через минуту он будто застыл, и чуть позже неожиданно произнёс:

– Пойдём, я покажу тебе пустоту.

Он поднялся, отложил гитару и быстрыми движениями, потерявшими неловкость, покинул дом. Я направился за ним по тропе вверх, в горы. Пока мы шли, никто не произнёс ни слова; я выключил диктофон.

Фред заметил высокий ярко-красный цветок и, наклонившись к нему, ощутил его нежный запах. Оттенки спокойствия появлялись на его лице, в его движениях, и так же спокойно двигался прекрасный цветок, колыхаемый ветром, качаясь, и пытался дотянуться своими тонкими лепесточками до неба, затянувшегося светло-серыми облаками.

– Отличное, сладкое лето приходит, правда? – спросил мой впечатлительный спутник.

Я ничего не отвечал, едва поспевая за ним.

Свет неба показался в глазах, мы обогнули холмик, и я увидел, выглядывая из-за деревьев, широкое пустое поле. Мы спустились к нему. Очень высокие колосья, почти дотягивавшиеся до пояса, качались, вместе создавая образ волн бледно-пшеничного цвета. Поле было окружено лесом, но только слева вдалеке виднелись вершины гор: мы могли сверху смотреть на этих великих чёрных гигантов. Но внимание моё отвлёк Фред: он побежал в поле, упал на траву и обнимал колосья, широко раскидывая руки, кружась, перекатываясь. Потом он лёг на спину и стал глядеть на серое неподвижное небо, изредка закрывая на несколько секунд свои большие глаза. Я подошёл ближе, верхушки травинок кололи мои ладони. Ветер создал огромную волну, которая прошла сквозь меня; растрепав мне волосы, воздух заставил мои глаза слезиться. Фред посмотрел на меня, посмеялся и воскликнул:

– Вот она, настоящая пустота!

Звук его крика полетел по воздуху, я утонул в приятном осознанном возбуждении; мне захотелось побежать к нему, прыгнуть на него, дружески ударить его по мягкому плечу, сказать что-нибудь (о, желания жалкой одиночки!). Я постоял минуту; моя грудь высоко поднималась, сердце глубоко билось, на лице сияла улыбка. Вскоре я упал на траву недалеко от него.

– Почувствуй жизнь! – кричал Фред, которому не удавалось успокоиться.

Я не видел его из-за травы, он не видел меня, но скоро он приподнялся, опираясь на локоть, и заметил меня.

– Знаешь, Тоби, это наш дом; природа здесь тиха и неподвижна, и она лечит нас.

– А нас нужно лечить?

– Конечно, жизнь в городе убивает нас. Механизмы, здания; люди, в конце концов. Это ненатурально, понимаешь?

– Понимаю. Сложно это не чувствовать.

– Пойдём; пора двигаться дальше.

Фред пересёк поле, скрылся в лесу, и мы вместе вновь начали подниматься по новому склону, шагая меж мощных сосен и елей. В наиболее открытых местах можно было увидеть берег океана, такой маленький при рассматривании с горы. Блеклые лучи солнца, прорываясь сквозь облака, тускло освещали склоны, обрывы, поле, и берег, и океан, но было очень светло, очень светло и ясно.

– Поле настолько пустое… – говорил Фред, пока мы шли вверх, – пустое, как наши жизни. Ты живёшь, думаешь, чувствуешь, но всё это как-то бессмысленно, что ли… Как бы ни менялись мысли, чувства, они всё равно умрут, когда умрёшь ты, даже если они были переданы людям, оставлены им для памяти. Эти слова произношу я как отчаявшийся художник. Люди забывают всё: историю с её многочисленными войнами по одинаковым причинам и одинаковыми ошибками, пройденными дорогами с их неправильными выборами и решениями; забывают всё. Как периодична человеческая жизнь в своём стремительном ускорении!

– Ускорение должно привести нас к чему-то. Я имею в виду, должно привести к лучшему.

– Верно, я полагаю… Слушай, наступает интересное время, которое, впрочем, всегда было интересным, мы бежим быстрее и быстрее с каждой секундой. В одно время мы стали умнее и глупее, ведь мы и развиваемся, и становимся хуже, и мы падаем. Как бы стены, воздвигаемые нами вокруг и между нами, не остановили бы наше совместное движение! Я уже не упоминаю о повторяющихся ошибках: снова и снова мы будем совершать их, не оглядываясь назад и забывая то важное, что преподносит нам человеческий опыт.

– И что мы должны делать?

Фред серьёзно посмотрел на меня. Мы забрались на скалу, немного прошли поперёк склона и оказались у высокого обрыва. Небо белело над нами. Колючие тёмные кроны деревьев качались, шелестели в потоках воздуха. Перед нами открылся потрясающий вид на склоны и океан, а под нами раскинулась новая пустота, опасная и так же притягивающая к себе.

– Эти слова ломают мне голову всю жизнь, – говорил Фред. – Я, честно, не знаю и сомневаюсь, что кто-то мог бы точно знать. У всех нас есть цель, которую не выбирают, какое-то течение по направлению к ней заложено в нас страшной природой. Течение – её подарок, природа сама есть течение.

– Но мы не поддаёмся ему…

– К примеру, убивая друг друга? Да? Нет, мы закрываемся в созданном нами мире, не стараясь жить по-настоящему. Мы играем, но не живём. Но – кто знает? – может без этого нам не прожить всем вместе?

– То есть так и должно быть? – спросил я.

– Должно быть? Ничего не должно быть каким-то, что-то происходит и происходит, не более. Размышления о том, должно ли что-либо вообще происходить, свойственны только человеку, – прямо отвечал Фред, глядя в сторону океана и иногда заглядывая в мои глаза, немного щурясь.

– Знаешь, – начал я, – это дерево, взгляни, живёт сейчас и погибнет потом. Ты говоришь, это не имеет смысла, но я не могу понять как? Как это может происходить без причины? Может ли случиться, что наше течение, как ты сказал, донесёт нас до ответов на своих волнах?

– Мы даже не представляем, существуют ли ответы, но я точно вижу: оно зря несёт нас куда-то.

– Но так медленно! – вскричал я, не на шутку раздражаясь. – Боже мой, мы говорим слишком образно. Я хотел расспросить тебя о твоём возвращении, но ты толкуешь о том, что жизнь бессмысленна! В таком случае, как ты живёшь и даже работаешь?

– Я не раз пытался покончить со всем, если ты об этом… Но мне не удалось. Я испугался смерти, а сейчас, руководимый чувствами, я нуждаюсь в работе, в творчестве, – глухо ответил Нианг, нахмурившись.

– Вот почему твои первые альбомы были прекрасными: ты был молодым искателем, как я. Как и я, ты хотел погрузиться в неизведанное, испробовать все вина жизни, создавая что-то новое, своё. Ты отлично чувствовал неподвижность, движение; ты рисовал пространство, выделяя его неизменность летящей скоростью; и всё это ты создавал с помощью звука. Я помню, как ты говорил: «Меня не волнует количество распроданных пластинок. Когда, в редком случае, кто-то узнаёт меня, решает подойти ко мне и сказать, что нашёл что-то необыкновенно-красивое в моей музыке, тогда я становлюсь счастливым!» Ты говорил, чувствуя и ни о чём не волнуясь. И что теперь?

– Не знаю, что бы стало со мной, если бы я остался таким, каким был в молодости, и если б я делал то же самое. Всему приходит конец.

– Но не великому течению, верно? Я немного устал слушать это. В прошлом ты лицезрел окружающий мир, а теперь, я вижу, ты разглядываешь только себя. Очень опасное дело – застрять внутри себя!

Тонкая нить порвалась; встреча наша начала раздражать нас обоих. Тогда я не понимал, что так неожиданно начало злить меня, но не мог успокоиться и остановиться. Тень обиды становилась всё заметнее в глазах Фреда, творческого человека, вдвое старшего меня. Он слушал внимательно, но тоже начинал злиться, но злость его превращалась в лёд, в то время как моя ярость горела огнём. Я потерял контроль над эмоциями, языки моего пламени могли обжечь Фреда, растопить его лёд, расколоть стержень. Я понравился ему, но сейчас он видел перед собой пылкого молодого человека, которому он открылся и который резко взорвался и стал другим, то есть сильным. Фред не понимал этого и боялся меня, но продолжал возражать:

– Что ты знаешь обо мне? Я должен измениться, по-твоему?

– Ты уже изменился. Ты завершил свой путь, не понимая, что он есть часть бесконечности.

– Ты уверен в этом?

Мой диктофон издал тихий сигнал, я захотел разбить его о скалы; я уже поднял руку, но не бросил его; пытаясь успокоиться, я глубоко дышал и понимал, что первое интервью было провалено. Позже вопрос о том, как я вообще мог думать об этом во время такого разговора, не покидал мои мысли.

Ветер усиливался, начинало темнеть, вероятно, солнце садилось за сереющими облаками, вечер наступал. Я взглянул на Нианга: слегка нахмурившись, он обхватил руками свои колени и сидел на траве, задумчиво глядя вдаль. Я перевёл взор на небо и вспомнил об Испании:

– Фред! Ты опоздаешь на самолёт!

– Не беспокойся. Полечу на другом…

Мне стало плохо от наплывающего раздражения и головной боли. Я обхватил голову руками и, не чувствуя, помогала ли мне обычно расслабляющая тишина, решил спросить Фреда о чём-нибудь.

– Что ты думаешь о современной музыке?

– То, что крайне популярно, в наше время крайне ужасно. Ни красоты, ни смысла, ни эмоций. Один маскарад, желание навязать и выделиться, – очень медленно проговорил Фред.

– Полностью не согласен… – я хотел сказать «согласен», но (тогда я почувствовал горькую досаду на это!) я не успел исправиться, потому что Фред сказал, вздохнув:

– Неважно, искусство уже мертво.

Вот с этим я точно был не согласен, но сказал что-то странное:

– Как ты?

Фред вопросительно посмотрел на меня, в его глазах я прочёл сочувствие; когда он разглядел, что я весь согнулся и трясся, его лицо выразило испуг, но он отвернулся в сторону и продолжал сидеть неподвижно.

С огромными усилиями я приглушённо произнёс:

– Посмотри на небо. Что ты видишь?

– Неподвижность.

– А я вижу неизведанное.

Всё вокруг стало тёмно-серым, как будто перед грозой, ветер дул на меня, моя голова кружилась, и в ней бедный молодой ум совсем затуманился. От нестерпимой головной боли я панически улыбнулся и вдруг почувствовал мягкую руку на своём твёрдом плече. Фред коснулся меня; он словно хотел убежать, но переживание за меня не отпускало его, он сильно испугался за моё состояние. Медленно, хриплым голосом я прочёл зачем-то строчки из его песни “The Ride”:

– Помнишь, Фред?

I will take you to the ride,

We will live free in the fight,

We will taste the huge unknown,

We will be there – alone.

I’ve got love I do not hide,

I will break my lonely tide,

As the sun sets I’ll be gone

And I’ll be there – alone.

When we will be in the ride,

We won’t hear our cruel mind,

And together we’ll be flown

We will be there – alone!

Последнее восклицание я произнёс шёпотом, чуть ли не засыпая с поникшей головой. Едва выговаривая слова, я продолжал, нервно улыбаясь:

– Пойми меня, мы выбираем пути, мы мчимся по ним, и у нас нет много времени, чтобы жить. Нужно бороться со страхами; можно, конечно, иметь свет или темноту внутри, но ни в коем случае нельзя зарываться в себе, – я говорил, засыпая, словно самому себе. – Я создам своё солнце, которое будет освещать мой путь, – шум ветра заставил меня повысить голос, тогда мне казалось, что я кричал, но в действительности я тихо произносил слова, но медленно и внятно, и Фред мог слышать их, – путь будет честный и осмысленный. Я буду писать, разжигать сердца людей, пытаясь разбудить их, а не замкнуть в себе. Я не позволю себе утонуть в океане собственных мыслей, наоборот, я откроюсь для мира. Я буду бороться, меняться, потому что это правильно, – тут кашель прервал меня, но потом слово вырвалось из меня, важное слово, которое характеризовало весь мой жизненный путь, – наверное…

Я ничего не видел, опустив голову на колени и закрыв глаза, но Фред нервничал, переживал странные эмоции, пугавшие его самого; он колебался, но после того, как я замолк, он отпустил моё плечо, поднялся и, произнеся: «Мне пора идти…» – побежал вниз, к полю, прочь от обрыва, прочь от меня.

Его побег разбудил меня; я резко поднял голову, но уже не мог ни крикнуть что-либо, ни догнать его, я просто смотрел, как исчезает его серая фигура.

Но что я сказал? В огромном раздражении я вновь ощутил гнев. Я взглянул на пропасть с обрыва, и мне захотелось кинуться в её объятия. Я вспомнил, как не раз хотел убиться в юношеском возрасте, спрашивая себя: «И зачем всё это?!», но затем небо отразилось в моих глазах, мрачное, оно как-то успокаивало меня, потупляя боль. Нет, я не мог прыгнуть вниз, потому что столько всего было здесь, в жизни, а там… а там ничего нет!

Ожидание… Я ничего не ждал и знал, что нужно было найти силы и возвратиться. Ветер утих, тёмная ночь начинала поглощать свет. К сожалению, я был беспомощен и не мог встать, со слезами на глазах отдавая своё тепло холодной земле.

Бороться… Пока люди сражались друг с другом, пока миллионы убивали друг друга, стоя на своих сторонах, пока погибали народ за народом, пока, руководимые всякими там патриотизмами и честями, защитники бросались на смерть и свою, и чужую, пока война за войной уничтожали то, что веками воздвигал человек, пока люди подчиняли условия, учитывая лишь свои интересы, пока человек унижал и уничтожал подобного себе, – я должен был бороться. Даже если и должен был, то только с собой: становиться лучше, пока всё вокруг гниёт, помогать людям, которые всегда готовы перерезать ближнему горло ради себя и только себя, жить для людей, создающих волны огромной толпой, на гребнях которых красуются их короли, – на фоне всего я должен был оставаться человеком.

Но в тот момент мои руки опускались, холод окутал меня, я засыпал. «Нет, друг мой, ты не сдашься, что такое тогда нашло на тебя?»

С усилием я поднялся с земли, прошёлся немного, пытаясь разглядеть в темноте тропу, постоянно качаясь, как маятник. Нет, ледяной неподвижности не удалось взять меня в болезненном припадке, отвести к смерти, ведь я двигаюсь, пытаюсь не сбиться с пути. Вот то широкое поле; его простор даёт мне силы. Звёзды рассыпались над ним, застыли, мерцая во мраке. Я двигаюсь, зная куда, понимая зачем. Мне стало лучше, ночь пробудила меня. Глаза привыкли к темноте, я прощался с неподвижными колосьями, и живая крупная сова встречала меня своим глухим приветливым криком.

Я уже подходил к дороге, когда воздух неожиданно затрясся от тончайшего протяжного гитарного звука, рассекавшего ночное пространство…

Часть II

Движение и неподвижность

“Жизнь в вечном алгоритме,

В нетвёрдом рваном ритме,

В приближении к тому,

Что даст ответ всему!”

I

Свет фонарей защищал дорогу от тьмы, я вышел из леса и увидел свой дом, не веря своим ушам. Я не помню, когда именно тонкий, пронзительный звук электрогитары начал колебаться в холодном воздухе, когда именно начал сотрясать его; он появился из неоткуда, словно отовсюду. Так громко, так поразительно летел звук! Кто-то сначала попеременно брал противоположные по высоте ноты так, что меня начало бросать в стороны, а затем стал вытягивать самые протяжные струны, выпуская из бездны мчащийся звук, похожий на крик и даже стон. Чувство врезалось в меня; слёзы застыли на глазах. И я, и всё вокруг тряслось от тончайших волн звука, прорезавшего свой путь в моё беззащитное сердце, пробуждая людей, улетая ввысь, в светлеющее небо. Солнце медленно поднималось из-за океана, пока протяжные трясущиеся крики гитары слышались по всему побережью.