Странное рядом

Алекс моргает: боли нет совсем. Боль – сука такая, но проходит. Проходит.

Юра разворачивается к ним. На его груди и животе – те же пятна, очки вросли в кожу, как будто что-то втянуло их туда, а лицо плавится, теряя привычные очертания, приобретая новые. Нос удлиняется и заостряется, подбородок съезжает вниз, на нём пробивается ярко-красная, жёсткая щетина, щеки вваливаются, брови выпадают, глаза желтеют, вытягиваются в стороны, губы толстеют, уши покрываются бурым мехом. И медленно, раздвигая рыжеющие волосы, к небу вздымаются из головы два острых, ослепительно алых рога.

Он поднимает левую руку: пальцы на ней срослись попарно, указательный со средним, безымянный с мизинцем, а на большом растёт длинный, похожий на кинжал коготь.

Юстас открывает рот, и они видят чёрный раздвоенный язык. Кажется, Юра пытается что-то сказать, но слов не слышно, только поднимается ветер и где-то далеко раздаётся грохот, будто обрушивается лавина.

Он делает шаг назад, идёт на цыпочках, сгибая колени не в ту сторону, забирается на книгу, не сводя взгляда с Алекса, протягивает левую руку в последней мольбе. Правая висит безжизненно, болтается, ударяя его по бедру. От страниц идёт дым.

Книга закрывается, то ли прихлопывая то, чем стал Юра, то ли всасывая его в себя, и погружается под землю, почва смыкается над ней, и наступает тишина.

– Почему? – тихо произносит Ирма.

Алекс замирает. Ирма стоит спиной, но видно, что она плачет: плечи её слегка вздрагивают, слышны тихие всхлипывания.

Она догадалась, понимает Алекс.

Вообще, Ирма догадывается не всегда, но всё же часто. Тогда, единственная из всех, она вспоминает, как они здесь оказались. Но так рано этого ещё не происходило.

– Почему? – повторяет она, оборачиваясь. Алекс видит тонкие дорожки слёз на её щеках. – Это наказание? Возмездие? Из-за случившегося… из-за того…

Алекс мягко кладёт руки ей на плечи и разворачивает: нет больше холмов, небо хмурое, накрапывает дождь. Во все стороны тянет пустая, тёмная степь. Но в десятке шагов впереди стоит виселица, доски помоста слегка подгнили, вместо верёвки – свитые провода.

Ирма дрожит, и Алекс знает: сейчас это случится. Последнее воспоминание, то самое, которое отвечает на вопрос «Почему?». А затем она поднимется на помост и сама наденет петлю на шею.

Ирма, как обычно, морщится, кривит губы, трясёт головой, но не может избавиться от проникающих в мысли образов. Алекс знает, какое воспоминание должно прийти: Ирмы не было на «фазенде» те три дня. Она появилась в последний вечер и тогда узнала, что там творится.

Она кричала: вы долбанулись, как вы вообще, я думала, вы бредите, просто попугать, шутка, может быть – злая, но убийство? Какая на хер книга? Что ты несёшь, Юстас? Какой ритуал, какая завеса, какая тень, какой бессейн? Ты долбанулся от своих книг, долбанулся, вы все тут мешком по башке трахнутые, я ухожу, ухожу, ухожу!

Но они уговорили её остаться. Как-то. Уговорили. Пёс хорошо умел это делать.

И поэтому Ирма тоже там, в гостевой спальне на втором этаже. Алекс помнит, как стоит нагишом на подоконнике, дрожа на ветру, и смотрит на этих пятерых, и знаки от ножа Юстаса светятся, и болят ушибы от кулаков Архангела, и желудок давно завернулся узлом, и шатает от слабости. И Алекс понимает, что смерти нет, если ты этого не хочешь. Что как только пятеро съедят сердце, вот это сердце, чистое сердце, то увидят то же самое: как за окном плавится завеса бессейна. И смогут войти в него.

Но этого воспоминания у Ирмы сейчас почему-то нет. Зато на её груди горит отпечаток волчьей лапы.

И Ирма, и Алекс вспоминают совсем другое.

«Этот твой ретро-стиль, футболочки, джинсики, розовые сникерсы… Всё такое чистенькое… Тоже мне, костюм, ты ж всегда так выглядишь», – Нина говорит пренебрежительно, но в глазах пляшут бесенята. Она шутит. Да, грубовато, но такая вот она.

«Это Фил, там Михаэль, вот Нина», – говорит Алекс, и Нина кивает, потом снова утыкается в гало планшета, машет рукой: не мешайте. Она всё ещё пытается работать, из-за разницы во времени в головном офисе сотрудники только-только вернулись с обеда.

Фил бросает на неё быстрый взгляд, а потом пристально смотрит на стоящего у стены Михаэля: тот завёрнут в красную тогу, изображает то ли патриция, то ли героя комиксов. Его тёмно-коричневая, бритая голова наклонена вправо, он прислушивается к хрипящим динамикам:

Cabin in the woods,

A cabin in the woods,

We're five college students on

our way to an old abandoned cabin

in the woods…

«Поболтаем», – довольно произносит Фил и немедля направляется к цели. Михаэль сперва вздрагивает от такого напора, но потом расслабляется, улыбается в ответ, с интересом смотрит на невысокого, говорливого Фила.

Алекс ищет в толпе Ирму и Юру. Они уже знакомы, но не слишком любят друг друга. Ирма – «дитя цветов», как будто родилась лет на восемьдесят позже нужного времени. Юра чинит конвейерных роботов и на досуге ломает прошивки юнитов дополненной реальности. «Через час наверху», – предупреждает Алекс каждого из них и скрывается в шумной толпе, над которой плывёт сладкий расслабляющий ароматный дым.

Через час пятёрка собирается в комнате на втором этаже, переглядываясь, не понимая, что они тут делают. Алекс открывает окно и, кивая туда, подзывает их: «Вот зачем мы здесь». Они смотрят недоверчиво и недоумённо, но подходят ближе.

Тёмная пелена бессейна, мерцающая и вибрирующая, ненасытная и неумолимая, навеки связанная с давно уже не чистым сердцем в груди, помеченной знаками, изгибается и заглатывает пятерых людей – кричащих от ужаса.

Потом Алекс в который раз открывает глаза в углу пыльной столовой…

– Что мы тебе сделали? – Ирма отвернулась от виселицы. В её глазах – только понимание и ужас, но совсем нет вины. Ведь в этот раз она знает, что не виновата. – Откуда в моей голове… это, эта мерзость? Это не моя жизнь, не моя, не моя!

Она кричит, и Алекс делает шаг назад, оглядывается: чуть в стороне стоит волк, лицо его печально.

– Это всё ты! – Алекс в бешенстве. – Не смей вмешиваться! Ты мне не нужен! Убирайся!

Ирма теперь тоже видит волка, её губы шевелятся, она опускает голову, будто задумываясь о чём-то.

– Зачем? – произносит она едва слышно.

– Я… мне нужно… есть… – выдавливает из себя Алекс. – И этому месту – тоже. Когда мы голодны, я выхожу к живым и… повторяю…

– Почему мы? Мы ничего тебе не сделали. Мы даже не знали друг друга… мы познакомились через тебя, – тихо произносит она, не поднимая глаз.

Алекс не хочет отвечать, но почему-то не может сопротивляться:

– Имена… всегда должны быть те же самые…

И тут же понимает, как жалко это звучит.

Ирма поднимает голову, её глаза сухие, спокойные. Смотрит на волка, потом протягивает руку, и Алекс отшатывается, но она упрямо тянется, идёт следом и, в конце концов, добивается своего. Алекс чувствует её мягкие, лёгкие пальцы на своём лбу, и что-то происходит.

…вспышка…

«Я знала, что ты здесь», – Ирма говорит это с улыбкой, но Алекс лишь буркает: «Жучок поставила?» Ирма ничего не отвечает, садится рядом. Перед ними – тихое заповедное озеро, над которым догорает закат. Алекс сидит, подогнув ноги и засунув руки в тёплый сероватый песок. Босыми ступнями и ладонями чувствует его шероховатую податливость. Лицо овевает лёгкий летний ветерок.

«Построим замок?» – предлагает Ирма. Алекс морщится: что за глупость? «Из сухого песка? Он простоит две доли секунды». «Это как строить…» – беспечно отвечает Ирма. Алекс хмыкает. Почему-то от присутствия Ирмы плохое настроение чуть-чуть отступает.

Она придвигается ближе, затем тоже засовывает ладонь в песок. Их пальцы соприкасаются. Алекс поворачивается и смотрит на Ирму: у неё красивые, бледно-розовые губы и блестящие синие глаза. Алекс тянется к ней, и она тоже тянется навстречу… вспышка…

Вспышка. Маленькая вспышка во тьме. Бледный, слабый огонёк, которому никогда не победить, но Алекс хватается за него. Это что-то совершенно новое.

Вместо виселицы – замок из осыпающегося песка. Волка нигде нет. Ирма смотрит печально. Наверное, она поняла всё до конца.

– Я не могу тебя отпустить, – говорит задумчиво Алекс. – Тебе некуда возвращаться, твоё тело умерло… я думаю.

– Где мы?

– Это бессейн, тень миров. Кусок, принадлежащий мне. Всё, что я могу, – вывести тебя за его пределы, – Алекс наслаждается огоньком, горящем в беспроглядной тьме. Совсем немного тепла после десятилетий космического холода. От присутствия Ирмы огонёк разгорается сильнее.

– А там?

– Что-то ещё, – Алекс сочувственно пожимает плечами. – Я не знаю, что там. Выход. Небытие. Путь дальше. Новая жизнь? Но последнее – вряд ли.

Ирма молчит. Огонёк всё ярче, его так не хочется отпускать, и Алекс неожиданно для себя предлагает немыслимое:

– Останься со мною. Здесь, в этом месте. Ты станешь такой же, как я. Как остальные обитатели бессейна.

– Как ты? – переспрашивает Ирма, глядя в сторону. – Как ты? Как тот ужасный волк?

– Он… другой, – Алекс смущается. – Он говорил, что может мне помочь, если я позволю. Не знаю, что это значит… Здесь может быть хорошо, правда!

Жар от огонька всё сильнее, и Алекс расцветает, улыбается, чувствуя, как сходит нагар с сердца.

Ирма молчит. Она хотела бы побежать прочь, вслед за волком, теперь-то нет сомнений, что волк знает иные пути. Но что-то липкое и вязкое, тёплое и склизкое обнимает её, погружая в забытьё. Алекс доберётся до неё так или иначе, теперь Алекс жаждет окончания одиночества. А у неё почти нет сил, чтобы уйти, она как муха в меду. Одного шага было бы достаточно, она откуда-то знает это. Одного шага – и бессейн признает своё поражение. Но Алекс продолжает говорить:

– А там, там великая степь без края, и её нужно пройти, пройти до самого конца, а в конце, может быть, и нет ничего, лучше здесь, в бессейне, чем растворение в степи, блуждание без конца, чем… – Алекс в этот момент верит в свои слова, и они звучат убедительно. Ирма тоже будет здесь. Алекс её ни за что не отпустит. Ирма теперь всегда будет рядом, они вместе найдут других и развлекутся с ними, а потом ещё и ещё. Ирма станет такой же, она всё поймёт. Эта мысль греет не хуже огонька. Так хорошо не было уже очень давно, с тех пор, как Алекс и пелена бессейна сделались едины.

– Оставайся со мной, пожалуйста, оставайся здесь, – Алекс не просит, утверждает. – Мы изменим это место, я изменюсь, я могу, слышишь? – Это липкая, вязкая, тёплая, склизкая ложь, и она удержит Ирму на месте.

– Слышу…– машинально отвечает Ирма, не сводя взгляда с чего-то, видимого только ей, – с тобою… здесь…

Алекс продолжает говорить, плетя свою паутину, а Ирма всё смотрит туда, где стоял недавно волк, и на цепочку его следов, ведущую к узкой прорехе в пелене бессейна.

И на её края, трепещущие под порывами сладкого, дурманящего ветра, приходящего из великой степи.

Последние

– Дура! Дурра! – орала Воронишка, дёргая горлом и ероша перья. Она сидела на четвёртой ветке слева, забравшись поглубже в листья; принять её можно было разве что за глубокую тень, но никак не за птицу. Чёрные глаза блестели злорадством, сомневаться не приходилось.

Зайка, прозванная так за большие передние зубы да уши, дрожащие в минуты душевного её волнения, запрокинула голову: прикинула, а стоит ли лезть за дурной Воронишкой? Велико ли будет удовлетворение от наказания птицы или, на худой конец, достаточно ли та вкусна?

Вздохнув, она подумала, что преподать урок наглому созданию в любом случае нелишне. Брезгливо потрогала кору и поползла вверх, цепляясь ногтями за ствол. При этом она угрожающе бормотала: «Девяносто девять лет – отличный возраст… сила, ловкость, ум – всё в самом…». Не сумев подобрать подходящего слова, она закончила угрозой: «Я до тебя доберусь!» И вообще, не рассказывать же глупой птице, пусть и живущей по соседству, что девяносто девять лет – самое чудесное время. Детство закончилось, оставив однако ощущение лёгкости и радости жизни, а взросление только приближалась, но сила уже прирастала каждый день.

Девяносто девять лет – начало юности, когда всё-всё впереди, и сердце замирает от необъятности мира и самой жизни.

А тут Воронишка сидит на дереве и обзывает Зайку «дуррой».

Зайка, конечно же, могла выбрать способ мести полегче: запустить в Воронишку чем-нибудь, переломить силой мысли ветку, заставить бедный птичий разум поглупеть ещё больше и перепутать небо с землёй… Но ползти по коре, выискивая удобные щели, ощущая себя наследницей легендарных лесных кланов было здорово.

Воронишка без опаски косилась на Зайку, пока та нарочито медленно приближалась к четвёртой ветке слева, а в последний момент быстро расправила крылья – и почти взлетела. Но Зайка обманула время, мгновенно переместилась ещё выше и схватила Воронишку за лапки.

– Это неспоррртивно! – обижено каркнула птица.

– Зато справедливо, – отрезала Зайка, отпустила ствол, медленно спланировала вниз и занесла над бьющейся в её кулаке Воронишкой вторую руку.

Зайка поняла, что заигралась, за долю мига до того, как твёрдые тёмные когти коснулись птичьего тельца, но инерция уже не оставила ей выбора.

***

Пусть ритуал этот давно не имел смысла, но всё равно каждую неделю Лидия выбирала день, обычно среду или пятницу, и облетала старые фермы, бывшие пастбища и поля, то, что осталось от построек. Несколько десятков гектаров земли, на небольшой скорости, низко, но не слишком; полёт занимал не так уж много времени, но каждый раз приносил много печали. Питаясь ею, наблюдая за тем, как медленно исчезают с лица земли свидетели детства её и юности, Лидия забывала на пару часов о том, сколько минуло лет.

Она думала, что однажды время укусит себя за хвост и всё вернётся таким, каким было. Конечно, когда это ещё будет, да и задолго до того, до повторения всех событий мира, Лидии и самой придётся уйти. Она смертна и присоединится к исчезнувшим, станет среди них своей, а после и истории о ней сотрутся из человеческой памяти. Мысль об этом будила приятную смесь меланхолии и ожидания перемен.

Тысяча лет – не шутка, две трети жизни минуло, но осталось ещё немало.

Каждый из её сородичей сам решал, как потратить своё время; кто-то прятался в городах, надевая маску и выходя по ночам на охоту; кто-то спал слишком глубоким сном в древних убежищах в надежде дождаться начала нового временного цикла. Кто-то вышел к людям и признался в своей сути. И были те, кто всё ещё верил в старую правду, в древнее предназначение и пытался приносить пользу, как мог. Лидия выбрала тихую жизнь, сожаление об ушедшем, роль живой памяти для людей, чей век всегда был намного короче её собственного.

Эти давно заброшенные земли не интересовали никого, кроме неё. Лидия замерла в воздухе над заросшим, сырым лугом, грозившим через десятки лет превратиться в болото. Давным-давно здесь был лиственный лес, светлый и редкий, безопасный даже для человеческих детей. Воздух в нём был звенящий, полупрозрачный, жёлтый летом и голубой зимой. Здесь во время облав прятались стаи птиц, сливались с воздухом и прозрачными силуэтами терялись среди ветвей.

Верховодила птицами ворона, которая могла бы прожить не меньше самой Лидии, а может, и прожила. Может, прячется сейчас где-то, подальше от человеческого жилья. Старые вороны, заводилы, вожди птичьих стай никогда не показываются ни людям, ни нелюдям без особой на то причины. Они способны веками хорониться в чаще, направляя своих подданных движением ветра и каплями дождя. Такая ворона, набрав силу, может отдавать приказы, находясь за сотни тысяч вёрст или даже на другой стороне земного шара.

Если атаманша стаи жива, то где она прячется теперь, когда от леса не осталось ни пеньков, ни корней, ни даже ям? В чахлых кустах, в норе, прорытой мелким зверьком? Скорей всего, старой птицы давно нет в живых.

Лидия снизилась и ступила на луг; по этой земле она не ходила многие годы. Впрочем, даже земля спустя тысячу лет была уже не та, не родилось в Лидии чувства узнавания, только ноги промокли. И всё же тут её ждала настоящая встреча с прошлым.

На чудом уцелевшем, высохшем и сломанном дереве сидела седая птица с блёклыми глазами. На её груди светилось лысое пятно – узкий выпуклый шрам. Взгляд старой вороны скользил мимо Лидии, но та не сомневалась, что птица смотрит именно на неё.

– Жива, – пробормотала Лидия, возвращаясь в воздух.

Ворона перестала притворяться и уставилась прямо на неё. Сморщенное птичье горло дёрнулось, а потом раздался шипящий звук, переходящий в визгливое карканье, и в нём с трудом можно было различить:

– Прррокляты! Пррроклятый род! Меррртвецы!

Лидия, не слушая, летела назад к дому.

***

Старуху Ли хоронили всем селом. Люди поминали её добрым словом, потому что злым боялись. Нет, никому она зла не причиняла, хотя все как будто ждали, что вот-вот это случится. Просить приходили к ней с опаской, каждый раз беспокоились, что придётся за её помощь заплатить непомерную цену.

И никогда такого не случалось.

Просто старуха Ли, которой полторы тысячи лет исполнилось, когда прадеды нынешних дедов пешком под стол ходили, была… смущающей. Неясно было людям, добро она или зло, слишком сложно понимать что-то такое, вот и раздражались они, когда приходилось о старухе Ли думать. У них и другие дела были, всегда не хватало времени рассуждать, оглядываться, оценивать. Вот бы всё было ясно, всё было чёрным и белым, понятным.

А теперь старуха Ли, наконец-то, померла, а с ней и время Детей Туманов закончилось, никого не осталось из пришлого народа и тех чудны́х зверей, что они с собой привели. И люди собирались похоронить каргу, заколотить её древний родовой склеп и ещё много-много лет рассказывать о ней страшные истории, которых никогда не случалось.

Туман оседал на всём каплями, от того надгробия и памятные каменные колёса казались плачущими. Ржавые петли склепа долго не хотели поворачиваться, только усилиями трёх дюжих могильщиков удалось открыть дверь. Темнота за ней была неожиданно и совершенно неправильно сухой, без запахов, ни землёй не тянуло, ни затхлостью. Зато закрывать двери оказалось не в пример легче.

Сморщенное, лысое создание, с жалкими остатками перьев на голове, переминаясь с лапки на лапку, наблюдало с крыши склепа за уходящей процессией.

Перед тем, как скользнуть в темноту усыпальницы через тайный, но с детства известный ей лаз – сквозь крышу прямо к каменным гробам, Воронишка закричала в последний раз, отчаянно и хрипло. И её карканье заставило людей вздрогнуть, а кого-то даже неосторожно обернуться – хотя все знали, что нельзя смотреть, как воронья душа покидает тело ведьмы. И те, кто не совладал с собой и оглянулся, увидели перед дверьми склепа, а то и вовсе прямо над ним, в небе… что-то.

Что-то туманное и сумрачное, что-то принявшее облик беззвучно, но горько рыдающей девушки с большими, честное слово, слишком большими передними зубами, пока на её коленях билась чёрная птица с распоротой грудью. Кровь заливала платье девушки, а птица хрипела, и в этом звуке кому-то удалось разобрать: «Пррроклята!..»

***

…Говорят, всё это было взаправду, хоть и очень давно и совсем в другом месте. И если действительно было, то знайте наверняка: немногие из тех, оглянувшихся, прожили свою жизнь радостно.

Так тому и быть

Пять лет после

– Они потеряли право на такие требования давным-давно, но вот… тут….

Кай указал на пункт в претензии и машинально убрал за ухо прядь волос, опять свесившуюся на глаза. Снежная Королева бросила быстрый взгляд на него, потом в текст, пожала плечами и заметила:

– Ты уже лучше говоришь на нашем языке. Сколько мы не общались?

– Пару месяцев, – небрежно ответил он.

– Да, ты прав, пункт 2.4 мне не нравится, – задумчиво сказала Снежная Королева, откладывая первый лист претензии в сторону.

– Мне тоже, – согласился Кай и снова поправил волосы. – Но это ещё что, вот тут пункт 3.1…

– Хочешь парикмахерский модуль для Домраба? – спросила Снежная Королева. – Последние обновления вчера пришли, самые модные. В гостиничном модуле их точно нет.

– Нет, спасибо, – очень вежливым тоном ответил Кай после паузы. – Модуль мне не нужен.

Снежная Королева едва заметно улыбнулась:

– Хорошо. Исключим пункты 2.4 и 3.1, последний смехотворен. Если им не нравится, ничего не будет.

– Пункт 2.4 исключим, а насчёт пункта 3.1 у меня есть идея. Можно его повернуть очень интересно, в нашу пользу, конечно.

Снежная Королева пролистала проект дальше, потом постучала кулачком по столу и сообщила, улыбаясь:

– Официально заявляю, если ты успешно завершишь эти переговоры, поставлю тебя управляющим центрального филиала! Распрощаешься, наконец, с провинцией. Эти люди границ не знают, но я смотрю, ты приготовил на каждый пункт претензий по контрапункту?

Кай кивнул.

– Тогда я даю разрешение на переговоры, – вздохнула Снежная Королева. Она прижала мизинец к месту подписи и поморщилась, когда контрольный лист пластбума сожрал каплю её крови. В поле «ОДОБРЕНО» всплыл изящный росчерк.

– Зайдёшь ко мне сегодня… вечером? – предложила она.

– Ну конечно, – деловито ответил Кай. – Как же иначе.

В этот момент у него дома Герда вздрогнула, будто могла слышать за сотни километров слова мужа. Она повела плечами, сбрасывая внезапно пронизавшую их боль, и подошла к зеркалу. Бледная черноволосая женщина с тонкими чертами лица, большими серыми глазами взглянула на неё оттуда. Слишком печальна для той счастливой жизни, какую вела по мнению окружающих. Герда закрыла левый глаз ладонью, и изображение в зеркале расплылось: правый видел всё хуже. Зато теперь бледная черноволосая женщина утратила печальный вид и стала загадочной, как кинодивы сороковых, окружённые туманом ретуши.

«Мне надо было искать человека в очках, – подумала Герда. – Он бы снимал очки и видел меня загадочной женщиной».

Кай не носил очки, обладал непроницаемым взглядом, по его лицу никто бы не прочёл его мыслей. Кай был загадочным мужчиной. Таким его видела Герда, даже не закрывая левый глаз ладонью.

За размеренностью их жизни давно уже пряталась мысль о том, что жизнь эта не сложилась. Когда-то у них было чувство, что делает тебя готовым на подвиги, на то, чтобы пройти до края света, побороть ледяную смерть. Немыслимые испытания – вот, что было необходимо для выражения такого глубокого, яркого чувства. Но случая для подобных приключений не представилось, и пришлось доказывать любовь совсем по-иному: учиться жить друг с другом.

Кай был весёлым, а Герда слишком печальной.

Кай был общительным, а Герда слишком сосредоточенной.

Кай любил разбрасываться и делать несколько дел сразу, а Герда умела смотреть только в одну точку в будущем.

Кай был, а Герда нет; как-то само вышло, что она сравнивалась с его эталоном, а не наоборот.

Герда подняла глаза к небу и спросила:

– Из чего можно составить счастье? – но вместо неба был лепной потолок, и он ничего не ответил.

– Почему ты живёшь в отеле, а не ездишь домой? – спросила Снежная Королева, разглядывая абстрактную картину, повешенную на потолке. Это была её спальня, её потолок и её картина, и она видела их каждый день, но всё равно любила снова и снова отслеживать тонкий запутанный цветной узор полотна. – Ты же можешь позволить себе скоростные путешествия. Сколько бы у тебя уходило времени? Минут пятнадцать-двадцать.

– Примерно двенадцать с половиной, – вежливо ответил Кай, протягивая ей бокал с вином. – Некоторые ездят, другие живут в отелях. И что с того?

Они выпили уже две бутылки красного, и, кажется, кто-то из них всё-таки подмешал что-то в вино. Может, и она, Снежная Королева не помнила этого. Узор на картине, сначала слегка поддёргивающийся, теперь оживал перед её глазами, закручивался, шипел, как змея. Это был агрессивный узор, если бы он мог, то вырвался бы за пределы рамы и набросился на хозяйку и её любовника. Снежная Королева улыбнулась картине, и злое шипение стало громче.

Переведя взгляд на Кая, женщина сказала:

– Сейчас ты для меня – как в тумане. Может быть, это ретушь?

– Ретушь? – ухмыльнулся Кай, скрывая неуверенность. Любое слово Снежной Королевы вызывало в нём параноидальную подозрительность, и всё время ему казалось, что она говорит не то, что думает, или намекает, или, чего доброго, издевается. И Кай искал в её словах двойной и тройной смысл, представлял их написанными, чтобы читать между строк, осторожничал и чувствовал себя неуверенно. Она заставляла его мысленно балансировать на краю пропасти, и это было острое ощущение, доставляющее особый вид удовольствия.

– Да, – Снежная Королева закрыла глаза, потому что комната стала кружиться вокруг неё. – Моё сознание накладывает на мир ретушь…