Прядильщица Снов

«Неужели? Неужели она всё-таки чувствует вину за всё это?»

Дмитрий переминался с ноги на ногу, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Этот личный, слишком интимный скандал между матерью и дочерью определённо не входил в его планы на вечер. Он хотел уютных посиделок с вином, пока падчерица делает вид, что не слышит звуков из-за стены. А получил семейную драму в трёх актах.

– Лена, – он наконец нарушил тишину, осторожно, будто проверяя, не взорвётся ли бомба от звука его голоса, – может, вам стоит поговорить наедине? Я могу пойти… не знаю, за продуктами сходить или ещё что-то.

«Ещё что-то» прозвучало так неуклюже, что в другой ситуации Полина могла бы рассмеяться. Но сейчас ей было не до смеха.

– Нет, – мать выпрямилась, поправила волосы, протёрла глаза, смахивая непролитые слёзы. Полина видела, как она берёт себя в руки, как натягивает на лицо маску уверенности и контроля – ту же самую, которую сама Полина носила в школе каждый день. – Не о чем говорить. Полина просто устроила истерику, как обычно. Завтра остынет.

И что-то в этой фразе, в этом тоне, в этом «как обычно» окончательно сломало что-то внутри Полины. Туманная мысль, которая бродила на задворках сознания весь день – маленькая, тёмная, неоформленная мысль о пузырьке с таблетками – вдруг обрела кристальную ясность.

– Никакого завтра не будет, – тихо сказала она, и внезапное спокойствие в её голосе, контрастирующее с предыдущей истерикой, заставило мать насторожиться. – Для меня – не будет.

Полина не планировала говорить это. Слова сами вырвались из глубины, как будто их произнёс кто-то другой – кто-то, кто жил внутри неё и наконец получил право голоса.

– Что ты несёшь? – устало спросила мать, но в её глазах на секунду промелькнула настоящая тревога.

Полина почувствовала странное удовлетворение от этого мимолётного беспокойства.

«Значит, мама всё-таки способна волноваться за меня. Хоть немного».

– Сегодня последний день, когда вы меня видите, – Полина сама не понимала, почему говорит это, почему раскрывает свои планы. Слова вырывались сами собой, будто разговаривала не она, а кто-то другой, используя её голос, её язык, её губы. – Последний день, когда я существую. В этом мире. В этой жизни. В этом теле.

Она провела руками по своему халату, чувствуя, как ткань трётся о выпирающие рёбра, о тазовые кости, которые теперь торчали, как у скелета, обтянутого тонкой кожей.

– Опять твои драмы, – мать закатила глаза, и этот знакомый, раздражающий жест вызвал у Полины волну чистой ненависти. – Я слишком устала для твоих представлений. Дима, сделай нам чай, пожалуйста. А ты, Полина, иди в свою комнату. Поговорим, когда успокоишься.

«Поговорим, когда успокоишься» – ещё одна фраза из арсенала мамы, которая означала «Мне плевать на твои чувства, просто перестань их демонстрировать, потому что это портит мне настроение».

– Я абсолютно спокойна, – Полина растянула губы в улыбке – широкой, яркой, совершенно неуместной. Лицевые мышцы напряглись в гримасе, которая, должно быть, выглядела жутко. – И я не шучу. Это не драма. Это не представление. Это прощание. Прощай, мама.

Она произнесла последнее слово почти нежно, с болезненной лаской, словно прощала все эти годы пренебрежения, все эти дни и ночи, когда она чувствовала себя одинокой, ненужной, некрасивой.

Не дожидаясь ответа, Полина развернулась и выскочила на балкон, захлопнув за собой дверь. Она успела услышать мамино раздражённое: «Вот видишь, что я говорила? Очередная истерика!», прежде чем звуки из кухни заглушил шум дождя.

Порыв холодного ветра ударил в лицо, принося с собой запах мокрого асфальта, сырости и дыма – специфический аромат Зимнеградска в октябре. Дождь усилился, превращаясь в настоящий ливень, капли больно ударяли по коже, забирались за воротник халата, заставляя Полину дрожать от холода.

Но это было почти приятно – чувствовать хоть что-то, кроме пустоты и голода. Полина подставила лицо дождю, запрокинув голову к низкому, затянутому тучами небу. Вода смешивалась со слезами, смывала остатки косметики, которую она не успела стереть перед ссорой.

И вдруг, неожиданно для самой себя, Полина начала смеяться. Сначала тихо, почти беззвучно, потом громче, громче, пока смех не превратился в неконтролируемый истерический хохот. Она смеялась, запрокинув голову, чувствуя, как капли дождя попадают в открытый рот, смешиваются со слюной, как мокрые волосы липнут к лицу, как тонкая ткань халата промокает насквозь и облепляет тело.

Этот звук – отчаянный, надломленный, совершенно безумный – разносился над двором, отражаясь от стен соседних домов. Если бы кто-то услышал, то решил бы, что на балконе стоит сумасшедшая. И, может быть, оказался прав.

Пузырёк с таблетками оттягивал карман халата, создавая ощущение тяжести, напоминая о своём присутствии. Одно решение – и всё закончится. Вся эта боль, весь этот кошмар, всё это невыносимое существование в ненавистном теле и слишком ярком, слишком громком и требовательном мире. Одно решение – и она переместится туда, где всегда мечтала жить, избавиться от ненавистного тела. Пройдёт трансформацию.

И в этот момент, стоя на балконе под проливным дождём, смеясь, как безумная, с пузырьком смертельных таблеток в кармане, Полина впервые за долгие месяцы почувствовала что-то похожее на умиротворение.

Глава 14. Золотистый шарф

Иногда Але нравилось погружаться в историю. Прикасаться к чему-то древнему, вечному и неизменному. В отличие от непредсказуемого настоящего, прошлое казалось надёжным и безопасным.

И она с искренним интересом готовила доклад по истории России о Древней Руси и эпохе князя Владимира, вчитываясь в книги, словно искала там особый смысл и для собственной жизни.

И с таким же неподдельным, липким ужасом ждала очередного часа позора – выступления, пусть и всего лишь перед своим классом. Еще с начальной школы Аля знала этот сценарий наизусть – сколько раз она стояла у доски, чувствовала себя голой и беззащитной, краем уха улавливала шёпот и смешки! А потом запиралась в туалетной кабинке и глотала слёзы, мечтая стать невидимой, или, хуже того, не сдерживала рыдания прямо во время выступления, как это произошло на недавнем конкурсе.

Но не сегодня.

Сегодня ее не покидала странная, почти невесомая лёгкость. Ладони оставались сухими, колени не дрожали, а сердце билось ровно и спокойно, как метроном. Тревога растворилась, уступив место отстраненному спокойствию, будто всё происходило с кем-то другим, а она лишь наблюдала со стороны.

Это последний день толстушки Али. Последний день, когда её будут унижать за лишний вес, непривлекательную внешность и неуверенность. Последний день в ненавистном теле. Последний день серой, никчёмной жизни.

Вечером она наконец решится. Спрыгнет с моста через реку Зимницу и навсегда останется на Ткани Снов – в чудесном мире, который показала ей Агата. Мире, где она красивая, стройная, любимая. Где нет ни следа этой вечной боли, этого неотступного стыда за собственное существование.

Она расправила плечи, медленно выдохнула и подняла взгляд, встречаясь глазами с классом. Их лица размывались, словно фотографии не в фокусе – будто они были не совсем реальными.

«Или это я уже не совсем здесь?»

В классе пахло мелом, духами и влажными куртками – октябрьский дождь лил с самого утра, серый и монотонный, как сама жизнь в Зимнеградске. Капли стучали по стеклу – тук-тук-тук – усыпляющим ритмом. Приглушённый свет люминесцентных ламп придавал всему нереальный, слегка болезненный оттенок.

– Принятие христианства князем Владимиром в 988 году стало поворотным пунктом не только в религиозной, но и в политической истории Руси, – начала она чётко, без обычного дрожания в голосе. Слова лились легко, плавно, словно она много лет выступала перед публикой. – Это был стратегический шаг, направленный на укрепление международного положения молодого государства среди европейских держав…

За третьей партой Лиза Скворцова что-то шепнула Даше Масловой. Они прыснули со смеху, прикрывая рты ладонями и бросая на Алю насмешливые взгляды. Аля услышала обрывок фразы: «…сейчас опять покажет всем свой лифчик…».

Раньше эти слова вонзились бы в неё отравленными стрелами, заставили бы сжаться, смутиться, потерять нить рассказа. Раньше каждый смешок был как удар ножом, каждый косой взгляд – как пощёчина. А сегодня… сегодня их слова просто отскакивали от невидимого щита, которым она себя окружила.

«Смейтесь, смейтесь», – думала Аля с холодным, отстранённым превосходством. – «Вечером меня здесь уже не будет. А вы останетесь в этом сером, унылом городе навсегда».

– Византийская традиция подарила Руси не только новую религию, но и письменность, архитектуру, искусство иконописи… – продолжала Аля, наслаждаясь звучанием своего голоса. Ровного, уверенного, почти чужого.

Аля улыбнулась, глядя прямо на шепчущихся девочек, и те удивлённо переглянулись. В их глазах мелькнуло недоумение. Это была не та Аля Кострова, которую они затравили – вечно зажатая, вечно краснеющая, вечно извиняющаяся за собственное существование. У доски стояла Александра – с прямым взглядом, расправленными плечами и лёгкой, почти снисходительной улыбкой на губах.

Кто-то, кто уже почти не принадлежал этому миру.

Кажется, даже Мария Сергеевна, отвлекшаяся от заполнения журнала, слушала ее с приятным удивлением, отчего Аля чувствовала себя почти счастливой в этот момент.

«Хоть в последний день жизни можно побыть хорошим оратором…»

Сегодня даже Роман явился в школу, хотя в последние несколько дней его было не видно. Он сидел за последней партой, глядя в окно на серый октябрьский дождь, как обычно, отстранённый от всего происходящего, окутанный своей собственной атмосферой. Под глазами у него снова залегли темные круги, словно он не спал несколько дней, кудри растрепались, а школьная рубашка выглядела слегка небрежно.

Его по-прежнему окружал ореол тайны и недосказанности. Тёмный омут, в который страшно заглянуть. Но даже он теперь не заставлял трепетать ее сердце – гораздо больше ее волновал Ноктюрн, его таинственный двойник из Ткани Снов. И скоро они всегда будут рядом.

Аля невольно задержала на однокласснике взгляд чуть дольше, чем следовало бы, и в этот момент он внезапно повернул голову и посмотрел прямо на неё.

Их взгляды встретились – всего на мгновение, на долю секунды, – но по позвоночнику Али пробежал холодок. В его глазах было что-то… странное. Словно он увидел в ней кого-то знакомого, кого-то… не отсюда.

Она быстро отвела взгляд, продолжая свой рассказ, но внутри что-то дрогнуло натянутой струной. Жаль, она пока не могла понять, что именно.

«Неважно. Скоро всё это останется позади. Ничего не имеет значения».

Но кто действительно привлек её внимание, так это Полина Лунева. Сегодня она не сидела, как обычно, рядом с Романом, а забилась в угол, у окна, и выглядела… непривычно. Бледнее обычного, с потухшими глазами и искусанными губами. Волосы, обычно уложенные волосок к волоску, казались тусклыми и безжизненными. И на шее – золотистый шелковый шарф, который Полина почему-то сжимала в пальцах, как спасательный круг.

«Может, они поссорились с Романом?»

Впрочем, какое ей дело до Полины Луневой? Особенно после вчерашнего инцидента в раздевалке, когда та отвесила ей звонкую пощёчину за то, что Аля имела наглость сказать правду о её расстройстве пищевого поведения.

Аля до сих пор чувствовала жжение на щеке – словно отпечаток пальцев намертво впечатался в кожу. И уж конечно, она не собиралась переживать за девушку, которая устроила ей ад в новой школе.

– В заключение хочу отметить, что выбор православия определил культурную идентичность России на тысячелетие вперёд, – закончила Аля твёрдо, уверенно, с удивительной скрытой силой. – Спасибо за внимание.

В классе повисла тишина. Мария Сергеевна слегка нахмурилась по привычке, задумчиво пролистнула журнал, а затем кивнула Але:

– Хорошее выступление, Кострова. Твёрдая «пятёрка».

«Пятёрка» – по истории! В любой другой день она бы ликовала от счастья, звонила бы родителям, гордилась бы собой. Но сегодня… сегодня это не имело никакого значения. Оценки, школа, будущее – всё это потеряло важность. Всё это вот-вот должно было остаться позади.

Возвращаясь на место, она ощущала странную лёгкость во всём теле, словно гравитация для неё уже не действовала в полную силу. Словно она уже наполовину находилась где-то… не здесь.

***

Прозвенел звонок, и класс мгновенно наполнился шумом – скрежет отодвигаемых стульев, радостные возгласы, обрывки смеха и обсуждений планов на скорые выходные. От этого гула у Али даже слегка закружилась голова. Мария Сергеевна, собрав со стола бумаги, тоже поспешно вышла из кабинета и направилась в учительскую.

Полина не встала. Она осталась сидеть у окна, куда маленькими призраками падали тени дождевых капель. Смотрела на тяжёлые, свинцово-серые осенние тучи, словно пыталась что-то разглядеть в их бесформенных очертаниях. Пальцы нервно теребили шелковый шарф цвета жидкого золота, напоминающего о солнце и лете, о чём-то далёком и, возможно, навсегда утраченном. Она сжимала его так крепко, будто талисман, последнюю ниточку, связывающую её с реальностью.

Подруги сбились в стайку у двери, бросая на Полину озадаченные взгляды. Лиза наклонилась к уху Даши – чем-то они даже были похожи на свою предводительницу, но в их взглядах читалось что-то более поверхностное.

– Что с ней сегодня? – прямо спросила Лиза, даже не думая понизить голос.

Даша пожала плечами, равнодушно скользнула взглядом по подруге:

– Кто её знает. Может, с Романом поссорилась. Или ее мама опять привела мужика.

Их звонкий, как треснувший колокольчик, смех раньше всегда вызывал у Али чувство зависти и горечи. Сегодня он показался просто пустым.

Полина даже не повернула головы в их сторону. Казалось, она полностью погрузилась в собственный мир, отделённый от реальности стеклянной стеной осеннего дождя. И через несколько секунд её подруги, пожав плечами и обменявшись ещё парой фраз, ушли.

В пустом классе остались только они. Аля и Полина. Жертва и мучительница. Две стороны одной и той же монеты, хотя ни одна из них ещё не осознавала этого.

Аля замерла, не зная, что делать.

«Уйти, оставив её в покое? Или спросить, всё ли в порядке?»

После вчерашней сцены в раздевалке, после пощёчины, после всех насмешек и издевательств – разве Полина заслуживала её внимания? Её заботы?

И всё же… что-то с ней явно было не так. Что-то не вписывалось в привычный образ уверенной в себе, высокомерной «королевы».

В этот момент Аля увидела, как Полина медленными, почти ритуальными движениями достаёт из кармана маленький пузырёк. Утреннее солнце, с трудом пробивающееся сквозь октябрьские тучи, на мгновение коснулось стекла, высекло из него тусклую искру. Тонкие пальцы с идеальным маникюром задрожали.

Полина посмотрела на пузырёк, как на фолиант со всеми ответами на вопросы Вселенной. В её глазах, обычно холодных и надменных, сейчас читалось что-то похожее на… облегчение? Словно она наконец нашла выход из долгого, мучительного лабиринта.

А затем открыла крышку одним плавным движением – как будто делала это тысячи раз – и высыпала на ладонь не одну-две таблетки, как принимают обычное лекарство, а целую горсть. Маленькие белые кружочки, похожие на мел или конфетти, зловещей горкой легли на бледную кожу.

Сердце Али пропустило удар. Что-то щёлкнуло внутри, соединило разрозненные части мозаики. То, что секунду назад казалось странным, вдруг стало жутким, невыносимо очевидным.

Она не могла ошибиться. Эта горсть таблеток, этот ритуальный жест, этот взгляд – Аля и сама в прошлом задумывалась о таких вещах, но не решилась. Тогда никто не предлагал ей смерть в обмен на преображение.

Время словно замедлилось. Капли дождя за окном зависли в воздухе, превратились в крошечные хрустальные шарики. Тишина пустого класса стала осязаемой, плотной. Рука Полины начала движение ко рту, губы приоткрылись.

Глубокий вдох, как перед прыжком в ледяную воду.

– Эй, – вырвалось у Али прежде, чем она успела подумать. Собственный голос показался чужим, далёким, словно кто-то другой говорил её ртом. – Ты что делаешь?

Полина вздрогнула и обернулась. Теперь она напоминала скорее испуганного ребёнка – с широко раскрытыми глазами, чуть приоткрытыми дрожащими губами и вздёрнутыми бровями. Ничего общего с ледяной принцессой, идущей по школьным коридорам, как по подиуму.

Но это длилось лишь мгновение. Удивление в её глазах быстро сменилось раздражением – маска вернулась на место.

– Ничего, – она отвернулась, явно намереваясь проигнорировать Алю. Голос прозвучал сухо, почти враждебно, но Аля уловила в нём заметную дрожь – трещину на идеальной фарфоровой статуэтке.

Аля уже не могла остановиться. Что-то толкало её вперёд – может быть, любопытство, а может, странное чувство родства с этой девушкой, которое и заставило их враждовать с первого дня.

Она сделала несколько шагов и оказалась рядом с Полиной как раз в тот момент, когда та готовилась забросить в рот все таблетки сразу.

– Стой! – слово вырвалось выстрелом в тишине. Аля сама не поняла, как её рука оказалась на запястье Полины.

Прикосновение к коже, холодной и мраморно гладкой.

– Это же… это же опасная доза!

Полина высвободила руку с неожиданной силой – в этом тонком, почти бестелесном теле оказалось удивительно много энергии. Её лицо исказилось – не привычной высокомерной гримасой, не тем выражением царственного презрения, с которым она ходила по школе. В её чертах проступило что-то болезненное, надломленное, почти отчаянное.

– Вау, какая догадливость, – протянула она с горькой усмешкой. Хрипло, как после долгих слёз. – Великое открытие, Кострова. Да, это опасная доза, Шерлок. В этом весь смысл.

Аля даже растерялась. Замерла на перепутье – между затаённой обидой, поселившейся в её сердце с самого первого дня в этой школе, и неожиданным сочувствием, которое вдруг поднялось из глубины души.

На мгновение Аля представила, как просто развернется и уйдёт, оставляя Полину наедине с её таблетками, с её выбором, с её демонами.

«В конце концов, разве эта стерва не заслужила страданий?»

«Око за око. Зуб за зуб. Разве не в этом справедливость?»

И всё же… что-то останавливало её. Возможно, взгляд Полины – потерянный, затравленный, болезненно знакомый. Точно так же она сама смотрела на себя в зеркало после очередной изнурительной диеты, после неподходящего платья в примерочной магазина, после лишних килограммов на весах. Взгляд человека, который ненавидит себя больше, чем кто-либо другой.

– Ты… правда хочешь… уйти?

В горле предательски пересохло.

Это был глупый вопрос.

Конечно, Полина хотела. Разве не об этом говорила горсть белых таблеток на её ладони? Разве не поэтому она осталась в пустом классе, когда никто не помешает?

Разве не по той же причине сама Аля собиралась вечером пойти на мост через Зимницу?

Резкий, неестественный смех Полины эхом отразился от пустых стен и высокого потолка. В этом звуке не было ни капли радости – только боль, только отчаяние, только бесконечная усталость.

– Какая разница? – она говорила тихо, но каждое слово будто вырывалось из груди с кровью. – Тебе-то что до меня? – На её губах заиграла горькая усмешка. – Иди, радуйся. Одной стервой в школе будет меньше. Это ведь то, чего все вы хотите, правда? Чтобы злобная Полина Лунева перестала портить всем жизнь своим существованием.

Эти слова сочились такой сырой, нелицеприятной правдой, что внутри у Али что-то дрогнуло. Ещё несколько дней назад, увидев поцелуй Полины и Романа, она мечтала, как соперница однажды просто исчезнет из школы. Хуже того, она бы злорадно улыбнулась от плохих новостей об этой стерве.

Но сейчас, глядя в эти тёмные глаза, полные слёз, Аля не чувствовала ни злорадства, ни даже обиды. Только мучительное, щемящее чувство – словно кривое зеркало показывало другую версию её личной боли.

Она медленно обошла парту и села рядом с Полиной – совсем близко, на соседний стул, так, что их колени почти соприкоснулись. Аля почувствовала сладкий аромат жасмина с нотками цитруса – полную противоположность её дешёвому яблочному гелю для душа.

– Я знаю, что ты чувствуешь, – произнесла Аля тихо, глядя не на Полину, а на её руку с таблетками. Тонкие пальцы, безупречный маникюр, маленькая родинка у основания запястья. Рука, которая вчера оставила горящий след на её щеке.

– Ой, только не надо этих банальных утешений, – огрызнулась Полина, но уже без привычной ядовитой резкости. – «Всё наладится», «время лечит», вся эта чушь из дешёвых психологических брошюр. – Она фыркнула, сдувая прядь волос со лба. – Ты понятия не имеешь, что я чувствую.

На мгновение класс погрузился в полумрак – тучи сгустились, перекрыв редкие лучи света. Словно сама природа решила создать декорации для их разговора – интимные, тревожные, на грани света и тьмы.

Аля покачала головой. Жидкие рыжие пряди волос качнулись в такт движению.

– Нет, я правда знаю, – возразила она, собирая всю свою храбрость. – Я сама… я собиралась сегодня вечером…

Она не договорила, испугавшись собственной откровенности. Это звучало так… окончательно, когда произносилось вслух. Словно, обнародовав свои планы, она делала их более реальными.

Но Полина уже смотрела на неё – впервые по-настоящему смотрела на неё, а не сквозь, как на пустое место. В её глазах – тёмных, как лесной мёд, с золотистыми крапинками вокруг зрачка – мелькнуло шокирующее понимание.

– Ты тоже?.. – голос Полины стал тише, человечнее.

Аля кивнула, чувствуя странное облегчение от возможности разделить с кем-то бремя собственной души.

– Я всё решила. Сегодня. Последний день… всего этого, – она неопределённо махнула рукой, этим движениям охватывая всю свою жизнь: школу с её издевательствами, дом с его безразличием, город с его серостью, собственное тело, которое она так ненавидела.

За окном пронеслась стая ворон – чёрные росчерки на сером фоне напоминали иероглифы древнего, забытого языка. Их карканье, глухое и зловещее, недобрым знамением донеслось сквозь шум дождя. За дверью царила привычная школьная суета на перемене, но в классе стояла гнетущая тишина; Аля даже слышала их прерывистое дыхание.

Полина положила таблетки на подоконник. Белые кружочки на фоне тёмного дерева выглядели почти красиво, как ноты на нотном стане, как буквы предсмертного сообщения, как последняя точка в конце затянувшейся истории.

– Я не могу больше, – Полина заговорила глухо и надтреснуто. – Каждое утро просыпаться и ненавидеть своё отражение в зеркале. – Она обхватила себя руками, словно ей вдруг стало холодно. – Каждый день играть роль, которую от меня все ждут, быть идеальной во всём. Всегда улыбаться, всегда сиять, всегда быть лучшей… – она нервно сглотнула. – Знаешь, как это выматывает?

От этой искренности и боли в её голосе Аля на мгновение растерялась. Ещё пару дней назад ей казалось, что у Полины идеальная жизнь – популярность, красота, дизайнерская одежда. И, конечно, Роман, из всего класса обративший внимания только на неё одну.

– А я… я просто устала быть уродиной, – призналась она, глядя на свои руки – широкие, с коротко остриженными ногтями, такие непохожие на изящные руки Полины. – Глупой жирухой Костровой, над которой все смеются. Ты хотя бы… красивая.

Полина издала что-то между смехом и всхлипом. Звук, полный такой горечи и самоиронии, что Аля вздрогнула.

– Красивая? – её голос вдруг стал резким, почти злым. – Ты считаешь меня красивой? – Она покачала головой с таким отвращением, что Аля растерялась. – Аля, я вешу сорок два килограмма при росте сто семьдесят. – Её голос упал до шёпота, словно она признавалась в чём-то постыдном. – Но смотрю в зеркало и вижу жир. Везде. На животе, на бёдрах, на руках. Я вижу, как он нарастает с каждым съеденным кусочком. Каждый чёртов грамм… – её голос дрогнул.

Аля тихонько ахнула от растущего изумления.

«Полина Лунёва – девушка с болезненно худощавой фигурой, длинными ногами и кукольной талией – и правда считала себя толстой? Такая страшная комедия абсурда».

– Я не могу есть, – продолжила Полина. – А если и ем, то сразу вызываю рвоту. – Она криво улыбнулась. – Да, ты вчера сказала правду. Всю.

Аля медленно кивнула, чувствуя, как краска заливает щёки.

– Прости за вчерашнее, – сказала она тихо. – Я не должна была вмешиваться. Это было не моё дело.

– Нет, – Полина покачала головой. – Я заслужила. Я ведь… я ужасно вела себя с тобой. Как последняя стерва. – Она глубоко вдохнула, словно собираясь с силами для чего-то очень трудного. – И эта пощёчина… – к удивлению Али, она вдруг протянула руку и коснулась её щеки кончиками пальцев – прикосновение было лёгким, как перышко, почти невесомым. – Прости. Я просто испугалась. Что все увидят настоящую меня – уродливую, жалкую, ненормальную.