Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

Тучный майор, разрознивая шаг, пыхтя, обходил куст на пути. С пригорка сзади, с которого только что спустилась рота, догоняя, путаясь своими тонкими худыми ногами и под острым углом нагибаясь вперед под тяжестью тяжелого ружья и давившего ранца, бежал с птичьим лицом задохнувшийся Митин. Он не бежал, а падал, и ноги под гору всё быстрее, всё быстрее переставлялись, едва поспевали удержать его от падения.

Белкин шел впереди на левом фланге, легко на своих мускулистых ногах, точно он плыл без малейшего усилия, отличаясь этой легкостью от тяжелого шага солдат. Он нес шпагу, играя ею (маленькую, узенькую, слабую, гнутую шпажку), вынутую из ножен и, оглядываясь, гибко поворачивался назад всем своим стройным станом, не теряя шагу в ногу, который он выделывал, вытягивая носок с свободной, военной щеголеватостью.

Видно было, что по его ноге держалась вся рота… левой… левой… левой…

Узкие глаза Белкина из-под писанных бровей глядели, как всегда, весело смеясь своей внутренней радости жизни, лицо горело, одно из всех лиц солдат, свежим, молодым румянцем.

Но солдатам дела не было до отставших – левой… левой… безучастно отбивали ноги.

– Брат прибыл! – прокричал он, увидав Ананьева, указывая на юнкера сзади. Он забыл, что говорил уже про брата. Брат Белкина был точно такой же стройный, веселолицый молодец, как и ротный командир, только немного почернее волосом и помоложе. «Одна счастливая, молодецкая порода», подумал Ананьев. «То-то хватим мы», думал он.

Ему казалось в его фантазии, что и он со всеми орудиями и с своим огромным ростом и нечеловеческой силой движется вместе с этой пехотой под такт: «Левой… левой…»

В это время ядро, нажимая воздух, близко пролетело над головой Ананьева, он невольно пригнулся и зажмурился. Ядро попало. Когда он оглянулся на полк, с краю алело [?] что-то. Двое несли одного. Но унтер-офицер, отставший около убитого, побежал к месту и подпрыгнув, переменяя ногу, опять попал в такт – левой – левой.

– В атаку! – проговорил весело[2203] Белкин, как бы отвечая на чей то вопрос. Он без усилия, таким звучным голосом сказал это слово, что вся рота услыхала это слово и еще резче и грознее стала отбивать шаг – левой – левой – левой.

– Молодцы! – проговорил[2204] Ананьев своим, не шедшим к нему, военным голосом.

– Капитан! – крикнул Белкин, улыбаясь своими белыми зубами и видимо щеголяя своей беззаботностью.[2205]

– Вот бы Гердѐра теперь с нами послать, – крикнул он, – коли он знает, что там будет… Нииикто не знает! Судьба – индейка! – и он вышел из звука голоса; только по последним рядам двух батальонов, которые долго проходили мимо орудий, Тимохин всё еще слышал такт – левой… левой…, по которому впереди их шел Белкин.

«Судьба – индейка» – эти пошло-бессмысленные слова офицерской шуточки было последнее, что слышал Тимохин от Белкина.[2206]

[2207] От батареи[2208] Ананьева Багратион поехал шагом (как он ездил во всё продолжение этого памятного дня) с своею свитою и под сильным огнем подъехал к нашему правому флангу, состоящему из одного пехотного и одного драгунского полка. Русский правый фланг был первый атакован двумя французскими дивизиями под начальством Сульта.

Когда Багратион въехал в лощину, в которой стоял Киевский гренадерский полк, он увидал на протяжении полуверсты беспорядочно рассыпанные серые шинели. Большинство двигалось назад, другие стояли кучками и стреляли. Впереди виднелось несколько лежащих, вероятно убитых и раненных. Впереди двигалась французская конница, справа налево открывая пехоту. Киевский гренадерский полк только что был атакован французскими конными гренадерами. Он выдержал атаку, но вслед затем расстроился под огнем французских егерей и артиллерии. Кроме французской пехоты, двигавшейся[2209]

* № 60 (рук. № 82. T. I, ч. 2, гл. XX).

<Вдруг сзади раздался крик солдата:

– Не стреляй! Наша! Наша взяла! Ура, ребята!

– Уррра! – загудело со всех сторон и толпа побежала вперед. Стрельба прекратилась. Французов больше не было впереди, они бежали вправо, и в лесу виднелись красные воротники и околышки русских солдат, которые, нагнувшись вперед, с ружьями наперевес бежали между дерев.

– Наша взяла! – пронеслось между солдатами так же быстро, как полчаса тому назад: «Отрезали!» Из-под горы слева бежали назад солдаты к лесу, к тому месту, с которого прогнали французов, слышались голоса начальников и строились по своим местам.

Прогнали французов и изменили всё дело десять человек роты Брыкова, в числе которых был и Долохов. Он с окровавленным штыком бежал посереди солдат, без шапки, самовольным нападением справа, с бледным лицом.

– Двух! – прокричал он генералу, показывая свой штык, и, запыхавшись от усталости, остановился у дерева.

И французы, разделившие было на две части войско левого фланга, на мгновение были оттеснены. Новые, огромные массы с новой силой наступили на русских справа и спереди, но в это время разорванные части успели соединиться и беглецы возвращались назад. Шагом на своей белой лошади подъехал и князь Багратион, сопутствуемый тем же свитским офицером и чиновником и присоединившимся Жеребцовым.

26.

Желание Долохова участвовать в рукопашном бое исполнилось, благодаря капитану[2210] Тимохину, одному из всех ротных командиров, бывших в лесу, успевшему в порядке удержать свою роту. Капитан Брыков в ту минуту, как раздался крик «отрезали», с своим[2211] неестественным притворством равнодушия и медлительности вместо того, чтобы, как генерал, кричать на солдат и, обращаясь к их патриотическим чувствам, вызывать их вперед на смерть врагу, медленно встал с барабана, на котором он сидел, крикнул барабанщика, велел бить сбор и, выйдя вперед, крикнул солдатам, чтобы они захватили с собой по полену дров, прежде чем итти из лесу.

– А то, как вчера в поле, хворостинки не найдем. – И он медленным шагом прошелся между всполошившимися солдатами. – Собирай роту и выходи влево, – сказал он фелдвебелю. – Да чтобы не забыли дров взять, а я пойду посмотрю.

Бегущий солдат другой роты почти наткнулся на[2212] Тимохина. Несмотря на свою медлительность, правая ладонь руки Брыкова сразу звонко попала в щеку бегущего солдата.

– Что, не видишь офицера? А? Куда бежишь, – проговорил он, оглядывая остановившегося солдата. – Точно заяц угорелый. – Солдаты роты захватили[2213] поленья, положив их на кресты ружей, и ближние, видевшие пощечину, спокойно стали строиться.[2214]

Тимохин вывел свою роту за лес, прежде чем его заняли французы, и, не зная, куда итти, и ожидая приказаний, остановился в лощине подле леса.

Долохов, бывший в последних рядах, первый увидал французов.

– Капитан! – закричал он торжественным тоном, подбегая к Брыкову. – Клянусь вам своею честью, что у вас в руках судьба нашего полка! Французы в лесу и они нас не видят, ударимте на них.

Брыков не отвечал, улыбнулся и с минуту задумчиво почесал затылок.

– Шевелев! – крикнул он унтер офицеру, – возьми человек десять, кто охотники, да умненько подкрадься ложбинкой. Погляди много ли их там.

– Немного, ваше благородие.

– Немного, так пугани.

– Слушаю, ваше благородие.

– Позвольте и мне, капитан, – сказал Долохов.

– Что ж, коли охота берет.

Шевелев, Долохов и человек десять солдат побежали к лесу. Но едва они добежали до опушки, как Шевелев прошептал: «ложись», и все десять человек, поняв, в чем было дело, без команды упали в кусты.

Они увидели впереди себя французов не дальше ста шагов. Французы очевидно не подозревали их близости. Ближе от Долохова скоро шли редкими кустами два[2215] француза. Один был вероятно офицер. Он прокричал что-то, чего не мог расслышать Долохов, и направился к кустам, в которых лежали солдаты. Долохов слышал слово: «tirailleurs»[2216] и «les hommes de la 3-me section».[2217] Он нагнулся, боясь быть замеченным, и не мог ничего видеть, но слышал, как хрустела сухая ветка и листья под шагами людей и удар ложа ружья, спущенного на землю.

Сердце его билось, глаза горели и все силы души были сосредоточены в ожидании чего то нового, страшного и неизвестного. Ему хотелось видеть и французов и своих товарищей. Он поднял голову. У соседа его, солдата, сбилась шапка на затылок и на бледном лице его выражалось то же, что и в душе Долохова.[2218]

Офицер француз, не доходя шагов тридцать до кустов, повернул влево. Солдат, шедший с ним, держал ружье у ноги и скусывал патрон. Долохов видел выражение его лица, с оголившимися зубами рот. Впереди послышалась французская команда[2219] и солдат, заряжавший ружье, вскинул его и побежал мимо Долохова, за ним, перевешивая вперед ружья, весело бежали другие. И еще, еще, в штиблетах, башмаках и подоткнутых синих шинелях бежали французы.

Долохову[2220] мелькнула мысль, что он погиб,[2221] ежели его увидят, и в то же мгновенье он приподнялся. В то же мгновение молодой,[2222] худощавый, высокий француз с шрамом на щеке увидал Долохова и остановился. На лице француза выразилось недоумение.[2223] Он обеими руками схватился за ружье.

– Ребята! – закричал Долохов и побежал к французам.

Шевелев и другие солдаты в то же мгновение сделали тоже. В то же мгновение Тимохин со всей ротой, услыхав крик своих, бросился к лесу.

Несколько выстрелов засвистело над головами русских. Француз со шрамом, который был ближе всех от Долохова, выстрелил и хотел повернуться и бежать, но поскользнулся и упал на колено. Долохов не видел никого, кроме этого человека.[2224] Он видел каждое движение его и его лица. Француз встал и лицо его неестественно улыбалось, как будто он давал заметить Долохову свою неловкость. Он видимо не понимал еще всей важности предстоящего. «Что же это такое?» подумал Долохов. «Он и не думает, что я его убью». Однако он, не умеряя быстроты бега, подвинулся к французу и уже в двух шагах бежал от него.[2225] «Надо с ним что-нибудь сделать», подумал он. Француз хотел отбиваться штыком, остановился на минуту и тотчас же опять побежал.

В ту же минуту, как он побежал, Долохов увидал его выражение испуга и вместе с тем увидал другого белокурого француза, целившегося в него. Долохов, выстрелив в целившегося и со всей силой напора падая, добежал до первого гренадера. От дыма он не видел ничего, кроме лица гренадера. На лице его пропала улыбка, он теперь видно понял[2226] всю важность предстоящего. Только мольба о пощаде и страх были на его лице.

«А вот что надо с ним сделать!», мелькнуло в голове Долохова при виде этого выражения в то же мгновение.[2227] Француз[2228] раскрыл глаза и застонал, хватаясь за штык Долохова, вошедший ему в бок между ребер. «Что я сделал?» подумал Долохов, вспоминая улыбку этого француза, когда он упал. И он с бешенством выдернул штык из падающего тела и, не оглядываясь, побежал вперед.

– Не бери пленных! Коли! – кричал он.

Французы бежали.[2229]

Это была та неожиданная атака, которая заставила французов оставить лес, а наших бегущих заставила воротиться.[2230]>

* № 61 (рук. № 82. Т. І,ч. 2, гл. XX).

<В лесу все роты разбились на мелкие партии, отрезанные французами. Долохов и Тимохин сидели в кустах, со всех сторон слыша французов.[2231] На левом фланге с самого начала дела всё пришло в такое расстройство, что не только не было соображения с диспозицией и распоряжений высшего начальства, но не было и второстепенных начальников. Солдаты двух полков смешались в лесу и выходили из него отдельными кучками, иногда отстреливаясь и пробиваясь сквозь французов. Перерезанная кустами, лесная и гористая местность способствовала этим одиночным действиям. В этих группах солдат начальником и руководителем делался тот, кто имел больше находчивости и хладнокровия. В одной из таких кучек, состоящей из человек тридцати солдат и одного офицера, того самого с[реднего] р[оста] офицера, который был в роте Тимохина с подвязанной щекой, начальником был Долохов. Офицер с подвязанной щекой слушался Долохова вместе с солдатами. Тимохин, в самом начале дела выбежавший вперед, чтоб собрать роту, был ранен в руку. Несмотря на оглушающую стрельбу, раздавшуюся вдруг со всех сторон леса, на отчаянные крики и испуганные лица солдат, [Долохов] был озабочен одним – узнать в чем было дело. В ту минуту, как всё побежало назад, он побежал вперед, навстречу бегущим, чтобы узнать, в чем было дело.

– Трусы, подлецы! вперед! – закричал он.

Несколько солдат с любопытством последовали за ним. Один бегущий солдат набежал прямо на него, так что столкнулся с ним грудью, оглянулся на Долохова и побежал дальше.

– Держи, поймают! – закричал Долохов на солдата. Несколько человек солдат засмеялось.

– Вперед, ребята, – кричал Долохов. – Никого нет. Посмотрим, каки таки французы.

Человек тридцать пошли за Долоховым. В лесу никого не было. Солдаты[2232]>

* № 62 (рук. № 82. T. I, ч. 2, гл. XXI).

<Зарядного ящика ни одного не было. Все были оставлены. Тушин пошел хлопотать около лошадей и велел Ростову подложить шинель у костра. Солдаты артиллеристы разложили огонь. Тимохин лег на холодную, мокрую дорогу подле огня. Юнкеру подложили шинель. Он глядел только на огонь, невольно прислушивался к звукам голосов вокруг себя и не мог еще думать. Так много странных воспоминаний и впечатлений носилось перед его воображением и теперь еще так много странного слышалось вокруг него, что он не мог понять всего, что с ним было.

Еще он всё находился в том странном состоянии почти спящего человека, действительное и воображаемое бестолково, непоследовательно соединилось в его представлении.

«Скинули Белкина с лафета», думал он, «отчего же мне всё не легче и всё меня давит что то», говорил он сам себе, вглядываясь в черный полог ночи, на аршин нависший над огнем. «Устала, нашвырялась Матвевна», думал он потом, глядя на колеса пушки, видневшейся в свете костра, «а я положил на нее юнкера. Зачем он не остался там, этот юнкер? Что ему стонать тут? Только темнее от него становится».[2233]

Ростов сел против огня и бессмысленно смотрел и слушал вокруг себя. Выломленная рука невыносимо ныла, лихорадочная дрожь трясла его и клонил сон, который был невозможен при такой мучительной боли. Тушин молча сидел по другую сторону огня, куря трубочку. Со всех сторон слышен был говор и видны были проходившие и подходившие.

Скоро к нему подъехал князь Андрей.

– Что ж разве неправда, я гово[рил], – сказал Тушин.

Князь Андрей записывал. Он кивнул головой.

– Ваших сколько орудий? – Тушин сказал ему.

Князь Андрей записал. «Нет, я не устал», думал он. «Я все могу. Могу найти смысл в этих толпах и мысль».

Долохов пришел: он презирал всех и не понимал страха и знал это.

Ростов боится, не сделал ли он худо и стыдно. Тушин фантазировал. Они не говорили друг с другом, перед ним[и] проходили тени.

Четыре различные сцены. Долохов скромничает и срамит офицеров. Офицеры пьяны. Как это всё нестра[шно].

Ростов с болью на перевязочном пункте. Воспоминание дома.

Князь Андрей в избе записывает, ему мелькает мысль, что Тушин прав, но он стремится разумом обнять всё.

Тушин фантазирует.>

* № 63 (рук. № 82. T. I, ч. 2, гл. XXI).

– Помилуйте, сударь, – говорил голос генерала, строгий и важный голос. – На что похоже, что батальону велено итти в хвосте колонны, а он обошел… я должен буду доложить о беспорядках, как вам угодно. – И генерал с адъютантами проезжали. Вслед за генералом из мрака выростал перед костром пехотный солдат[2234] и, закурив трубку у костра, высунув руки к огню и отворачивая лицо, присаживался на корточки.

– Ничего, ваше благородие? – говорил он, заметив[2235] Тушина и говоря ему ничего только потому, что он хотел, чтобы офицер ему сказал: «ничего, посушись».

– Вот отбился, ваше благородие, от роты и сам не знаю где. Бяда!

– Как же ты поднял? Вишь ловок.

– Не дерись, чорт! – послышались с другой стороны голоса двух солдат, и они, ругаясь и таща друг у друга что то из рук, прошли в свете костра.

– Эти немцы ловки, – говорил один офицер другому, – он за Амштетен поручика получил. Теперь увидишь, Анну дадут.[2236] Уж он… Э! огонек… Офицеры подошли.[2237] Солдат дал им место.[2238]

– Что не знаете, Подольский, 3-й батальон здесь или в деревне? – спросили офицеры.

– Не знаю.

– Братцы, хоть бы капельку водицы, – говорил раненный, подходя. – Ваше благородие, прикажите дать, что же, как собаке умирать.[2239]

Тушин велел дать воды раненному, он поплелся со стоном далее. Подошли два солдата, обнявшись. Один было пошатнулся и упал чуть не в огонь.

– Забрало, видно, – смеялся другой.

– Ваше благородие, огоньку в пехоту просят, – и солдаты, захватив горевшие сучья, красно светя, скрылись во мраке.[2240]

За этими солдатами показались другие. Их было четверо. Они несли что-то.

– Кончился, так что ж его носить, – говорил один из солдат. Они на шинели несли тело.

– Ну, всё лучше к сторонке положить, – говорил другой голос, – нехорошо, затопчат.

– Что это вы несете? – спросил[2241] Тушин.

– Солдатик помер, ваше благородие, – отвечали несущие и скрывались.[2242]

– Сделайте милость, капитан, – обращался ротный командир к[2243] Тушину, – прикажите крошечку тронуть только орудие, нам проехать только, – говорил ротный командир. – Как же это, братец ты мой, – обратился он к фелдвебелю, шедшему подле него, – ротное имущество так бросать. Разве так можно. Ты поди, отъищи.

Офицеры[2244] и солдат с повязанной головой подошли к костру.[2245] Один из офицеров рассказывал.[2246]

– Как я ударил на них, как крикнул.[2247] Нет, брат, плохи французы!

– Ну, будет хвастать, – сказал другой.[2248]

– Вот г-н Долохов так поработал, – сказал он, указывая на солдата.

– Да, теперь рассказов много будет, – сказал Долохов, – а там что то не видать было рассказчиков то самых.

– Да, ведь вы заколдованный какой то, – сказал офицер, робко смеясь. – Троих собственноручно заколол, – сказал офицер, указывая на Долохова.

– Когда я колол, так вас не видал, – сказал опять Долохов.

Офицер обиделся, но видимо не смел противуречить. Они замолчали. Ростов с удивлением смотрел на этого солдата, так говорившего с офицером и заколовшего трех французов. Лицо Долохова выражало страданье и злобу. У него была сморщена переносица, он хмурился и вздрагивал.

– Ребята, – обратился он к солдатам, – золотой за крышку водки, у кого есть. – Ему принесли водки. Он выпил, посидел у костра и ушел.[2249]

[2250]«Зачем они. Кто они? Что им еще нужно?» думал Ростов, чувствуя себя одиноким, ненужным и чуждым всему, что было вокруг него.

Над[2251] Ростовым[2252] висел на аршин всё тот же черный полог сырой, холодной ночи[2253] и со всех сторон замыкал небольшой круг света замирающего костра.[2254] Всё так же ныло плечо, отзываясь во всем теле, и всё так же безнадежно казалось будущее. «Ведь был же я когда то здоров и дома, среди близких и любимых». Перед огнем[2255] сидел один какой то солдатик, грел голое, худое, желтое тело[2256] и кашлял.

Со всех сторон слышен был гул голосов и треск сырых дров и близкие звуки переставляемых в грязи лошадиных ног. Во мраке не текла теперь черная река, а, как после бури, укладывалось и трепетало мрачное море.[2257] Ростов заснул на мгновение, но боль тотчас же разбудила его. В этот короткий промежуток сна он видел и всю свою московскую жизнь, и все гусарские воспоминания, и атаку нынешнего дня, и одно, одно ужасно тяжелое он видел и теперь чувствовал, это то, что Телянин своей маленькой, влажной ручкой держал его за плечо и неотступно давил его плечо. Он отнимал руку, отдалялся, но опять рука Телянина давила, давила, давила. «Коли бы он хоть на минуту оставил меня». Он постарался заснуть с рукой Телянина на плече. И он спал, но этот сон был еще тяжеле бдения. Он открыл глаза. Огонь затухал, только часть головы и голое тело – теперь худые руки и грудь, виднелись на красном свете уголей и что то белое взмахивалось над огнем.[2258]

Это была рубаха, которую вытряхивал солдат.[2259]

Вглядываясь больше и больше в этого солдата и в его лицо,[2260] Ростов увидал, как это часто бывает в полусвете, как лицо этого солдата понемногу изменялось, изменялось, росло, вытягивалась его нижняя челюсть – над головой поднималось что то. Вместо волос на голове этого солдата была белая оборка круглого чепчика, завязанного над длинным старческим подбородком. И это было уже не лицо солдата, а лицо[2261] какой то странной женщины. Она страшно качалась и это страшное лицо вместе с рукой Телянина давило плечо.[2262] Но в это время посланный солдат на перевязочный пункт пришел разбудить Ростова, чтобы итти к лекарю.[2263]

–

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

* № 64 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. I—V).

[2264] Князь Василий[2265] не обдумывал своих планов,[2266] еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете[2267] и сделавший привычку из[2268] этого успеха.[2269] У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы[2270] и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались.[2271] Он не говорил например: вот этот человек теперь в силе, я должен получить его доверие и дружбу и просить через него о выдаче мне единовременного пособия, или он не говорил себе:[2272] вот Pierre богат, я должен заманить его, женить на дочери и воспользоваться хоть косвенным путем его состоянием.

Но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался и при первой возможности без предготовления, естественно по инстинкту льстил, делался фамильярен и говорил о том, о чем нужно было просить.[2273] Пьер был у него под рукою в Москве, он настоял на том, чтобы молодой человек приехал в Петербург, занял у него тридцать тысяч и[2274] устроил для молодого человека назначение камер-юнкером, равнявшееся тогда чину статского советника, как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что это должно быть, делал всё то, что нужно было для того, чтобы женить Pierr’a на своей дочери. Ежели бы князь Василий приготовливал свои планы, он никогда бы не мог быть так естественен в обращении и так просто со всеми фамильярен. У него был инстинкт, влекущий его всегда к людям сильнее и богаче его, и инстинкт тоже, который указывал ему минуту, когда надо было пользоваться этими людьми.

После смерти своего отца Pierre,[2275] тотчас вслед за своим одиночеством и праздностью, почувствовал себя до такой степени окруженным и занятым, что ему только в постели удавалось оставаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги,[2276] ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главноуправляющего, ехать в имения и принимать то огромное число лиц, которые прежде не хотели знать о его существовании и которые теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные люди – деловые, родственники, знакомые, все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику – все они очевидно несомненно были убеждены[2277] в высоких достоинствах Pierr’a.[2278] Беспрестанно он слышал слова: «с вашей необыкновенной добротой», или «при вашем прекрасном сердце», или «вы так сами чисты, граф», или «при вашем уме», или «ежели [бы] он был так умен, как вы» и т. п., что он под конец верил своей доброте и своему уму, тем более, что и всегда, в глубине души ему казалось, что он добрее и умнее[2279] почти всех людей, которых он встречал.[2280] Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались нежными и любящими. Столь сердитая, старшая из княжен после похорон пришла в комнату Pierr'a[2281] и, опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, сказала Pierr'y, что она очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь она не чувствует себя в праве ничего просить больше, как только того, чтобы ей позволено было, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила, в котором стольким пожертвовала. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Pierre взял ее за руку, просил успокоиться и не покидать никогда этого дома. И с той поры княжна стала вязать ему шарф, заботиться о его здоровьи и говорить ему, что она только боялась его и рада теперь, что он позволил ей любить себя.

– Сделай это для нее, mon cher, всё – таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны, и с тех пор старшая княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также добрее; в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой часто смущала Pierr'a[2282] своим смущением при виде Pierr'a.[2283] Вскоре после смерти отца [он] писал к князю Андрею. В коротком ответе своем из Брюнна князь Андрей писал ему, между прочим: «Трудно тебе будет теперь, мой милый,[2284] ясно смотреть, даже и поверх очков, на свет божий. Помни, что теперь всё, что есть низкого и грязного, будет окружать тебя, а всё благородное будет отстраняться».[2285] «Он бы этого не сказал, ежели бы он видел их доброту и искренность», – подумал Pierre.[2286] Pierr'y так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестествен[ным], ежели бы кто-нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его.[2287] Редко, редко он находил время почитать и подумать о любимых своих предметах: о идеях революции, и о Буонапарте, и о стратегии, которая теперь, следя за военными событиями, начинала страстно занимать его. В окружающих себя людях он не находил сочувствия к этим интересам.[2288]