Странное рядом

«Миш, – как бы походя бросает Пёс. – Сегодня ещё дело есть… за гаражами». Архангел кивает и улыбается со знанием дела. Алекс вздрагивает: все знают, что такое «за гаражами». Конечно, нет никаких гаражей… хотя, может быть, иногда они и вправду есть. Но дело не в них, дело в Архангеле и его кастете.

Нинок – коротко стриженная, блондинистая, маленькая и гибкая как кошечка, обнимает пухлого Пса, на секунду прижимаясь к нему всем телом, особенно грудью, и говорит сладко: «До вечера, Пёсик». Он шарит рукой по её талии и бёдрам и улыбается: «Давай, в девять приходи. Мы как раз дела уладим».

«Идём, Шурка, – Нина вылезает из-за парты и потягивается слегка. – К преподу на консу. Помнишь?» «Да, точно, – Алекс ловит себя на том, что мысленно уже в завтрашнем дне. А сегодняшний-то ещё не закончился. – А Ирма?» «Ну нет её, – Нина разводит руками, мелькают ярко-зелёные ногти. – Родим мы её тебе, что ли?»

Они пишут лабу втроём, но Ирмы действительно нет весь день, и на неё это непохоже. Плохо, что препод теперь проест им мозг, потому что приходить на консультацию нужно было всем вместе. Да ещё Ирма разбирается лучше всех, Алекс плавает, Нина… умная, но ленивая. Учиться ей неинтересно, а ещё у неё есть Пёс, они вместе уже четвёртый год, и Нинок точно рассчитывает, что это ещё не предел…

Алекс трясёт головой, воспоминания скукоживаются, занимают своё место…

…вспышка… В лобовое стекло светит солнце… Юстас выкручивает руль, объезжая трёхметровую полосу грязи…

…Старые яблони с молодыми клейкими листьями трясут ветвями… По саду ползут красные закатные блики…

…На столе бутылки, салаты – Нинок постаралась, и мороженое… Пёс обожает мороженое… Кока-кола… вспышка… вспышка…

Боль утихает. Алекс отнимает руки от головы, вытирает слёзы, моргает. Это всё уже было… вчера? Вечером они веселились, слушали новые записи рок-клуба, танцевали – тогда уже совсем пьяные.

Алекс встаёт рывком, морщась от болезненной волны, что катится от затылка к макушке, и бредёт к столу, щупает газету – она пыльная, старая, жёлтая. Но судя по датам, ей всего-то неделя. А вот та, что дальше… та ещё не вышла, выйдет только через два года.

Старая песня. Можно пока это вынести за скобки: никто не заметит, некому замечать.

В доме всегда только один, первый из них.

Алекс отступает и оглядывается: кажется со стороны, что нет в доме ничего зловещего, теней там, мечущихся по углам, странных звуков, ничего такого, что показывают в ужастиках. Пёс как-то устроил «вечер страха»: зазвал всех и на видеомагнитофоне – оказывается, такие вещи вообще бывают в природе – прогнал им три ужастика подряд. Ещё неделю за каждым поворотом прятались зубастые и клыкастые твари, и поджидали, и скрежетали, и Алекс… в общем, впечатление это произвело.

Но дом тих, дом спокоен, дом… заброшен.

Алекс бредёт из столовой по тёмному коридору в кухню, в прихожую, заглядывает в кладовые, усмехается понимающе перед лестницей в погреб, но обходит её стороной. Потом должна быть библиотека: Юстас просидел полвечера там, но сейчас его нет. И библиотеки нет тоже.

По деревянной лестнице с балясинами Алекс поднимается на второй этаж. Первая спальня – родительская. Пёс забил её для себя и Нины. В его собственной комнате должны были устроиться Юстас и Ирма. И там, и там – разобранные постели, смятые простыни, на полу сумки. Пыли нет, нет чехлов и газет. Горит одна из настольных ламп, тихо шипит радиоприёмник Юстаса.

Остаются ещё две спальни – гостевая и мелкой сестры Филиппа, её родители забрали с собой.

Та, что справа – обои в ромашках, розовые занавески – комната сестры («Алекс, пойдёшь спать в апартаменты мелкой», – командует Пёс).

Для начала Алекс заглядывает в гостевую: там тихо, постель застелена, в эту комнату вообще никто не входил.

Алекс открывает дверь в «свою» комнату. Поперёк детской кровати валяется Архангел – на спине, ноги на полу, голова слегка свешивается, большие ладони со скрюченными пальцами лежат на ширинке джинсов, сама ширинка расстёгнута. Чёрная футболка с плачущим кровью черепом слегка задралась, виден мохнатый живот. Архангел посапывает, хотя в такой позе, наверное, должен храпеть вовсю.

Алекс делает осторожный шаг, задевает что-то на полу, спотыкается и расчётливо падает вперёд, на ноги Архангелу. И тут же вскакивает. И правильно: Мишка дёргается, соскальзывает на пол, сонно вращая круглыми глазами и сипит нечленораздельное ругательство. Через пару секунд он соображает, наконец, кто перед ним, поднимается и хмуро и зло бросает:

– Идиота кусок!

…Они обходят дом во второй раз. Архангел внимательно вертит головой, рассматривает предметы, особенно сумки в спальне, чуть ли не нюхает их. Не верит на слово, что в доме больше никого нет.

Наконец они замирают у входной двери. У Архангела на правой руке – кастет, на лице – непроницаемое выражение, в глазах – бешеное упрямство. Он не верит в инопланетян, бога, путешествия во времени. Он уже успел высказаться: всё дело в «тех козлах», это они устроили. Он не уточняет, о ком речь, но Алекс привычно догадывается, что это те же люди, с которыми происходят тёрки «за гаражами». Версия не хуже прочих.

Архангел бесшумно открывает дверь, вглядывается в темноту: звёзд мало, но всё же кое-что в их свете разглядеть можно. Совсем немного – тёмные стволы яблонь, светлый камень садовых дорожек… В тенях же может прятаться что угодно.

– Иди вперёд, – шепчет Архангел. Алекс и не думает слушаться, лишь смотрит на сад и говорит:

– Там что-то есть…

Или кто-то.

Алекс не испытывает уверенности, что кто-то уже здесь. Иногда он пытается пробраться сюда, иногда нет.

– Иди. Вперёд, – угрожающе повторяет Архангел, протягивая сильную руку и толкая в спину.

Алекс вылетает на улицу, пробегает по инерции два-три шага и замирает. Дрожит – от холода, а не страха. Яблони шепчут угодливо: обернись, не пропусти!

Послушно оборачивается: Архангел, убедившись, что Алекс в порядке, ухмыляется и делает шаг.

Через дверной проём сверху вниз проносятся две тонкие, блестящие полосы, два росчерка – два тяжёлых и острых лезвия. Правая рука Архангела падает со звонким стуком – это кастет ударяет о металлическую полосу порога. Левая летит вперёд, в сад, прокатывается несколько сантиметров и замирает со скрюченными пальцами.

Архангел хватает ртом воздух, его глаза кажутся невыносимо белыми в этом сумраке, рыбьими. Тонкий штырь пронзает его снизу, через пах, проходит вдоль позвоночника, распирает горло, пролетает сквозь макушку и входит в паз в верхней планке дверного короба. Архангел повисает на вибрирующем, поющем штыре, как цыплёнок на шпажке, сползает вниз, так и не закрыв ни рта, ни глаз. Кровь заливает порог…

Алекс кричит: в голове снова что-то прессует образы: …вспышка… сопящий Архангел снимает ремень… вспышка… «Это ничего… последний раз, ну что ты… жалко тебе для меня?» …вспышка… джинсы болтаются, мешают… вспышка… вспышка… удар левой, правой, Архангелу всё равно какой… темнота, ключ поворачивается в замке… вспышка… вспышка… вспышка…

Алекс падает на колени, земля холодная, твёрдая, сухая, будто и не шли дожди три последних дня. Алекс упирается расставленными пальцами перед собой и повторяет: «Это ничего, это последний раз, это ничего, это ничего!»

Потом становится легче – разом, как только штыри воспоминаний входят в свои пазы. Вот так. Алекс поднимается, не глядя на дверной проём. Там уже нет ничего интересного.

Это место снова подарило смерть кому-то. Оно ненасытно.

Поэтому пора найти остальных.

Алекс оглядывается: яблони в саду уже выросли до небес. Дом прямо на глазах проваливается сам в себя. Всё равно туда незачем возвращаться.

Темнота мигает и сменяется неярким светом: светится небо, серое и одинаковое. Больше не ночь, но и не утро или день. Никакое время суток.

Садовая дорожка расходится на три стороны, недалеко: в конце каждой ветки – небольшое здание, что-то вроде сарайчика с плоской крышей и без окон. Один из лёгких реек, второй – из брёвен, третий – кирпичный.

«Три поросёнка, – думает Алекс. – А где же волк?»

Но может это тот раз, когда волк – тот самый кто-то – занят спасением утопающих где-то ещё.

Алекс поворачивает направо, к кирпичному домику. Ноги несут туда сами – давно знакомый маршрут.

За дверью вовсе не то, что ожидаешь увидеть в крошечном кирпичном сарайчике: огромное белое пространство, заполненное жужжанием механизмов. В нём как будто нет ни стен, ни потолка, ни пола, но поскольку Алекс по чему-то всё же ступает, пол должен быть. Он упругий и слегка продавливается под подошвами. Воздух кажется стерильным, сухим, слишком тёплым. Дышать в нём некомфортно.

В комнате есть механизмы, всего с полдюжины – они стоят то там, то тут, некоторые как будто расположены на стенах и потолке, судя по их наклону. Все они похожи на небольшие стеклянные бидоны, обёрнутые металлической сеткой, от каждого тянутся два шнура – один входит в спину Ирме, другой – в живот или грудь. И она висит в воздухе – возможно, в центре комнаты, во всяком случае, в центре круга механизмов. Парит, завёрнутая в плотную белую ткань, как будто прикипевшую к коже, подвешенная вниз головой, с присосавшимися к телу проводами. Длинные тёмные волосы покачиваются в воздухе, когда очередной механизм ухает и по его проводам проходит дрожь.

Алекс бросается к Ирме, переворачивает вверх головой: она лёгкая, будто сила тяжести больше не действует на неё. Отрывает один из проводов, с него капает кровь, на белой ткани расползается пятно. Механизм недовольно урчит, но провод усыхает, скукоживается, как завядший лепесток, и опадает на пол. Алекс рвёт следующий, ещё, ещё. Механизмы возмущённо гудят и скрипят, но Алекс их не боится.

Теперь бо́льшая часть странного одеяния Ирмы залита кровью. По счастью, она очень быстро останавливается.

Алекс тянет Ирму за собой к выходу, она всё ещё лёгкая, всё ещё парит, но постепенно становится тяжелее. Как только Алекс переступает порог, она плавно опускается на землю и открывает глаза.

Ирма тихо плачет, слушая, как Алекс рассказывает о том, что уже случилось. Сарайчик медленно обрастает диким виноградом, высыпается цемент из швов, крошатся кирпичи, проседает один из углов. Время пожирает добычу.

Они вместе бредут к следующему домику, Ирма идёт медленно, Алекс поддерживает её под руку, стараясь не смотреть на тёмные пятна на её животе – не выдать своего интереса. Рука тёплая и слабая, дрожащая. Алекс думает: Ирма испугана до чёртиков. Это тревожно и приятно. Приятно утешать Ирму, быть опорой.

А вот это – это необычно. Есть, над чем подумать.

Потом.

Следующий сарайчик из реек. За его дверью полумрак, где-то капает вода, впереди виднеется слабый просвет – дверной проём.

Они медленно подходят туда и заглядывают внутрь: это место похоже на подвал в многоэтажке, много толстых труб, с некоторых капает, от других воняет. Воздух тёплый и влажный, на полу и стенах, насколько удаётся их разглядеть, сырые пятна. Впереди мерцает дешёвая и тусклая лампочка на чёрном проводе. Под ней стоит высокий обеденный стол, и сложно представить что-то более неуместное здесь. Стол роскошен: полированный, на гнутых резных ножках, с толстой столешницей, плавно закругляющейся на углах. На столе – большая клетка для животных, в ней, скорчившись, обнявшись, прижавшись друг к другу, сидят Нинок и Пёс. Она рыдает – тушь и помада давно размазались, превратившись в клоунский грим. Филипп бледен и испуган, но старается держаться. На него это даже непохоже: он обычно не производит впечатление стойкого человека, избалованный золотой мальчик. Оба они вздрагивают каждый раз, как слышат рык.

Волк всё-таки здесь, в среднем домике. Он пожирает что-то на полу, урча, хрустя, чавкая, исходя слюной.

– Может быть, он жрёт останки Юстаса, – шепчет Алекс как будто в ужасе. Дрожь Ирмы возвращается.

Волк поднимает голову, смотрит на людей в клетке, потом разворачивается. Расставив лапы и подняв морду, оскалив клыки, волк смотрит на вошедших, замерших на пороге. Смотрит… целую вечность. Его хвост приподнят, вытянут струною, у слюны розовый оттенок. Ирма и Алекс не шевелятся, волк – тоже.

Но вот наконец зверь принимает решение. Он поднимается, откидывает капюшон. Раскосые миндалевидные глаза блестят, брови хмурятся, на высоком белом лбу – маленький круглый шрам, волчья челюсть болтается на шее, на буром шнуре. Волк делает шаг, протягивает руку к Ирме, его пальцы горячи, горячи, горячи, горячи… Алекс трясёт головой: нельзя переживать чужие ощущения. И вообще, волк не двигался, лишь вот теперь он кивает и уходит, прядя ушами, растворяется во тьме. Дверь клетки щёлкает и со скрипом открывается…

– Спасибо… что пришли… за нами… – рыдает Нинок, вися на Ирме.

– Как вы прогнали его? – Псу отказывает его обычное чувство юмора, он предельно серьёзен.

– Мы не знаем, – говорит Алекс, переглянувшись с Ирмой.

Пёс им не верит.

– Кого он… ел? – спрашивает Ирма. – Юру?

Она хочет оставаться спокойной, но её голос дрожит. Плечи и руки – тоже.

– Нет, это был какой-то зверёк. Похож на крысу, жирную, огромную крысу, – отвечает Пёс. – Иди сюда. – Он дёргает Нину, и та послушно отпускает подругу и цепляется за руку Филиппа. Ярко-зелёные ногти обломаны, лак облупился.

Они выходят из сарайчика, и тот сразу же обрушивается за их спинами, подняв волну воздуха и древесной пыли. Появляется запах гнили.

Со стороны чёрной дыры на месте большого дома надвигается тьма.

– Нужно идти, – говорит Алекс, указывая туда. – Оно наступает.

– Что? – спрашивает Нинок тихо.

– Почём мне знать, – огрызается Алекс. Но тьма выглядит так, что никому из остальных не хочется с ней связываться.

– Валим отсюда, – решительно предлагает Пёс.

– А Юра! – тут же взвивается Ирма.

– Кому он нужен, твой Юра! – орёт в ответ Пёс, но Ирма не остаётся в долгу, подскакивает и шипит ему в лицо:

– Он был нужен, когда ты затеял всё это!..

И они оба осекаются, оглядываются испуганно. Алекс смотрит на них, хмурясь, потом поворачивает к бревенчатому домику.

За его дверьми прячется институтская библиотека, научный читальный зал. Облезлые стеллажи со щербатыми полками, старые книги, новые выдают только под заказ. Поцарапанные столы.

Вчетвером в пыльной тишине они бредут мимо стеллажей. Воздух холодный, сухой, от него всё время хочется чихать. И их чихание, да ещё шуршание шагов – единственное, что нарушает тишину библиотеки.

В самом дальнем углу, тёмном и совсем холодном они всё-таки находят Юстаса. Точнее, они предполагают, что это он: они видят мумию, бумажную мумию, вросшую в стену. На полу лежит книга с чистыми алыми листами, поверх неё – Юрины очки. Сквозь бумажные бинты мумии сочится белая тягучая блестящая жидкость с дурным запахом.

Они нерешительно мнутся, никому не хочется прикасаться к этому. Наконец, Ирма произносит:

– Юра?

В ответ мумия начинает трястись и мычать. Тогда Ирма храбро делает шаг и протягивает руку к бинтам. Но Алекс отталкивает её и качает головой:

– Нужно найти что-нибудь… чтобы не трогать это голыми руками.

В библиотеке есть окна, хотя за ними – пустота. Зато на карнизах висят плотные пыльные занавески. Через них Алекс и Ирма рвут бинты на мумии, выходит плохо, ткань скользит, но постепенно им удаётся освободить лицо Юстаса, и тот шумно вздыхает, моргает, привыкает к свету и начинает ругаться. Он не испуган, но невероятно зол. Он видит, что Нинок и Пёс стоят в стороне, и орёт на них, обзывая трусами, дёргается, но это не производит на них впечатления. Нина бледная и растерянная, Филипп криво ухмыляется, крепко держа её за руку. Алекс думает, что Нина единственная, кого Пёс будет спасать, остальными он легко пожертвует, плевать он на них хотел.

Наконец, Юстас выбирается из кокона. Его штаны и узкая чёрная рубаха в прорехах, как будто что-то рвало её когтями и жевало, но сам он цел, только весь измазан в той гадости. Он срывает ещё одну занавеску и тщательно вытирается, бормоча и иногда вскрикивая. Потом хватает очки.

– Вот теперь я вижу твою харю, – бросает он сквозь зубы Псу, – сучий потрох, ссыкло, разожравшийся ублюдок!

Он хватает Ирму за руку и тащит к выходу.

Пёс и Нинок идут следом, Алекс выходит за ними.

Бревенчатый сарайчик не шелохнётся, только слышно, как внутри него, как живые, шуршат книги.

Тьма от большого дома подступает совсем близко. Они идут к выходу, всем ясно, что из сада нужно выбираться.

Но там, где раньше были ворота, теперь густой туман.

Алекс смотрит на товарищей: Ирма как будто перегорела, она глядит под ноги, на её вытянутом, узком лице – никаких эмоций, уголки губ опали. Юстас всё ещё зол на весь мир, он кривится, тёмные глаза кажутся меньше за стёклами очков, челюсть выставлена вперёд, свободная рука сжата в кулак.

Пёс спокоен. Похоже, он уже сообразил что-то, придумал план. Решил, кем и в какой последовательности пожертвовать. Все они уже в курсе, что случилось с Архангелом, и Пёс наверняка убедил себя, что от этого места можно откупиться чужими жизнями. Такие идеи для него не в новинку.

Круглое лицо Пса кажется сейчас каким-то рябым, это странно. Но ещё непривычнее выглядит Нина – она будто немного усохла, появились морщины, слегка обвисли щёки. Кожа на локтях собирается в складки.

– Элли, щёлкни каблучками, – насмешливо произносит Пёс. – Перенеси нас через жёлтый туман.

По его глазам видно: он не верит, что Алекс ни при чём. Ну конечно: волк, Архангел. Есть о чём задуматься. Во взгляде Пса читается: «Договоримся, беби. Ты мне – я тебе. Только дай нам с Нинком пройти, а там сочтёмся».

– Ладно, харэ тупить, – говорит Юстас. – Выбора нет, идём туда.

– Ты первый, – скалится Пёс.

Юстас дёргает плечом, сверкает стёклами очков и ступает в плотный, бело-жёлтый туман, по-прежнему таща за собой покорную Ирму.

Алекс идёт следом, слыша за собой осторожные шаги Филиппа и лёгкие шажки Нины.

Проходя через туман, Алекс почти ничего не видит, кроме голой красной земли под ногами, это вовсе не сад, в саду она не такая. И ещё однажды мимо проплывают створки распахнутых кованных ворот с лучистым солнечным кругом на них. Путь длится, кажется, вечность, хотя тут должно быть метров десять, вряд ли больше. И в середине этой вечности есть… что-то ещё.

Белая вспышка, а внутри неё – темнота. Маленькая комната без окон. Матрас на полу. Миска с водою. Ведро, из которого тянет мочой. …вспышка… «Три дня на воде», – говорит Пёс довольно. «Ублюдок, садист, сволочь!» Нина – её не видно, но по голосу слышно, что ей ситуация не нравится – возражает: «Пёсик, это точно нужно… ну вот так? Зачем же…» «Это не я придумал, Нинок, – легко отвечает он. – Вот честное слово, не я. Еды мне, что ль, жалко? Думаешь, я жадный такой?» «Нет, – льстиво отвечает Нина. – Ну что ты, Пёсик. Я знаю, какой ты.» …вспышка… Желудок болит так, что хочется лезть на стену… вспышка… Поворот ключа… они передумали? они?.. но это Архангел с верёвками в руках… вспышка… вспышка… вспышка…

В самом конце снова приходит боль, но слабее предыдущей. Просто финал близко, и оно наполовину насытилось.

Выйдя на свет, всё такой же серый и тусклый, Алекс присоединяется к Юстасу и Ирме. Они втроём смотрят на туман и ждут. И вот показываются остальные двое.

Нина едва передвигает ноги. Она высохла так, будто не ела несколько недель, она похожа на людей с чудовищных фотографий из концлагерей. Короткая юбка, потерявшая в тумане свой яркий красный цвет, и жёлтая блузка, болтаются на ней: от каждого слабого Нининого шага по одежде идут волны.

Бредущий рядом Филипп выглядит совсем иначе: его раздуло, разнесло, но это не жир, это бродящие в теле гнилостные газы. Он покрыт червями, они вылезают из проделанных в коже нор, падают ему под ноги, увлекая за собой чёрно-красные кусочки плоти. Его нос отвалился где-то по дороге, пальцы разбухли, ступни не сгибаются. Он шлёпает по земле, непостижимым образом всё ещё способный передвигаться. Всё, что осталось в нём живого, – его глаза, впервые в жизни полные настоящей боли.

Нина начинает заваливаться набок, падает, выставив руки перед собой, и те с лёгким печальным хрустом ломаются в локтях. Филипп с мычанием поворачивается к ней, кажется, из его глаз медленно сочатся густые слёзы, но он ничего не может сделать: его живот лопается, оттуда выпадает большой клубок длинных серых червей, и он сам тоже оседает на землю, но всё ещё стремится дотянуться до Нины, до её сухого тела с запавшими щеками, зияющим провалом рта, тела, уже переставшего дышать. В считанные секунды от Филиппа остаётся грязная куча подгнившей плоти. Черви пожирают её, друг друга, совокупляются, размножаются и умирают.

Ирма кричит – тихо, хрипло, прижав руки к горлу. Юстас хватает её, разворачивает и, крепко держа за плечи, говорит:

– Мы выберемся. Пёс был сволотой, и Архангел его был фашистом, поэтому что-то их сожрало. Но мы живы. Мы выберемся.

– Ни… на, – всхлипывает Ирма. Юра обнимает её и соглашается:

– Нинку жалко. Пёс, сука, утянул её за собой.

Алекс подходит к ним ближе, и ловит взгляд Юстаса: тот действительно верит, что они спасутся. Это… немного забавно.

Туман же понемногу рассеивается, освещение снова мигает, и теперь они стоят под голубым ласковым небом, правее алеет закат, а прямо перед ними расстилается зелёная холмистая долина с вьющейся просёлочной дорогой. Воздух тёплый и вкусно пахнет травами, и где-то далеко слышно… мычание коров.

– Там могут быть люди… – шепчет Ирма. Они переглядываются с Юстасом, у обоих в глазах надежда.

Они идут на звук, сначала – по дороге, сухой, ровной, достаточно широкой, потом сворачивают налево, забираются на холм. Мычание уже совсем рядом.

С холма они видят совсем не то, что ожидали.

Мычание просто висит в воздухе, будто производящие его животные невидимы. Оно похоже на звуковую пелену, укутывающую небольшую впадину между двумя холмами. В ней лежит раскрытая книга, очень похожая на ту, в библиотеке: точно такие же алые страницы. Только эта раз намного больше: два человеческих роста в высоту. Ирма недоумённо оглядывается, но Юстас пожимает плечами и начинает спускаться к книге. Ирма нерешительно следует за ним, Алекс чуть медлит, но решает посмотреть вблизи на то, что будет дальше.

Книга раскрыта примерно на середине, в ней столько плотных, огромных страниц, что толщиной она по колено. С двух шагов видно, что хотя в ней нет ни слова, что-то на страницах всё-таки происходит: по ним, будто по невидимым строчкам, ползут орды насекомых. Маленьких бледно-красных жучков с вытянутым телом и большими усиками. Что-то среднее между божьей коровкой и тараканом.

Ирма вздрагивает от отвращения: она ненавидит жуков. Но Юстас с интересом наклоняется, потом подцепляет одного пальцем, подносит к глазам.

– Уверен? – тая насмешку, спрашивает Алекс. Юра отмахивается. Он всегда такой любопытствующий.

Юстас рассматривает жучка со странным восхищением, будто забыв на секунду, что находится в неизвестном опасном месте с непонятными правилами.

– У него семь ног, – говорит он. – Семь, мать его, ног!

– У насекомых по шесть ног… – возражает Алекс.

– Да что ты говоришь, Шурка! – смеётся Юра. – У этого – семь. Седьмая впереди, шевелится, щупает меня…

Он наклоняется ещё ниже, и жучок расправляет прозрачные овальные крылья, отталкивается от пальца и стрелой врезается в стекло очков.

Происходит невозможное: жучок жив, а стекло осыпается мельчайшими осколками. Жук, не снижая скорости, пронзает правый глаз Юстаса, входит прямо в центр зрачка, в маленькое отверстие, и Юра падает на колени, раскидывая руки в стороны, и издаёт тонкий, пронзительный визг.

Ирма бросается к нему, но Алекс ловит её и оттаскивает. Юстас на этом всё, а Ирма – ещё нет.

Юра, шатаясь, поднимается, дрожащими руками рвёт и без того дырявую рубашку, стаскивает её и бросает на книгу. Бумага всасывает рубашку, как вода губку.

На спине Юры пятна – большие, с воспалёнными красными краями, с белыми холмиками сморщенной кожи в центре, вызывающие безотчётное омерзение. И они складываются в рисунок, и Алекс знает его, знает, знает…

…вспышка… Он нервничает, а оттого не замолкает ни на секунду. Горят три тоненькие свечи, в каморке жёлтый полумрак, Юстас достаёт чёрный трёхгранный нож… вспышка… «Понимаешь, Шурка… Нет, чего я, сам бы я такого не понял… – он бормочет, сверяясь с рисунком в книге, прежде чем приступить к делу. – Это Пёс, мать его, Пёс, клянусь… И сначала, знаешь, это было дичью. Но он такой: а где ты ещё найдёшь это, мать его, чистое сердце? У бомжа какого-то обоссанного за рёбрами? Не смеши мои тапочки… А сиротку искать даже не будут… И ведь он прав, Шурка… И ведь там, в бессейне… Ох, ты же тоже будешь там, Шурка… Не так, как мы, но будешь… Мы пойдём дальше, а ты, ты будешь держать дверь.» …вспышка… «Это ничего, боль – она сука такая, это правда, но проходит, я знаю…» Это так: на запястьях Юстаса очередные шрамы. Он примеривается и осторожно нажимает на кинжал. Алекс мычит и бьётся, но верёвки крепкие, а кляп не даёт закричать по-настоящему. «Тут много, Шурка… – голос у Юстаса виноватый, но он продолжает своё дело. – Я, когда нашёл эту дрянь, поржал, конечно… Но так интересно же… Попробовал одну херню… И сработало… Потом Пёс узнал, потом это… Я не хотел, но сучий сын умеет убеждать, даром что Пёс… Тихо, не дёргайся, я осторожно, да… И он такой: пусть Архангел закорешится с сироткой… и Ирма, а там уж на кого сиротка клюнет, и захихикал пошло, ты знаешь, как он умеет…» Юстас переводит дух, смотрит в книгу, переворачивает страницу. «Ну, они и послушались… Это же бессмертие, мать его, понимаешь? Бесконечное путешествие. Хотя… я, знаешь, до конца не верил, что мы решимся… Вот тебе крест, Шурка…» Он смеётся – дробно, тихо, кинжал в его руке подрагивает. «Крест…»… вспышка… вспышка… вспышка…