Странное рядом

– Но как я это сделал?

Тот усмехнулся:

– А тебе не всё равно?

Фёдор кивнул и задал следующий вопрос:

– А у тебя я что выиграл? – и сам зашёлся от собственной наглости, но продолжал, пока высшие силы его не заткнули. – Я чую, что-то ещё, кроме детской игры. Что-то большое.

Он обвёл глазами палату: почему он здесь? Этого он как раз не вспомнил.

– Ты вылечишь меня? – спросил он наугад. – Таков мой выигрыш?

– Я не целитель, – медленно произнёс Бен. – Ты выиграл не это.

– Так что же? – резко произнёс Фёдор и почувствовал, наконец, как холод от кафельного пола проникает через босые ступни и поднимается выше по телу. Его уже всего знобило. Подобрав ноги, он заполз обратно под одеяло.

– Возможность умереть человеком, а не амёбой, – ответил гость. – У тебя рак мозга, неоперабельный. Сегодня твоя последняя ночь.

Фёдор понимал, что должен испугаться или прийти в отчаянье, но лишь принял информацию к сведению. Как будто она была отдельно, и он сам – отдельно. То ли дело вещи, о которых он вспомнил, вот они действительно что-то значили.

– Завтра случится невозможное, необъяснимое наукой чудо: когда твоя семья придёт к тебе, ты узнаешь их лица и сможешь попрощаться, – Бен глянул на него из темноты, глаза его теперь светились как у кошки.

И, помедлив, повторил:

– Я не целитель. Я ангел хосписов.

Четвёрка гостей вышла в коридор, спустилась по лестнице в гробовом молчании и выползла в больничный двор, залитый луной. Лошадь, Нео и кролик сбились в кружок и шептались о чём-то, пока ангел, вытянувшись в струну, смотрел в небо.

Тело Бена, что он получил после смерти, старело, но медленно. И лицо – лицо было другим. Но история коротенькой жизни как будто сохранялась где-то, перейдя и на это новое тело. «Метки» на нём оставались теми же – шрам над ключицей, ожог на левой ступне и незаживающая до конца рана в животе, из которой торчал призрачный металлический прут. Заметить его можно было только в свете луны, так что Бен при людях держался от неё подальше, потому и оставался тёмен лицом.

– Шеф, пора и честь знать, – напомнила лошадь, вдоль нашептавшись с остальными.

Бен и Нео уселись на неё верхом, а белый кролик решил спрятаться от ночного холода в кармане плаща Избранного.

– Ты смухлевал, – обвиняющее проржала лошадь, прядя ушами, отталкиваясь от бетонных плит больничного двора и взлетая вверх, к свету луны.

– Я же проиграл, – спокойно ответил ангел. – Где ты видела такой мухлёж?

– Вот я и удивляюсь. Ты смухлевал, чтобы проиграть. Он не вспомнил тебя.

– И что с того?

– Он не попросил у тебя прощения.

– Он не виноват, – медленно произнёс Бен, щурясь на полную луну, как иные – на солнце. – Я поскользнулся, он не смог удержать. Мы были детьми. Я сам пошёл на эту стройку, мог ведь и отказаться.

Лошадь фыркнула, но ничего не сказала.

– То-то он удивится, что лучший друг к нему не заглянул напоследок, – холодно произнёс Нео, обратив чёрные очки к луне.

– Не удивится, – ответил Бен. – В глубине души он знает, что друг не может прийти, пусть и не помнит почему. И хватит об этом.

Белый кролик высунул голову из кармана и пропищал, не раскрывая пасти:

– Поступило сообщение. Летим десять километров на запад, вслед за последней звездой, а дальше – на юг.

– Вот и новое дело, – сказал Нео, и, кажется, впервые в его голосе промелькнула тень довольства.

– Гад ты всё-таки, – сообщила лошадь Избранному, а потом, сверкнув фиолетовыми глазами, поднялась ещё выше.

Её облик, как и остальных, постепенно таял, принимая новую форму. Вскоре она полностью обернулась огромной, источающей жар птицей, расправила широкие крылья и, застлав на миг луну, повернула на запад.

Яркий свет по дороге домой

– Однажды мне довелось оказаться в лесу ночью, зимой, – Нина кладёт руку на живот, как будто прислушиваясь к движениям ребёнка внутри него. – Но может быть, правильнее сказать – под утро. То есть, моя история начинается под утро, а всю ночь мы провели в лесу, в холодной палатке…

Она немного путается и замолкает. Я смотрю на неё, не отрываясь, разглядываю в который раз белые волосы, бледную кожу, ярко-зелёные глаза. Пока она молчит, я снова пытаюсь размышлять о том, что же рассказать мне в свой черёд. У меня есть история, но говорить правду я не хочу. Надо что-то придумать, очень быстро надо что-то придумать. Нина снова начинает говорить:

– В начале пятого мы уже не могли терпеть жуткий холод, ушли из лагеря, оставив горе-организаторов замерзать дальше, пошли к поезду. Было очень и очень темно и ещё больше – холодно. Не знаю, как мы нашли дорогу… не с моей помощью, я плелась в хвосте. Я думала о… заснеженных ёлках? Или ни о чём. Сожалела, что подписалась на всё это. Что мне было делать в том лесу в то время? Я не помню…

Я быстро пробегаю глазами наш небольшой круг – ведущего, Нину, других участников. Я надеюсь, что моя очередь будет последней. А ещё лучше – пусть на меня вообще не хватит времени. Зачем я подписалась на всё это, что мне делать на терапии? Как будто это я иду по зимнему лесу и горько сожалею о принятом решении.

– Когда мы дошли до железнодорожного полотна, я промёрзла насквозь, я больше ничего не хотела. Мы ждали дизель, каждый грелся, как мог. Я ходила вдоль рельсов, утопая в снегу, но это не помогало, становилось только холоднее. И наступил момент, когда я поняла, как же получается так, что люди вдруг сдаются, опускаются на снег и засыпают. Замерзают, засыпают навсегда. Я поняла, что готова соскользнуть вниз и просто уснуть. Не было никаких других желаний, всё во мне охватил холод…

Нина молчит довольно долго, поэтому ведущий тихо спрашивает:

– Закончишь свою историю?

– Да, – отвечает Нина, будто просыпаясь. Её замершая было рука, снова принимается поглаживать живот. – Изредка я думаю, что возможно и заснула тогда, может быть, замёрзла. Я знаю, что это вовсе не так, конечно, знаю. Но это интересная мысль. Когда я думаю её, я как будто приближаюсь к разгадке того, что бывает потом, после… И я ведь помню, как мы шли, как ходила вдоль рельсов, потом, видимо, пришёл поезд, но этого момента я не помню. Только уже то, как мы сидим в дизеле, там нет ни света, ни отопления, мне всё ещё холодно, но я возвращаюсь домой. Кто знает, что произошло там, в этих провалах в моих воспоминаниях.

Видимо, это финал её истории. Люди вокруг начинают слегка ёрзать, поскрипывают стулья, шуршат блокноты, ручки и карандаши тихо скребут бумагу, у кого-то щёлкают экранные кнопки. Мы записываем наши ощущения от её рассказа. Я тоже должна писать, но у меня есть только два слова: «Потом бывает», – дальше я бессмысленно чиркаю карандашом, пока линии не складываются в рельсы и какое-то подобие сугроба. Возможно, это вовсе не сугроб, а уснувший человек, которого уже занесло снегом. Хотя вряд ли.

Следующим будет говорить Антон, про себя я называю его «Антонио». Он смуглый и черноволосый, с орлиным носом, прямой осанкой, вылитый испанец. У него гулкий, низкий голос, и всегда такой вид, будто он изрекает исключительно непогрешимую истину. Я вижу, что он почти ничего не записал, наверное, думал над своей историей. Мне бы тоже не помешало обдумать свою, но я лишь продолжаю обводить и обводить контур сугроба, пока не звучит колокольчик в руках ведущего. Мы готовимся слушать Антонио.

– Моя история будет очень короткой, – сразу предупреждает он, и я тут же понимаю, что нет, не будет. И пока он объясняет, при каких обстоятельствах оказался в коттедже посреди норвежского плато, где даже в июле не таят снега, я отключаюсь. Мысли соскальзывают куда-то в тихое печальное место в моей голове, где по тёмной дороге, разрезанной на части кругами света от фонарей, мчится автомобиль, а за ним по пятам следует вся армия Лесного царя. Где я читала об этом, где позаимствовала образ? Нет, не у Гёте, тут что-то другое. Что-то из самой глубокой пропасти в моей голове.

Я слышу всхлипы сугробов по обе стороны дороги, разрываемых копытами оленей и кабанов, гулкий скрежет внутри машины, как будто она вот-вот поддастся древним чарам, и чую призывный шёпот, лёгкое дыхание фей на моей щеке.

В реальность я возвращаюсь, когда история Антонио подходит к концу:

– …тролли, большие и малые, всё ещё живут в тех местах, и если кто не верит мне, то может убедиться в этом сам. Я видел их, на мне до сих пор следы их зубов и когтей, – он отворачивает рукав белоснежной рубашки и показывает странный шрам. Может быть, это и отпечаток тролльих когтей, а может быть, кто-то когда-то зачем-то воткнул в Антонио вилку. – Каждый камень в тех местах проклят, заклят древними словами, которых мы никогда не сможет ни вспомнить, ни воспроизвести, и я лишь чудом смог дожить до рассвета. Множество камней осталось лежать под моими окнами и дверьми, как будто тролли были скорее готовы умереть, обратившись в булыжники, чем дать мне уйти. И всё же я здесь.

Мы молчим, ожидая знака ведущего, тот тоже молчит, как будто должно быть сказано что-то ещё. Антон аккуратно опускает рукав обратно и застёгивает запонку. Тогда ведущий вздыхает и звонит в колокольчик.

На моём листке опять немногое, одна фраза: «Я люблю троллей». Меня бы они не стали кусать, если бы существовали. Антонио, глупый южанин, просто не понимает, как нужно обращаться с северными мифами. Между горами и фьордами дорогой троллей ходят старые сказки и втыкают вилки в смертных, не проявивших должного уважения.

– Кто у нас следующий? – спрашивает ведущий после сигнала. Он смотрит на нас, но мы упрямо молчим. Кажется, странная история Антонио произвела неприятное впечатление на всех. Не хочется делиться личным, когда кто-то так откровенно врёт. Впрочем… Разве это не упражнение на безусловное принятие?

Вася вздыхает и поднимает руку:

– Я могу сказать, – несмело произносит он. Вася среди нас самый молодой, вряд ли ему больше двадцати. Наверное, он боится, что все мы относимся к нему слегка снисходительно. Я так точно периодически ловлю себя на этом и тут же стараюсь исправиться. Но мне тяжело: когда смотришь в Васины голубые глаза, поневоле начинаешь считать его наивным подростком. Что он вообще забыл здесь? Что могло случиться с ним такого, чтобы ему понадобилась групповая терапия?

Ведущий кивает: «Конечно», – и Вася рассказывает самую немудрящую историю, что я слышала в жизни. О том, как совсем маленьким Васенькой он потерялся в купейном вагоне. Думал, что потерялся; выйдя ночью в туалет и захлопнув дверь купе, он беззвучно, но горько плакал и метался по вагону, не понимая, какая дверь его, опасаясь вламываться к чужим дядям и тётям, которые наверняка бы на него накричали. Потом его застал в коридоре дежурный проводник.

Но Вася рассказывает обо всём этом так, что волосы шевелятся у меня на голове от ужаса. Я живо представляю себе отчаяние маленького ребёнка, перед которым с десяток безликих и одинаково страшных запертых дверей. За окнами поезда – беспросветная зимняя степь, где изредка мелькают тени и странные отблески, да слышен ещё мерный стук адских колёс, уносящих людей неизвестно куда и зачем.

На миг мне снова мерещится дорога, автомобиль и странные существа по ту сторону стекла, но я не успеваю нырнуть в свои галлюцинации, потому что Вася как раз заканчивает рассказ.

Ведущий кивает, что-то говорит негромко – лично Васе, и мы снова утыкаемся в блокноты.

В этот раз я записываю много, но всё бессмысленное: повторяющиеся вариации предложения о холоде и движении, какие-то обрывки фраз и даже слов, рисую спирали на всю страницу. Я с наслаждением нажимаю на карандаш, продавливая глубокий след в линованном листе. Отчего-то я знаю, что следующая очередь моя, и мне всё-таки придётся сказать правду. Я могла бы попытаться скрыть её за чем-то другим, за другой историей, но Нина забрала у меня ледяной сон, Антонио – северные сказки, а Васенька – кошмары потерянного ребёнка. У меня ничего не осталось, кроме дурацкой правды.

И всё же, когда ведущий кивает мне, я делаю попытку съехать с темы:

– Я могу в этот раз промолчать? Пропустить очередь?

Он качает головой, но я упрямо и путано пытаюсь объяснить, в чём же дело:

– Боюсь, моя история станет последней. После неё уже ничего не будет. А у нас тут ещё два участника, помимо меня…

– Это не страшно, – успокаивающе говорит ведущий. – Делай, что должно.

Ну вот, мне не оставили выбора. Ненавижу, когда мне не оставляют выбора. И жалко тех двоих, голоса которых я в этот раз не услышу. Может быть, наверстаю потом. Может быть.

– Мы выехали поздно ночью от своих знакомых… – я смиряюсь и начинаю рассказ. – Чёрт нас подбил ехать в этот гололёд, ночью, могли бы остаться до утра… могли бы выехать раньше… О чём мы только думали? Возможно, я просто очень хотела попасть домой.

Я представляю себе, как это было, и тут же понимаю: что-то идёт не так, совсем не так, как мне хотелось бы. Внутри нарастает чувство пустоты, дрожь пробегает по плечам, становится очень холодно.

– Всё, как всегда, – я обвожу взглядом знакомые лица. – Всё та же старая песня. Всё та же старая песня…

Я замолкаю. В машине звучит старая песня. Я уже почти не сплю, я хватаюсь из-за всех сил за остатки дремоты, я хочу услышать то, что должны сказать те двое. Это ведь что-то, чего я совершенно не помню, но обязательно должна узнать. С усилием мне удаётся втянуть себя обратно в сон.

– Я растеряна, я не знаю, что мне делать, – бесцветным голосом говорю я. – Кажется, уже поздно сомневаться. Или нет? Это я замерзала в ожидании дизеля, когда на первом курсе пошла в дурацкий поход, – при этих словах Нина начинает таять, не переставая поглаживать живот. Она даже не замечает, что с ней происходит. С каким-то ожесточением я продолжаю убивать иллюзорную группу:

– Это я придумывала истории про троллей, – от Антонио мгновенно не остаётся и следа. – Я заблудилась в ночном поезде и уже не нашлась, вокруг было слишком много железа. – Вася тает очень медленно, мы даже успеваем посмотреть друг другу в глаза. По нему я буду скучать больше всех.

Ведущий кивает оставшимся двум – супружеской паре, мужчине в возрасте и очень красивой женщине, и те исчезают с потерянным видом. Кем же они были? И почему мне так важно это вспомнить?

– Выбор всегда за тобой, – он откидывается на спинку стула, закрывает блокнот и долго молчит. Я тоже молчу, но от этого только хуже. Орды духов леса гонятся за мной, а во главе их тот, от кого мне так долго удавалось уйти, и сегодня он на бледном коне.

– Ты же понимаешь, что всё дело в том, когда и где ты проснёшься? – он старается говорить мягко, но вряд ли это сделает его слова менее болезненными. – Эти секунды сна в машине на зимней дороге закончатся светом – обжигающим и ослепляющим. В эти секунды колёса проскальзывают по льду, автомобиль заносит, заносит ещё, его кружит так, что ты уже не различаешь ничего, ничего не слышишь, кроме оглушительного биения сердца… Это твой выбор, только твой, какой свет ты увидишь, когда откроешь глаза: зарево пожара или звёзд, столь же ярких, как в первый день сотворения моего мира.

– Мы дети звёзд, мы идём за тобой, – шепчу я, – просто открой нам дверь, просто открой. Это ты смотрел на меня через окна поезда в степи и из-под еловых ветвей ледяным утром, ты прятался за древними камнями под бледно-голубым июльским небом, ты шёл по пятам по ночным улицам, ты заглядывал через стекло в спальню в конце ноября, и это ты мчишься за нашей машиной…

– …в последней надежде спасти тебя, – заканчивает ведущий. Его глаза – осколки звёзд, его руки – ветки, царапающие дверцу. Я уже там, я могу положить руку на живот и почувствовать, как шевелится внутри ребёнок; могу повернуть голову налево, посмотреть на сосредоточенное лицо его отца; увидеть через лобовое стекло пугающее блестящую ленту дороги; и бросить косой взгляд через плечо, чтобы различить моего преследователя, почти летящего вровень с машиной. Прямо за ним держатся ещё двое всадников, мужчина и женщина, их лица печальны, как будто давным-давно они потеряли единственную дочь. Я понимаю, что если продолжу смотреть на них, то моя решимость быть человеком до самого конца растает, и мне уже не уйти от Лесного царя.

Его голос ещё звучит в моей голове как эхо недавнего сна: «Последние секунды, чтобы принять решение, а потом ты проснёшься окончательно».

«Почему? Зачем я тебе?» – я не верю, что он мне ответит. И так и есть: я слышу лишь горький серебряный смех. Конь уже несётся по воздуху, поднимаясь всё выше, я запрокидываю голову, чувствуя, как моё тело теряет вес на доли секунды. Это автомобиль, сброшенный, наконец, с шоссе, летит куда-то в сторону. Холодные огни, слишком яркие огни скоро обратятся жарким пламенем, но нам уже будет всё равно, по крайней мере, я на это надеюсь. Я не боюсь ничего, кроме боли, пусть вспышка перехода будет мгновенной, и когда меня окружат феи и лепреконы, когда зеленокожий Лесной царь со спутанной гривой волос, в которой застряли весенние цветы, царь с ореховыми глазами и жарким, пряным дыханием протянет мне руку, пусть боль не заставит меня принять этот дар.

Крупицы сна ещё держатся во мне, но я вот-вот догоню настоящее время, остался последний вздох. И я делаю его, и все чувства возвращаются ко мне, и память становится ясной. Непереносимый грохот, тошнотворное верчение, зависание при падении, мой собственный бесконечный крик – ничто не может заглушить проникающий в сердце ласковый шёпот, обещающий, соблазняющий, согревающий, уносящий прочь – к огромной фиолетовой луне над зелёной поляной, к смеху и танцам, к странной, всё время сбивающейся с такта музыке, к нежным прикосновениями, к моему потерянному детству. К яркому, очень яркому свету древних звёзд, такому родному и знакомому. Старая память занимает место новой, и я уже знаю, кем была всегда и где на самом деле моё место. Прежний, далёкий выбор теперь не кажется мне таким уж правильным: от своей природы не убежать. Вопрос лишь в том, хочу ли я умереть человеком, как и жила долгие годы, или продолжить путь в кругу моей истинной родни.

«Не хочешь этого для себя, сделай для нашего ребёнка», – в последний миг растянувшегося времени доносится до меня шёпот Лесного царя. И во мне уже нет ничего, способного ему сопротивляться.

Что значит: нынешней ночью я наконец-то возвращаюсь домой.

Кто ещё?

На ковчеге завелись крысы.

Кто ещё это мог быть?

За «крысоверсию» говорило многое: сломанный пищепровод, крошки на полу кухни, следы маленьких лапок. Наконец – нора. Круглое отверстие в переборке каюты. Вопрос, что за крысы способны изжевать здешний пластик, но кто ещё, кроме них?

Конечно, дело могло быть в другом: он уже полгода бодрствует один-одинёшенек. Двинуться умом теперь – самое то.

Но тогда ИИ ковчега составил ему компанию: тревожные отчёты-то были настоящие. «Периодическая активность неопознанных жизненных форм». Признаки НЖФ система фиксировала только иногда и кое-где. Ушлые крысы.

Ян решил начать охоту и отправился в трюм… то есть «склеп». Отсек камер анабиоза.

Освещение здесь было тусклым, печальным. Ряды «гробиков» – а как ещё их называть-то? – уходили под потолок и вдаль, терялись в полумраке.

– БэКа, – прошептал Ян, – тут есть признаки НЖФ?

– Да, – ответил ИИ. – Нет. Да.

«Отлично, – подумал Ян, – они точно тут».

– Где ты фиксируешь признаки?

– Синий квартал, седьмой ряд, нижний ярус, – отозвался БэКа.

Ян вздрогнул: именно там он провёл пятьдесят четыре года перед дежурством.

Стараясь держаться в тени, он крался, пока не приметил, как впереди шевельнулось что-то крохотное, с блестящими глазками и длинным хвостом. Зарычав, Ян прыгнул, вытягивая руки и скаля зубы, – и промахнулся.

Он лежал на боку и смотрел на них: впереди, у самого лица Яна, стоял тот, что был повыше, сантиметров двадцать от маленьких лапок с перепонками до седой макушки. Самый низенький устроился рядом с животом Яна и наблюдал, как тот дышит. Всего их было пятеро.

У них были круглые голые животики, внизу стыдливо обмотанные лоскутами. Длинные ручки с ловкими когтистыми пальчиками. И улыбающиеся, круглые лица, ярко-зелёные глаза, плоские уши, длинные волосы. У одного ещё был хвост – уж точно не крысиный, скорее кошачий.

– Вы кто такие? – хрипло спросил Ян, вдоволь на них насмотревшись.

Они переглянулись:

– Домовые, – глубоким басом ответил седой. – Кто же ещё?

– Откуда?! – мысли Яна путались.

Домовые загалдели:

– Вы взяли нас с собой…

– В новый дом – и без нас?

– Мы не могли вас оставить!

Ян сел, встряхнул головой: она шла кругом.

– Кажись, ты хворый, хозяин, – хвостатый протянул ему полбублика, – на, поешь.

– Откуда бублик?!

– Испекли, – испуганно прошептал домовой.

– Ну, конечно… – Ян сжал голову руками. – Я двинулся… Надо поспать… утро вечера…

– Правильно! – согласились домовые и стали подталкивать его под локти. Он послушно встал, а они продолжали, тыкаясь в ноги, направлять его к свободной камере.

Ведомый домовыми, он разделся, открыл «гробик» и улёгся. Домовые заглянули внутрь:

– Ты поспи, – сказал седой. – Чего тебе тут мыкаться? Мы на вас насмотрелись, бродите одни, бредите. Лучше уж спите, а мы сами за всем присмотрим, чай не велика сложность. И с кораблём столкуемся, то ж почти живая тварь.

– Сменщик мой… через месяц… – пробормотал Ян, чувствуя сонливость. От домовых исходила успокаивающая аура.

– Не проснётся, – ответил домовой. – Спите все. А придёт время, мы вас разбудим, честь по чести.

– Разбудим! – закивали остальные.

И седой решительно подвёл итог:

– Дежурные теперь – мы!

Бессейн

Прыжок – другого пути нет.

Они ещё не видят пелену бессейна, они ещё не съели чистое сердце. Они не смогут повторить этот путь, значит – там спасение.

Мерцающая завеса идёт рябью, как вода в ветреный день. Синяя, зелёная, бурая, кроваво-красная, и за ней – световые годы до ближайшей звезды.

Но в конце… в конце…

Темнота.

***

Алекс открывает глаза… и думает, что нет, пожалуй, они всё ещё закрыты. Потому что вокруг – темнота. Но потом из неё проступают очертания предметов: стулья, диван, два кресла из комплекта – всё закрыто чехлами. На большой стол постелены газеты, ими же обёрнуты ножки, поверх перевязаны бечёвкой. На люстру намотан целлофан. Окна без занавесок, но снаружи – безлунная, хмурая ночь, вот откуда такая темнота. У воздуха вкус пыли.

Алекс узнаёт столовую в доме папашки Филиппа… Пса, то есть. Все его так зовут, и Алекс тоже – не хочет выделяться. И так удача, что теперь в компании, что нашлись друзья… да ещё такие.

Но почему всё обёрнуто и спрятано? Разве они не ехали сюда за…

Воспоминание причиняет боль, будто его запихивают в голову насильно. Алекс – всё ещё на полу, в углу комнаты, раскинув ноги и прижавшись к стенам, – от боли хватается за виски, сжимает их и хнычет: нет, это… нет, так не должно быть! Кто-то выжигает образы калёным железом, будто клеймит, будто… Алекс кричит и падает направо, соскальзывая по стене.

Вот оно и снова здесь. Раз, два – время кормёжки.

Старые длинные парты в аудитории исписаны изнутри: тут и «Алиса», и «Кино» – это те, кого Алекс знает. Стыдно признаться, что это и всё: в маленьком городке на границе со Средней Азией с цивилизацией было плохо. А уж если ты растёшь в детском доме, то… лучше делать теперь вид, что понимаешь эти значки, английские слова… Но кое-что действительно понятно: мат, например. Его Алекс знает отлично.

Парты скрипят, их скамьи занозистые, давно не крашенные. «Пока у инста нет капусты на это», – со знанием дела говорит Пёс, глядя как Алекс осторожно выбирается из-за парты. И подмигивает: «Не ссы, беби, ну порвёшь джинсы, так они ещё моднявей станут». Но джинсы достались таким напряжением сил, такой экономией, что их нельзя не беречь. Плевать на моднявость.

«Алекс, Юстас ждёт ответа», – напоминает Нинок, кивая на Юру, ссутулившегося на краю скамьи. Тот действительно ждёт: на лице застыл вопрос, в затемнённых стёклах квадратных очков отражается кусок улицы из окна – весенняя распутица, облезшая стена физблока и сломанный деревянный ящик, подставленный под окно женской раздевалки.

«А во сколько… лучше?» – нерешительно уточняет Алекс. Юстас только что спросил, к которому часу ему подъехать к общаге. Завтра вечером вся банда отправляется на фазенду к Псу, чьи предки свалили на майские на курорт, а его оставили учиться. И теперь Пёс устраивает курорт себе сам: банька, пьянка, кореша.

«Не хочешь, езжай на собаках», – буркает Юстас. Нерешительность его бесит. Алекс поспешно отвечает: «Давай в пять. Нормально в пять?». «Нормалды», – кивает Юра.

«Молодцы, мальчики и девочки, – одобряет Пёс. – Так держать. Всегда будьте готовы. Жду. Люблю-целую, ваш Филипп Альбертович Штиль». Пса не стебут за его ФИО только потому, что он сам забил эту нишу: высмеивать своё нелепое имя. Ну ещё потому, что его предки… ну… они такие, смутные. Много денег, много связей, но чем занимаются – сразу не поймёшь. Точнее, мамаша-то ничем не занимается, а вот папаша… И ещё при нём всегда Архангел – гора мышц и вовсе не дурак притом. Хитрый, наглый и злой качок.