Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

<– Пройди туда, Ростов дома, – послышался из за дверей голос Денисова, всегда похожий на крик, и в комнату к Ростову вошел переведенный, как говорили за что то дурное, из гвардии поручик Телянов, офицер, не любимый в полку и только с Денисовым находивщийся, как и все, в товарищеских отношениях. Ростов видел этого офицера каждый день, так [как] он был в эскадроне Денисова, и каждый день при виде его он испытывал непреодолимое чувство отвращения, которое ничем не могло быть оправдано. Телянов был щеголеватый, тихий, учтивый маленький человечек, своими манерами весьма мало подходящий к гусарскому обществу. Ростов пожал протянутую ему влажную маленькую руку и опять невольно заметил неприятные, близко поставленные один от другого глаза, уклоняющиеся от взгляда и как будто что-то отъискивающие.

– Ге ге, денег, пенензы барза куча, сколько, – сказал Телянин, всегда прибавлявший польские слова к своей речи.

– Денисов просил счесть, – сказал Ростов.

Уложив в кошелек деньги, Ростов кинул под подушку.

– Хотите чаю?[2058]

– Нет, трубочку можно? – отвечал Телянин.

– А я сейчас приду, – сказал Ростов, не умевший скрывать своей антипатии и не чувствуя себя в силах оставаться с глазу на глаз с Теляниным, и вышел в сени.

Усатый красавец вахмистр что то докладывал Денисову, с трубкой скорчившемуся на пороге.

– Да, да, так и сделай, – хрипло приговаривал Денисов. – Что ушел от милого друга? – сказал он Ростову, намекая на отвращение Ростова к Телянину, над которым Денисов не раз смеялся.

– Не могу, что хочешь, – отвечал Ростов и, чтоб не стеснять вахмистра, который здесь был подчиненным, тогда как по службе в эскадроне он был начальником, юнкер Ростов пошел на двор к хозяину немцу и его красавице дочери, которые укладывали яблоки под сараем.

Только тогда, когда он увидал, что вахмистр вышел, Ростов вернулся в горницу.

– Каролинка! – крикнул Денисов, подмигивая Ростову. – Славная девочка. – Ростов покраснел.[2059]

Телянин, <сидя в грациозной позе> у окна и держа между пальцев трубку, находился, как показалось Ростову, в большем еще против обыкновенного волнении. – Нет, панночки – вот это женщины, – сказал он.[2060]

И глаза его перебежали с лица Ростова на свои ноги, на лицо Денисова и опять на свои ноги. – Польки кокетливее всех женщин в мире. – Он положил трубку, опять хотел взять ее и опять поставил.[2061]

Скоро Телянин вышел.

– Что за противное существо, – сказал Ростов.

– Нынче что то он был расстроен, – сказал Денисов. – Эй, водки! да поди, отдай вахмистру деньги за сено.

– Что ты запечалился, моя душа? – крикнул Денисов Ростову, который сидел, устремив глаза на угол стола в положении человека, который о чем-нибудь очень пристально думает или ни о чем не думает. – Эй, Никита, водки! Адмиральский час, да пойдем на коновязи. Ну об чем ты?

– За что я его не люблю? сам не знаю, а противен мне, – отвечал Ростов. – Как бы мне весело ни было, как его увижу, как в воду опущенный.

– Эх ты, моя барыня привередливая! Ну, что он тебе сделал? Так себе, дерьмо безвредное. Ты заметил, какой он нынче был испуганный, – сказал [Денисов].>

– Не люблю, – сказал Денисов, только что Телянин вышел. – И что приходил. Всё как то вертится. Самая гвардейская штучка, ни водки не пьет. Эй, Никита, водки. А Грачиком он тебя надул.

– Нет, что ж…

– Возьми Бедуина, всё равно мне и тот послужит, а тебе, как произведут…

Никита принес водку.

– Эй ты, чучела, пошли вахмистра, – крикнул Денисов, не отвечая, – надо ему деньги отдать, – прокричал Денисов Никите и подошел к постели, чтоб достать из под подушки деньги.

– Ростов, ты куда положил кошелек? – сказал он, не находя сразу денег.

– Под нижнюю подушку.

– Я под нижней и смотрю.

Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было.

– Вот чудо-то.

– Постой, ты не уронил ли? – сказал Ростов, по одной поднимая подушки и встряхивая их. Он скинул и стряхнул одеяло. Кошелька не было.

– Уж не забыл ли я?

* № 55 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. VI).

<Солдатская песня возбудительно военно действует на человека, и при звуках песни иначе говорится, иначе слушается и ходится военным людям, но еще более возбудительнее в этом смысле действуют звуки выстрелов, особенно из орудий. На всех лицах отразилось это настроение и более всех на лице маленького артиллерийского капитана. Лицо и фигура у него были вовсе не военные. Не было в нем той безразличности военного характера, которую мы привыкли соединять с военным – прямой, ловкой, усатый, загорелый. Напротив, капитан Тушин, с своей щедушностью сложенья, сутуловатостью, маленькими белыми ручками с обкусанными ногтями, выдвинутым вперед длинным подбородком, выдвинутым назад выпуклым затылком и большими, открытыми, нежными и умными голубыми глазами, имел оригинальный и свой особенный, вовсе не военный, вид. Глядя на него, всякому вспоминался мир мирный, ученый, художественный, общественный, для которого он, казалось, был сотворен, а отнюдь не военный. Но тем с большим старанием, казалось, капитан Тушин желал придать себе воинственный вид, притвориться военным. Он подперся рукой, неловко похмурился и подошел к генералу, принимая детски озабоченный и мрачный вид, и сказал:

– Ваше превосходительство, прикажите, я спущу орудия. Мы с моими молодцами собьем эту батарею.

Он так сказал это, как говорят дети, играющие в войну. Несмотря на то, что генерал был занят переправой, и он и свитский офицер не могли не улыбнуться, слушая и глядя на капитана Тушина, когда он произнес эти слова, и оба отвернулись.

– Нет, не надо, капитан, – сказал генерал, как мог спокойнее, с тем, чтобы вывести капитана из этого тона игранья в войну.>

* № 56 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. VIII?).

<Вечером эскадрон стал биваками на горе в чистом поле. Денисову, как эскадронному командиру, шалаш был построен прежде других. Когда смерклось и Денисов лег на свою сплетенную из сучьев койку, он хватился Ростова, которого не видно было с самого прихода на место эскадрона.

– Никита! поди ты, старый чорт, сыщи своего барина, зови его глинтвейн пить.

– Я их и так звал – не идут. Нездоровы они что ли.

– Да где он?

– На коновязи, сидят одни на сене.

– Поди, зови его.

Никита пошел. Ростов в темноте и вдалеке от костров, так что его не видно было, ходил взад и вперед по грязи, быстро останавливаясь и подергивая плечами.

– Мне надо вперед броситься, когда они замялись, – говорил он сам себе. – Нет, я просто струсил. Нет, я должен сказать им… да.

Гусары, сидевшие у костра, указали Никите, где ходил его барин.

– Сейчас, сейчас приду. Что никого у нас нет?

– Поручик сейчас пришли.

– Тем лучше, – сказал сам себе Nicolas и, задыхаясь от волнения, таким скорым шагом, что Никита бежал за ним, пошел к балагану.

– Невкусно бы было, – говорил в балагане, из которого светилась свечка, басистый голос два раза разжалованного старого усатого поручика. Nicolas был уверен, что это говорилось про него.

– Какого ты чогта там делал? – закричал ему Денисов. Nicolas, не отвечая, сел на койку, сделанную для него, и два раза сбирался говорить и останавливался. Слезы стояли в его глазах.

– Господа, я должен вам сказать… – начал он торжественно… – господа, ежели вы думаете обо мне что, то скажете мне…

– Что ты, что?

Поручик улыбался с лаской.>

* № 57 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. IX, XII).

28 октября Ланн, которому поручено было преследовать русскую армию, писал своему императору и главнокомандующему: «Les russes fuient encore plus vite que nous ne les poursuivons; ces misérables ne s'arrêteront pas une fois pour combattre».[2062]

Так писал Ланн, в действительности же русские в числе 35,000 отступавшие перед 100,000-ною французскою армиею и три раза останавливавшиеся, чтобы драться с французами при Ламбахе, Амштетене и Мольке, <никак не предполагали, что они так бегут и что они такие misérables. Они, напротив, хвалились, получали награды и благодарности от своих начальников и от австрийского императора за свое отступление, особенно при Амштетене, где по словам самих французов: «Les russes déployèrent une rare bravoure et montrèrent un courage féroce: blessés, mutilés ils combattaient avec fureur jusqu'a ce qu'on les eu désarmés. Les prisonniers même attaquaient leur escorte».>[2063]

Под Кремсом русские остановились еще четвертый раз и разбили войска Мортье, взяли знамя, орудие и двух генералов. Это сражение, как и всегда бывает на войне, описано французами как самое для них славное дело, и русскими принято за блестящую победу.[2064]

Князь Андрей, находившийся во время этого сражения при убитом австрийском генерале Шмите, был отправлен к императору Францу с известием о победе. По каменистой, гористой дороге в Брюнн князь Андрей обогнал катафалк, в котором с конвоем гусар везли тело в двух шагах от него убитого Lieutenant Général Feldmarschal'а Шмита, и обозы фур, в которых, по десяти на одной, везли моравы русских, бледных и стонущих, перевязанных раненных. Их везли в Брюнн, так как большие гошпитали Кремса были уже все полны.[2065]

Австрийский император с двором и Гофкригсратом несколько дней как переехал в Брюны из Вены, положение которой становилось опасно. В утро 2-го ноября князь Андрей привез известие о кремской победе. Перед дворцом был развод, потом торжественный прием поздравлений и выход.[2066]

Сам император Франц, по своей склонности давать аудиенции, пожелал видеть молодого адъютанта, привезшего известие о последней победе, которая, совпадая с занятием Вены французами, хотя и должна бы была, мало радовала австрийцев.

Император Франц весьма долго и милостиво (как говорили придворные) изволил беседовать с князем Андреем Болконским.[2067] После императора молодого человека желали видеть все значительные особы венского двора, находившегося тогда в Брюнне: императрица одна и другая, эрцгерцогиня, тетка, племянница государя и эрцгерцога одного и другого, военный министр, граф С., князь А. и другие.

После аудиенции императора низшие придворные лица с сияющими лицами встречали и приветствовали молодого адъютанта, старались вступить с ним в разговор, польстить ему.[2068] Князь Андрей чувствовал,[2069] как придворные с жадностью обсасывали с него весь тот мед милости, которым удостоил его император; <толпа> придворных с шорохом ветра по листьям незаметно подвинулась к нему с обеих сторон, когда он вышел из дверей кабинета императора Франца.[2070]

Все самые старчески унылые лица делались счастливо молоды, улыбаясь ему и расспрашивая его о победе.

Приглашения на обеды и вечера сыпались со всех сторон.[2071]

Князь Андрей понравился особенно женщинам, которые находили, что он имеет что-то рыцарское (особенно с подвязанной рукой), достойное и меланхолическое. Старые придворные, особенно военные, говоря по немецки, говорили, что[2072] der junge Herr ist etwas arrogant, aber ganz convenable.[2073]

Всем известно уже было, что Кутузов получит das Grosskreuz Maria Theresia, что адъютант, привезший известие, получает тот же орден низшей степени, и большие награды раздаются русскому войску. Об этом так же много говорили, как и о том, что Вена взята. Войною собственно мало занимались в Брюнне. Жизнь с придворной обстановкой, щегольством, праздниками и женщинами шла так же, как будто не было никогда в государстве ни гошпиталей с тяжелым запахом, наполненных стонущими, бледными раненными, ни выжженных и покинутых деревень, ни Вены, в которой уже командовал Мюрат.[2074]

Князя Андрея поразило даже то обстоятельство,[2075] что те значительные лица[2076]

* № 58 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. X—XII).

[2077] Лицо у него было истощенное, ширококостное, жилистое и необыкновенно подвижное.[2078] Худое лицо его было всё покрыто крупными, молодыми морщинами, как будто кожа его лица была слишком широка для его исхудавшей костлявой наружности. Движения этой излишней кожи составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови опускались книзу и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели ярко, светло и[2079] спокойно. Во всем лице, фигуре его и звуке голоса, несмотря на утонченность одежды, утонченность приемов и французского изящного языка, которым он говорил, резко выражались характерные черты русского человека. Ни у немца, ни у француза, ни у англичанина, ни у итальянца[2080] аристократа не могло быть этих больших рук и ног, ни этой толстой, широкой кости, ни этих крупных преждевременных морщин и молодых, ясных глаз.[2081]

[В рукописи нехватает одного листа.]

– Он был очень милостив, – улыбаясь сказал князь Андрей, как бы защищая доброго человека, австрийского императора. – Однако, я заехал на секунду. Мне надо еще к князю N. N., к S. S., потом к F. – (он назвал высшие лица в Австрии). – Я не знаю, как я успею.

Билибин познакомил Болконского с своим гостем, австрийским дипломатом, графом[2082] Лихтенфельсом.

– La plume,[2083] – сказал он, указывая на дипломата, – et l'épée,[2084] – на Болконского. Граф[2085] Лихтенфельс посмотрел на сияющее лицо князя Андрея и слегка улыбнулся, как будто он знал хорошо и давно это выражение лиц, только что говоривших с коронованными особами, и рад был на лице князя Андрея встретить этого старого знакомого. Чтобы еще яснее видеть это выражение, он обратился к князю Андрею.

– Vous avez eu un succès écrasant, mon prince, on ne parle que de vous.[2086]

– Eh, m-r le comte, le seul succès que j’apprécie c’est d’avoir été le porteur de bonnes nouvelles,[2087] – сказал князь Андрей[2088] и взглядом спросил Билибина, что это за человек и как говорить с ним.

Билибин, морщась, повел ухом,[2089] показывая этим, что надо быть осторожным.

– Le prince a eu de la chance, – сказал Лихтенфельс,[2090] обращаясь к Билибину, – avoir été à un carnage comme celui d’avant hier, et en être échappé rien qu’avec cette jolie blessure. Souffrezvous?[2091]

– Мне совестно, что я своей повязкой вызываю эти вопросы, – сказал князь Андрей.[2092] – Это меньше, чем ничего – царапина.[2093]

– Vous savez que Koutouzoff recevra le grand cordon de Marie Thérèse?[2094] – сказал[2095] Лихтенфельс.

Князь Андрей поклонился[2096] в знак благодарности австрийцам от имени всего русского войска.

– Наш милый князь, – сказал Билибин, указывая на Андрея, – всегда счастлив, счастлив в женщинах.

– Вы бы не говорили, – перебил Болконский. – Где нам, солдатам, думать о женщинах.

– Счастлив на войне, – продолжал Билибин. – Два лучших счастья, господа. Важный вопрос, отчего пехотного поручика Брюхова или не ранят совсем, или ранят в нос или живот, и больно, и некрасиво, а блестящего адъютанта, как его, непременно в руку и лошадь убьют. Убили лошадь? – спросил он, смеясь и делая гримасу своей излишней кожей.

– Ранили, – отвечал Болконский, улыбаясь[2097] и этой улыбкой показывая, как будто, что он знает, что не может пуля изуродовать его красивого лица.

– А, еще петербургской знакомый, – прибавил он, обращаясь к входившему в комнату.

В комнату вбежал князь Иполит, сын князя Василья, уже с утра следивший за князем Андреем, которого он считал своей обязанностью видеть.[2098] Князь Иполит, не соображая, одним инстинктом чувствовал, что князь Андрей в успехе и потому его неодолимо тянуло к нему возобновить знакомство. Узнав, что адъютант поехал к Билибину, он следом поскакал за ним и, не скрывая своей радости, не замечая хозяина, обратился прямо к нему. Князь Иполит со времени своего назначения в Вену состоящим при дипломатической канцелярии посланника, принял еще более поразительный вид merveilleux, т. е. франта того времени. Всё на его слабой фигуре было преувеличено. На руках его были те же перстни, на шее висела та же лорнетка и та же уверенность во всех приемах и в быстрых, отрывистых речах чем то, как будто всегда наполненного, рта.

Он был так рад, что встретил наконец Болконского, что ему в голову не приходил вопрос, насколько мог быть рад Болконский видеть его. Это не могло быть иначе по его мнению.

– Наконец то я вас нашел. Все мне говорят: Болконский, Болконский был так принят, а я еще не видал. Как я рад, что я поймал вас. Ну что? – говорил он, пожимая руку Болконского.– Bonjour,[2099] Лихтенштейн, bonjour, Билибин, – обратился он с своей, от отца наследованной фамильярностью. Болконский[2100] засмеялся, глядя на Иполита. На лицах Билибина и Лихтенштейна выразилась тоже улыбка ожидания забавы, которую доставит им своим разговором этот,[2101] хорошо оцененный ими дипломат.

Билибин оглянулся на Лихтенштейна и Болконского и, вздернув на одной стороне лба кожу своего лица и распустив ее на другой, как будто этим жестом приглашая их послушать,[2102] обратился к Иполиту.

– Savez vous, mon cher Kouraguine, – сказал он, – que la petite Louise se meurt de désespoir depuis que vous lui êtes infidèle, vilain Don Juan que vous êtes?[2103]

Иполит не хотел отрываться от князя Андрея, которому он говорил, как он был рад, узнав, что никто другой, а Болконский привез известие о победе, но не мог остаться равнодушным к этим словам. Лицо его радостно сморщилось и он испустил горловые, отрывистые звуки дикого смеха.

– Полноте, – сказал он, – вы всегда только о женщинах. А я так рад, что нашел этого дорогого Болконского. Мне дело есть. Княгиня З. велела мне вас привести к себе. Болконский, поедемте непременно. Она говорит, что она меня не пустит больше, коли я не приеду с вами. Вы должны ехать.

– Как же не ехать после такой важной причины, – сказал Болконский.

– Et à Vienne! – продолжал Билибин, обращаясь к Болконскому и Лихтенштейну. – Les désastres de l’armée française ne sont rien en comparaison des désastres qu’a produit cet homme parmi les femmes.[2104]

– О, я знаю этого ужасного человека, – подтвердил Болконский. Опять Иполит не мог не послушаться заводившей его руки. Он захохотал, но ему хотелось при князе Андрее показать себя более серьезным.

– À propos, – сказал он, еще смеясь и самым веселым тоном. – Savez vous la grande nouvelle: les français avant-hier sont entrés à Vienne et ont passé le pont. Voilà.[2105]

– [2106] Кто вам сказал, – поспешно спросил Лихтенштейн.

– Не помню, кажется Зомерштет.

– Вступили в Вену может быть, но не перешли мост, – поправил Лихтенфельс.

– Право не помню. Я помню, что он мне говорил, que l'entrée des troupes a été superbe.[2107]

– Pensez à l'état de Louise dans les bras de la soldatesque effrénée,[2108] – сказал Билибин.[2109] Иполит засмеялся.

– Louise… – начал он. Но Лихтенфельс перебил[2110] его.

– Конечно переход моста в Вене есть почти невозможность, но я бы желал знать ваше мнение, как военного человека, – обратился он к князю Андрею. – Какое бы движение предпринимала кутузовская армия, ежели бы Бонапарт направил ему в тыл другую половину своей армии? – Лихтенфельс сказал это с тонкой улыбкой человека, задававшего такой вопрос, ответ на который, какой бы он ни был, будет для него приятен.

Болконский находился нынешний день в том состоянии успеха, когда всё быстро понимается и всё кажется ясно и легко. Он понял улыбку Лихтенфельса. При предположении Лихтенфельса положение русской армии делалось хуже того, в котором находилась австрийская армия, сдавшаяся при Ульме. Допустив это предположение, он должен был признать либо то, что бывают такие положения, в которых капитулация бывает необходимость, либо должен был обещать, что русские войска сделают чудеса геройства, которых, вероятно, они не сделают.

– Я должен быть плохой тактик, – сказал князь Андрей, – потому что я молод. Как в нашем, так и в вашем правительстве не признается возможность быть молодым и хорошим генералом, хотя великой человек, с которым мы имеем дело, Буонапарте, очень убедительно доказывает нам противное.

– C'est ça![2111] – одобрительно крикнул Иполит.

– Однако… ваше мнение.

Князь Андрей прямо ответил тем словом, которое было в уме австрийского дипломата, когда он предлагал вопрос.

– Ульм! – сказал он, улыбаясь. – Ульма, извините меня, я не могу себе представить ни в каком случае. Ульм и русские войска…

– И я тоже… – закричал Иполит. Он знал, что всё, что говорит князь Андрей, которого так искали все при дворе, было правда.

– Вот видите, – шутя сказал Болконский.

– Однако, какой бы был выход? – сказал Лихтенфельс, тоже улыбаясь в знак признания того, что его поняли.

– Выход? – сказал князь Андрей. Он взял лист бумаги, карандаш и нарисовал грубый план положения войск. Всё ему было ясно, легко в этот день.

– Я допускаю ваше предположение… – и он начал тем условным, французским языком, которым пишутся реляции, излагать свои стратегические мысли. Он говорил стоя, как будто всё это было так легко, что довольно было пяти минут, чтоб всё объяснить и потом пойти одеваться и ехать к тем значительным лицам, которые он должен был еще видеть нынешний день. Лихтенфельс смотрел на его бумагу и на него снизу, и в тонком, сухом лице[2112] стояла насмешка, которую не замечал Болконский. Билибин морщился. Иполит, с нахмуренным лицом, в лорнет значительно то смотрел на бумагу, то в рот говорившего князя Андрея.

– J'aurais retiré les troupes d'Auersperg, j'y aurais jeté une dizaine de mille hommes de l'armée de Krems et en fortifiant une

– Вот что бы я сделал. – Он посмотрел на часы. – Теперь извините меня, я пойду одеваться.

– Capital![2114] – пробурлил Иполит.

– Я и говорю, – сказал Лихтенфельс, незаметно улыбаясь, – что люди, призванные к кабинетной работе, всегда имеют страсть заниматься военными делами. И я принадлежу к их числу. Я совсем не имел этих соображений, когда думал о этой случайности. А теперь мне ясно.

– Надо знать хоть немного свое ремесло, – сказал князь Андрей, не садясь, но и не уходя еще, как бы ожидая еще похвалы себе.

– Eh, mes chers amis, croyez-moi,[2115] – сказал одно из своих mots[2116] Билибин, – ce n'est pas la poudre à canon qui décidera toute l'affaire, mais bien ceux qui l'ont inventé.[2117]

– Свидание в Берлине, вы думаете? – сказал Лихтенфельс и недоверчиво пожал плечами.

Князь Иполит почувствовал очевидно потребность высказать и свое мнение насчет всего этого дела войны и мира и показать, что, как бы ни шутил Билибин, он может понимать и серьезные вещи. Он встал и, бросив лорнет, замахал руками так же, как и в Петербурге, когда он рассказывал анекдот про барыню, приглашая всех, особенно князя Андрея, слушать его.

– Voyons, voyons,[2118] – сказал Билибин с улыбкой, выражавшей ожидание удовольствия. Помявши губами, как бы прожевывая, он начал.>

– Mon opinion, messieurs, – говорил Иполит весьма серьезно, – c'est: le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d’alliance sans exprimer… comme dans sa dernière note… vous comprenez… et puis si sa majesté l'empereur ne dérogera pas au principe de notre alliance… voilà mon opinion.[2119]

– Je n'ai pas fini,[2120] – продолжал Иполит, хватая за руку князя Андрея. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non – intervention.[2121]

– Et… – он помолчал. – On ne pourra pas imputer à la fin de non recevoir notre dépèche du 28 novembre n. s.

Voilà comment tout cela finira.[2122]

И он отпустил руку Болконского, показывая этим, что теперь он совсем кончил.[2123]

– Démosthène! Je te reconnais au caillou que tu a caché dans ta bouche d’or![2124] – говорил Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.

Все засмеялись, но громче и до изнурения хохотал Иполит и в смеющемся, растянутом рте его выражался веселый стыд.[2125]

* № 59 (рук. № 82. T. I, ч. 2, гл. гл. XV, XVI и XVII).

20.

Чем дальше от неприятеля, тем скученнее и беспорядочнее были толпы, чем дальше вглубь [?], тем веселее и параднее были войска.[2126]

В разоренной деревне Грунте почти не оставалось жителей.[2127]

По улице и дворам деревни везде и беспрестанно виднелись разных полков солдаты, таща в свои команды лавки, двери, заборы на дрова и балаганы.[2128]

Небольшой ростом[2129] артиллерийский офицер,[2130] забрызганный грязью, распустив врозь носки и согнувшись на худой грязной артиллерийской лошади, въехал в Грунт и, завернув в боковую улицу, направился к растянутой парусине маркитанта.