Странное рядом

Кай не ответил. Что-то закололо в затылке; он вспомнил Герду, ни с того ни с сего представил, как жена сейчас ложится спать. Но этот образ принёс единственную мысль: что Герда из тех людей, о которых можно легко забыть.

***

Сейчас

Глотая воду из-под крана, художник старался концентрироваться на ощущении холода, текущем внутри тела вместе с водой. Только бы несколько минут не думать о картинах. Его состояние уже не походило на приступ вдохновения, вовсе нет. Это было безумие. Он чувствовал себя сумасшедшим; каждую секунду жизни думал только об образах, роящихся в голове, и смотрел на мир через цветное стекло этих образов. И временами у него отключался слух, и в абсолютной тишине художник брал кисть и видел, как его дрожащая рука цепляется за кисть, как за единственно надёжную опору.

Это началось совершенно внезапно, без каких-либо предпосылок или намёков. Первую неделю он рисовал, даже не думая, просто позволяя руке делать то, что она хочет, самой выбирать и краски, и кисти, и линии. Но подсчитав, что за неделю спал не больше пятнадцати часов, а ел – не больше пяти раз, он забеспокоился. Он никогда не вёл жизни голодного художника, питающегося только своим творчеством, он любил и вкусную еду, и поспать до обеда, и хорошо сделанные вещи. Любил комфорт, был, как он про себя говорил, земным человеком.

Ещё через неделю он пошёл к врачу.

У художника была странная жалоба: на слишком активное вдохновение, но врач назначил серьёзное обследование. Физическое состояние больного ухудшалось на глазах, в то время как духовное… С духовным дело обстояло так: художник чувствовал, что ещё никогда прежде за тридцать лет творческого пути образы в его голове не были столь кристально чисты, просты, и изящны, и точны.

Обследование ничего не дало, ложиться в «санаторий психического здоровья» он отказался. Даже если то, что с ним происходило, и было навязчивым состоянием, художник решил больше с этим не бороться. Он чувствовал, что либо оно пройдёт само, как началось, либо съест его, ну что ж, такая судьба. Врач этого фатализма не разделял категорически, но ничего сделать пока не мог.

Уже два месяца рука художника переставала дрожать, лишь взявшись за кисть, и за это время земной человек с брюшком превратился в анемичного голодного художника.

Сейчас он глотал воду из-под крана, закрыв покрасневшие глаза, держась за стену, и ни о чём не думал. Целых несколько секунд не думал, что картина, которую он пишет сейчас, будет последней. Если он выживет после окончания полотна, то так тому и быть. Если не выживет – то так тому и быть. Что бы ни было – так тому и быть.

Нет и уже не будет в его жизни ничего важнее этой картины, он всю жизнь шёл к этой картине, финал его жизни – эта картина. Будет ли он существовать физически после этой картины или нет, больше ничего написать не сможет.

Художник выключил кран. Минута отдыха закончилась, и руки снова начали дрожать. По-прежнему цепляясь за стену, он дошёл до студии. Холст белым пятном маячил перед глазами, изгибался, как пышное тело любимой женщины. Пальцы покалывало чувство необратимости, горели линии на ладонях, и художник улыбнулся. Не это ли называют счастьем? Все его переживания в прошлом, которые он раньше называл этим словом, бледнели перед нынешним совершенным ощущением.

Сколько осталось? Несколько дней, одна картина.

***

Пять лет после

– Я люблю тебя, – прошептала Герда.

Она лежала на застеленной кровати, на спине, раскинув руки; вместо лепнины на потолке ей мерещился странный узор, похожий на запутавшуюся в самой себе змею, тщетно показывающую ядовитые зубы. Дрожащий змеиный язык притягивал взгляд Герды больше всего. Ей казалось, что он дёргается не просто так, а изображая точки и тире, но слишком быстро, и никто не разберёт того послания.

Герда резко села на постели. Сердце билось, как бешеное. Соскользнув с кровати, Герда бросилась к зеркалу, но на полпути её застиг телефонный звонок, и она дёрнулась к терминалу домашней станции.

Кай улыбался с дисплея всё той же совершенно непроницаемой улыбкой.

– Дорогая, – ласково сказал он, глядя сквозь неё. – Я останусь здесь ещё на неделю. Проект очень сложный.

– Да? – печально сказала Герда. – Хорошо. Откуда ты звонишь?

Кай почему-то обернулся.

– Из отеля, конечно, – уверенно ответил он.

Герда видела, как на потолке комнаты, из которой звонил муж, извивается запутавшаяся в самой себе змея.

Женщина кивнула, её пальцы нажали на кнопку выключения терминала.

Медленно Герда вернулась к зеркалу.

Её отражение печально покачало головой и, подобрав что-то с пола, разбило зеркало. Осколки полетели в Герду, она машинально закрыла лицо руками, но всё равно почувствовала, как стекло проходит сквозь её тело, её сердце, её глаза и застревает в них.

Звук разбивающегося зеркала запоздал и длился достаточно долго, а когда затих, Герда убрала руки и увидела: в раме остался большой осколок, как раз отражающий её лицо. И оно было в дымке, хотя Герда и не закрывала левый глаз.

Отражение улыбнулось.

– Ты живёшь не своей жизнью, – сказала женщина в осколке зеркала.

– А чьей? – спросила Герда, подумав, что всегда подозревала что-то подобное.

– Моей, – ответило отражение.

– А кто ты? – с интересом спросила Герда.

– Я, – ответила Я и, выйдя из зеркала, заменила собой Герду.

***

Сейчас

Работа была завершена за три дня. И оставив полотно сохнуть, художник лёг на пол так, чтобы видеть свою последнюю картину. Он не мог не признать, что это самая обычная картина, каких он в своей жизни встречал много, хоть и написанная мастерски.

Неужели его последнее полотно, что он мнил овеществлённым совершенством, будет таким? Будет никаким. Художник заплакал. И как раньше его счастье казалось абсолютным, таким же абсолютным было его отчаяние. Оттого, что в картине явно чего-то не хватает, но у него уже нет сил поправить это, а если бы и были, он всё равно не знает, что именно нужно править.

И когда отчаяние стало непереносимым, его жизнь закончилась в этой картине, и он увидел там пространство света. Голосом Жука пространство света спросило его:

– Чего ты хочешь?

Художник задумался. Только что владевшее им отчаяние исчезло, и странно было бы испытывать хоть что-то в этом пустом светлом месте.

– Если я вернусь, картина так и останется обычной, верно?

– Верно, – согласилось пространство света.

– Но я хочу быть только художником и жить своей жизнью, – сказал художник.

– Тогда твоя картина не будет завершена никогда, – спокойно ответило пространство света. – Художник, однако, широкое понятие. Можно рисовать не только красками, можно рисовать звуками или словами. Можно рассказывать правдивые сказки с помощью любых подручных средств. Инструменты и носители несущественны.

– Да, можно, – задумчиво ответил художник. – Но время… разве в любом случае я не помешаю моей картине?

– Время иллюзорно, – в голосе Жука, которым говорило пространство света, скользнули философские интонации. – Можно выбрать любое.

– Хорошо… тогда я хочу рассказывать сказки… словами, – ответил художник. И пространство света закончилось.

Рядом с мёртвым телом художника стоял мольберт с сохнущим холстом. А на холсте начинала свою истинную жизнь его последняя работа.

***

Пять лет до

В отсветах фосфоресцирующей воды лицо мусорщика было похоже на пластиковую физиономию одного из местных роботов. Жук закурил, и это добавило картине сюрреалистичности: курящий робот, склонившийся над светящейся рекой. В голове художника что-то щёлкнуло, кончики пальцев кольнуло знакомое ощущение; это было совсем не вовремя, и он попытался затолкать образы, уже готовые закружить ему голову, куда-нибудь за границы сознания.

– Пространство света? – переспросил художник.

– Ага, именно. – Жук курил, глубоко затягиваясь, будто бы сигарета была настоящей. Кажется, он наслаждался иллюзорным дымом.

– Я о таком не слышал. Что это? – Образ будущей картины всё настойчивее требовал его внимания, и художник чувствовал, что ещё немного, и он начнёт разрываться между образом и интересным разговором.

Жук пожал плечами и ответил:

– Что-то. Место, или страна, или что-то ещё… пространственное, куда трудно попасть. Это наша легенда, как мы говорим, «старательская».

Художник невольно усмехнулся: называя себя «старателями», Жук и его товарищи, кажется, пытались поднять свой статус в своих же глазах.

Жук заметил усмешку художника, но ничего не сказал, щёлкнул «портсигаром», закурил следующую сигарету. Через минуту художник спросил:

– Ну, так что там про пространство света?

Жук снова заговорил, прерываясь, чтобы затянуться:

– Таранец, наш бригадир, как-то потерялся в самой «чаще». В центре той свалки, которую мы разгребаем. Духи саванны, которой раньше была наша мусорная свалка, ненавидят и белых, и чёрных людей за геноцид коренных племён. Да вы про историю больше меня знаете…

Пока Жук в очередной раз затягивался, художник успел представить, каково это – потеряться в мусоре, столетиями копившемся здесь, в самом центре свалки, занимающей не один десяток гектаров, и содрогнулся.

– Духи нас ненавидят, хотя мы-то приводим саванну в норму, но они не различают, кто из нас «хороший», кто «плохой». Для них мы на одно лицо. Техника у нас часто ломается, связь исчезает без видимых причин, любая. Ну и по мелочи. Вездеход Таранца заглох где-то в центре и как раз во время «затишья», когда связь тоже отрубилась. Ну, мы поискали, конечно, но не слишком, это уже третий раз было, что люди пропадают. Сочли без вести пропавшим, а сами потихоньку выпили, чтобы свалка ему была пухом.

Жук опять затянулся. Его лицо стало отрешённым, то ли дым действовал, то ли мусорщик гипнотизировал рассказом сам себя. Художник понял, что уже пару минут представляет внутреннее пространства картины про курящего робота.

– На третий день Таранец вышел к КПП. Здоровый, не слишком голодный и задумчивый. Не знаю, кому он и чего рассказал, но поползли слухи, что он умер, а потом получил второй шанс, ну и про пространство света. Потом он уехал, вернулся домой, а слухи только ещё сильнее стали. И первых двух пропавших приплели, и ещё кого-то выдумали, так мало-помалу образовалась байка, потом легенда. Кто его знает, что там правда, что нет, я только про Таранца точно знаю, сам его искал, сам потом живым видел. А в то, что человек может на свалке выжить, я не поверю. Там вправду страшно…

Жук пожевал сигарету. Отрешённость в его лице исчезла, сменилась просто задумчивостью.

– Так про пространство света… – напомнил художник. Жук кивнул:

– Место или страна, куда трудно попасть специально. Говорят, что если ты жил как-то по-особенному, то после смерти – неожиданной только, слишком ранней, ты сначала попадаешь в такое место. Особое место. Там нет ничего, кроме света, и там можно выбрать. Выбрать всё, что хочешь, что угодно. Можно вернуться к жизни, можно умереть и выбрать перерождение или Небеса, что хочешь. Что хочешь, абсолютно. Вселиться в чужое тело, обрести талант или деньги, власть. Или тихий домик у реки. Таранец выбрал просто возвращение к жизни, своей собственной. Второй шанс он выбрал.

– Даруется праведникам этот шанс? – уточнил художник заинтересованно.

– Нет. – Жук пожал плечами и снова щёлкнул «портсигаром», создавая третью сигарету. – Не обязательно. Таранец праведником не был, хотя плохим человеком тоже. Не праведникам, но не всем. Что-то такое должно быть в жизни, чтобы человек оказался в пространстве света, но что именно – неизвестно. Говорят, те, кто были там, точно знали в тот момент, за что они получают пространство света. А потом не могли вспомнить, что же это было такое. Ещё говорят, что всё-таки туда можно попасть и при жизни, но тоже неизвестно как. Как-то.

Жук замолчал. Снова пожевав сигарету, он уложил её в углу рта так, чтобы не мешала.

Художник моргнул: вот он, робот, как есть. И сигарета у него настоящая, может быть, нашёл её как раз на свалке. Она лежала в каком-нибудь контейнере с тех времён, когда табак ещё чего-то стоил. Робот курит, но как-то наоборот, не как люди. Курит так же, как перерабатывает мусор: печка в его голове включена, алым расцветает пятно вокруг рта. Сигареты сгорает с другого конца, пепел сыплется внутрь робота и становится частью всего остального, мусора, который люди копили поколениями, а роботы теперь пожирают, перерабатывают в своих утробах.

Вот так. Фантасмагория. Метафора.

– Так что вот, – прервал молчание Жук. – Такая байка.

– Хорошая байка, – сказал художник. Жук ухмыльнулся.

– А давайте-ка я вас нарисую, – предложил вдруг художник, и Жук удивлённо моргнул.

– А давайте, – ответил он, подумав, и выключил «портсигар». – Вдруг я благодаря вашей картине стану знаменитым.

***

Пять лет после

Я вышла из пропахшего тёмной горечью дома в город. На улице заканчивалась первая половина дня и наступала вторая, издалека доносились жалобные сигналы страдающих в пробках автомобилей, а ближайшее пространство вокруг Я было заполнено неутихающим гудением голосов сотен людей, теряющих часы своей жизни за нелюбимыми делами.

Я вздохнула; воздух за пределами её дома имел вкус.

– Я могу быть счастлива, – сказала она. – Я дышу, я вижу, я счастлива.

Её взгляд скользил по людям, окнам и баннерам. «Мы материализуем любую сказку», – говорила, соблазнительно изгибая шею, голова феерично красивой женщины на щите компания «СнК». Я зевнула, прочитав это, хотя не хотела спать, и удивилась: что же делает компания «СнК»?

Встав на медленно ползущий тротуар, Я улыбнулась приближающейся второй половине дня. Что-то ещё хорошее успеет случиться сегодня. Через два квартала ей надоела черепашья скорость дорожки, и она пошла дальше пешком.

Я гуляла по городу. Ей было весело, она слишком давно не выходила на улицу, город даже успел измениться. Тело Я, столько времени запертое в доме, радовалось и солнцу, и ветру, и ей было хорошо.

Через несколько часов, порядком устав, Я зашла в большой ресторан, памятный ещё с тех времён, когда она не знала о существовании Кая. До мужа жизнь была проще, хоть и не лучше. Без него не нужно было сидеть дома или видеть на потолке змей, потому что сердце нисколько не волновалось по тому поводу, что где-то есть Кай, а из зеркала на тебя смотрит чужая женщина. «Где-то есть Кай» – это радостное и болезненное чувство, а «чужая женщина в зеркале» – это печальное и пугающее чувство, и оба эти чувства очень сильны, не помещаются в одном сердце.

Ресторан назывался «Жареный каштан», и раньше посещение его приводило Я в благожелательно-умиротворённое состояние. В нём было уютно; оформление, кухня, посетители – всё совершенно точно подходило Я. Но зайдя внутрь теперь, она почувствовала, что попала в безвоздушное пространство; мгновенно закружилась голова, нечем стало дышать. В центре перестроенного, отремонтированного недавно зала стояла железная фигура большой крысы, поднявшейся на задние лапы, раскрывшей огромную противную пасть с треугольными, как у акулы, зубами. Я отвернулась, чувствуя тяжёлый взгляд железных глаз, и выскочила из ресторана. На улице хотя бы можно было свободно дышать. То, что было до Кая, – прошлое, а как дышать в прошлом? Там уже нет пригодного для дыхания воздуха. Назад не повернуть, даже любимый прежде ресторан заселяют теперь стальными крысами.

Смущённая и немного расстроенная Я свернула на какую-то улочку, потом на следующую и попала в квартал старой застройки с кривыми проулками, булыжной мостовой, низкими цветными каменными домами, коваными решётками, зелёными двориками. В таких кварталах приятно гулять и приятно жить, здесь так уютно и спокойно. Однако, как назло, лишь только Я приободрилась, в следующий момент она оказалась в маленьком тёмном рассечённом сквозняками дворе-колодце с грязно-белыми стенами и будто вступила в ледяную пещеру. В одном из углов пряталась скульптура, которую в первый миг Я приняла за трон, но уже в следующий она поняла, что рассматривает памятник плахе. Я отшатнулась и побежала прочь. Погнавшее её чувство было сродни страху, заставляющего сходить с ума лошадей, и одновременно пьянило, давало ощущение небывалой, беспечной свободы. Люди оглядывались на Я, но это не имело для неё значения.

В конце концов она налетела на человека, выходящего из дверей небольшого домика. Поймав Я, он одобрительно кивнул головой:

– Вы не зря так спешите, дорогая!

Я пришла в себя и огляделась; она теперь была в совершенно не знакомой ей части города, ни капли не похожей на кварталы, в которых она когда-то так часто бывала. Человек, вступивший с ней в разговор, был немолод, росл и упитан, просто одет, а его лицо постоянно сохраняло выражение школьника, задумавшего очередную проказу.

– Да, не зря. Хэнс был не просто художником, он был гением! Сгорел на работе…

Сокрушённо покачав головой, человек хитро взглянул на Я:

– Кстати, картины продаются.

Я только теперь заметила, что стоит в дверях маленькой картинной галереи и что в окне вывешено объявление о выставке работ Хэнса Эндера. Это имя ничего не говорило Я.

Человек между тем уже отошёл от дверей и сделал Я приглашающий знак.

– Хэнс был моим лучшим другом, – со слезами в голосе сказал человек, и Я точно поняла, что он врёт. Странно, но именно это побудило её всё-таки зайти внутрь и посмотреть картины.

Хэнс Эндер возможно и не был гением, но имел талант и оригинальный стиль. Первое, что приходило в голову при взгляде на его картины: они красивы. Они привлекали не блестящей красотой, которая часто сродни мишуре, а обаянием, наделяющим вещь подобием души. На них было приятно смотреть, как приятно смотреть на падающую воду или дрожащий огонь.

В последнем зале висело единственное полотно – на противоположной от входа стене, так, что постепенно приближаясь к картине, посетитель всё сильнее чувствовал её особую, слабо объяснимую притягательность. Казалось, она дышала вместе со смотрящим на неё, она была живой.

– Портал, – прошептала Я. Изображение на картине и правда больше всего напоминало портал, пусть и выглядело лишь как дыра в стене – старой, поросшей травой, каменной кладке с потрескавшейся синей штукатуркой. Стена занимала почти всё пространство картины, оставляя сверху узкую полоску бледно-голубого неба, а дыра была неправильной формы, будто кто-то вынул пару камней. И сквозь получившийся проём проникал свет, болезненно-белый, не слишком яркий, чужой.

Чем больше Я вглядывалась в белое пятно, тем дальше проникал свет: сначала он обесцветил картину, потом добрался до рамы, начал расползаться по залу. Я смотрела на это, не двигаясь, ожидая, пока свет затопит всё. Вскоре так и случилось, и она окунулась в бесконечное неяркое нечто.

Я оглянулась вокруг, улыбаясь, и стала Гердой.

– Чего же ты хочешь, детка? – спросило пространство света голосом её матери.

– Я хочу жить в сказке, – сказала Герда. – Преодолевать пространства, проходить сквозь препятствия, терять, находить, ошибаться, выбираться на верный путь. Встречать новых друзей, терять старых врагов, идти по дороге из зеркальных осколков, скакать на оленях, увязать в снегу. Я готова на всё, пусть лишь одно будет мне наградой. Я хочу, чтобы у моей сказки был счастливый конец. Самый счастливый в мире.

– Так тому и быть, – ответил голос её матери.

И пространство стало бесконечным зеркальным полотном, отразило небо и землю и поменяло их местами, открыло все окна в мире, закрыло все двери, всё изменило, всё оставило на своих местах, закружило метелью, завыло вьюгой, заплакало и засмеялось.

А потом разбилось на миллионы, миллиарды, несметное множество осколков, разлетевшихся по всему белу свету.

Конь Красные копыта

Тощий, на удивление долговязый Лэй Сажань впервые появился на улице Ивана Бабушкина апрельским днём, когда последние, самые упорные кучи грязного снега ещё сопротивлялись наступлению весны, а солнце уже намекало им, что пора бы и честь знать. По утрам с уст прохожих ещё срывались облачка пара, а по вечерам вечно молодые обитатели жёлтых малоэтажек собирались у подъездов, пьяные от первого тепла.

Почки набухали, стрелы травы пронзали комья земли, ручьи бежали вдоль обочин и умирали в решётках ливневой канализации.

Сажань растерянно бродил средь весеннего праздника, тщетно взывая к доброте прохожих. Завидев очередного аборигена, он бросался к нему, поднимая фонтанчики грязной воды, и, кланяясь, спрашивал:

– Улица Ивана Бабушкинская, пожалуйста!

На что неизменно получал один и тот же ответ: пожатие плечами, невнятный мах рукой и бурчание. На лицах круглоглазиков он видел тень недовольства, но не понимал, что тому причиной.

Неизвестно, нашёлся ли добрый человек, просветивший беднягу Сажаня об его истинном местонахождении, или тот как-то догадался обо всём сам. Одно точно: цели своей Лэй Сажань достиг, ведь иначе не случилось бы потом всего того, что случилось.

До изгнания их из города сирийские студенты, по слухам, готовили самую вкусную шаурму. И маленький закуток, где эта мистерия свершалась, был популярным местом, и происходило там много чего интересного. Дядюшка Апу (при рождении его нарекли наверняка иначе, но тут звали только так – с лёгкой руки какого-то глумливого негодяя), тёмный ликом вечный студент смутной национальности, был одним из завсегдатаев шаурмятни. Он частенько сидел рядом с прилавком и дверью в кухню, питаясь запахами, как античный бог, и был готов дать совет по любому поводу и каждому обратившемуся. Лэй Сажань, приобретя на последние средства подношение Дядюшке Апу, дрожа от робости и смятения, тоже задал вопрос: ему была очень нужна работа, где требовалось больше усердие, чем специальные знания.

Дядюшка, облизывая жир со смуглых пальцев, с сомнением разглядывал наивного первака, прикидывая, может ли тот сгодиться на что-то большее, чем стать безымянной жертвой чёрного рынка труда. Но в конце концов произнёс два загадочных слова: «Ивана Бабушкина».

Дело было в том, что в каждом подвале на улице Ивана Бабушкина выживало по фирме. Ничего законного они не производили и не могли, но зато служили прибежищем для жаждущих работы, но отчаявшихся. Та толика правды, что была в анекдотах про слепых китайских бабушек, шьющих в подвалах кожаные куртки, приходилась как раз на эти места. Здесь таких, как Сажань, принимали с распростёртыми объятьями, вытирали им слёзы бедности и сопли ностальгии и учили выживать нелегально в суровых русских краях. В общем, трудолюбие и умение держать рот на замке в подвальных мануфактурах ценились значительно выше прописки.

Сажаня принял на работу ИП «Жмитюков О. Т.». Олег Тимурович, хмурый сорокапятилетний мужик с ёжиком седых волос и пивным животиком, обещал студенту «достойную оплату и хорошие условия труда» и сразу усадил клепать заклёпки. ИП занимался производством кожгалантереи – женских сумок. На каждую устанавливался один из восьми логотипов, вызывающих у покупательниц смутные ассоциации с известными брендами. На стенах висели поплывшие от сырости реплики советских плакатов о вреде алкоголя и буржуинского образа жизни. По полу тёк ручеёк. Маленькие, забранные решётками окна, что ютились под потолком, не были обучены пропускать свет. Зато, помимо воды, в подвале было электричество – три одинокие тусклые лампочки в трёх углах. Четвёртый был всегда тёмен, там хранилась готовая продукция.

Работать полагалось день через два. Поначалу Сажань беспокоился о прогулах в универе, но вскоре убедился, что его отсутствие там мало кто замечает. В отличие от благодетеля Олега Тимуровича, который всегда знал, кто и насколько опоздал, и не дрогнувшей рукой урезал за это зарплату.

На Олега Тимуровича Сажань смотрел как на сурового, но справедливого Судию, всегда и всем воздающего по заслугам. Тех, кто прилежно трудился и уважал старших, он одарял, нерадивых же ленивцев бранил или вовсе изгонял из пошивочного храма.

Тех небольших денег, что скрепя сердце Жмитюков ему выплачивал, Сажаню хватило, чтобы за несколько месяцев немного округлиться в щеках. Людям больше не казалось, что Сажань вот-вот протянет ноги. Во взгляде его даже проскальзывало горделивое выражение, и иногда, шурша банкнотами в кармане, Сажань прогуливался по коридорам общежития, присматриваясь к соотечественницам и выбирая, кого же из них сделать в скором будущем постоянной подругой. Мужчина, обеспеченный средствами, имеет право на женское общество.