Утопия о бессмертии. Книга третья. Любовь и бессмертие

Виктор выслушивал сына, не прекословя, а назавтра опять отправлялся на улицы Москвы.

Конец «похождениям» положило знакомство с полицией и, последовавший вслед за этим, разговор со мной.

Тот день выдался серым, промозглым, в воздухе висела влажная взвесь, мгновенно проникающая ознобом сквозь одежду. Я прошла два круга по периметру усадьбы и вернулась в уютное тепло дома. Кати уже неделю не было дома, она уехала в Париж по делам своей выставки, Максим и Андрэ проводили какое-то совещание вне дома, Стефан уехал на работу, по обыкновению, захватив в город Виктора и Петю. Домочадцы занимались своими делами.

Предоставленная самой себе, я наслаждалась редким в моей жизни одиночеством, забравшись с ногами в кресло перед камином, читала «Смерть в Венеции». Маша заботливо уставила столик рядом со мной вазочками с сухофруктами и орехами. Недавно принесённые Василичем поленья отогревались в тепле и приятно пахли смолой, а вокруг моего кресла на тёплом полу разлеглись подросшие щенки. Лепота, одним словом. Правда повесть мне казалась скучноватой – бледноватой копией с первой части романа «Лолита», хотя и написана была задолго до «Лолиты». Возможно, повествование имело меньшую эмоциональную окраску потому, что Манн вынужден был оберегать чувства читателей, так как в начале двадцатого века общественная мораль строже относилась к разного рода откровениям на тему девиантного поведения, чем это стало во времена Набокова.

Собак в усадьбе теперь много. Когда Максим принёс «сюрприз» домой, опешившая Маша всплеснула руками.

– Куда ж столько? Собак больше, чем хозяев. И Сергей Михалыча нет, и Катенька всё время в разъездах, и ты, Максим, то ли дома, то ли нет, всё одно из кабинета не вылезаешь. Кто же с собаками-то? Маленькая не справится с пятью сразу.

– Мама, Маша, я, когда парней в корзину положил, девочка следом за братьями, сама в корзину полезла. Бортик высокий, у неё не получается заднюю лапку на корзину поднять, а она не отступает – скулит, жалуется и опять карабкается. Ну, я и подтолкнул её снизу. Деньги за неё хозяевам отдаю, а они и рады, говорят, никак хозяина для девочки не найдут. – Он виновато посмотрел на меня, потом на Машу. – А от папиного щенка я бы всё равно не отказался.

Усевшись на пол, Катя поддержала брата и запустила обе руки в корзину:

– И правильно, братка, папиного как-нибудь тоже воспитаем. А девицу я, пожалуй, себе возьму. Ой! Смотри, мама, она мне руку лижет, а язычок ещё плохо слушается. – Катя наклонила лицо к самой мордашке щенка. – И верная, и ласковая ты у нас, и трудностей не боишься, прямо, как я! Хочешь, чтобы я твоей хозяйкой была? Соглашайся, я тебе имя красивое подберу.

Катя начала выуживать щенков на пол. Один кобелёк неспешно подошёл к моим ногам, я, как и Катя, тоже села на пол, и пёсик утвердился передними лапками на пальцах моей ноги – застолбил. Стараясь сесть, валился на бок и опять начинал всё сначала.

– Мама, твой тебя сам выбрал! – объявила Катя, но, увидев другого малыша, крупнее первого, торопливо семенившего к развалившемуся брату, воскликнула: – Ой, мама, Макс, смотрите, ещё один!

Достигнув цели, второй щенок прижался к моей ноге сбоку и направил мордочку к конкуренту.

Катя шёпотом произнесла:

– Мама, это папин щенок, раз он тоже тебя выбрал.

Четвёртый из помёта уткнулся носом в ладонь, присевшего на корточки, Максима. Увлечённые знакомством, пятого щенка мы хватились, когда услышали крик Даши:

– Мне не надо в дом пса!

Пёсик «убежал» в поисках хозяина далеко от корзины и остановился у громадного башмака Стефана. Даша наклонилась и сделала попытку отпихнуть щенка рукой.

Вспыхнув, Катя вскочила на ноги. Но Стефан махом подхватил щенка в ладонь и опустил к себе на колени.

Подросшего Бо́яна Стефан забирает на ночь в коттедж, а уезжая на работу, приводит обратно в дом, не оставляя пёсика наедине с Дашей.

Сейчас Бо́ян вместе с братьями мирно спал, слегка подрагивая правой передней лапой. Лапу ему дверью прищемила Маша, не пуская настырного пёсика на кухню, и сломала косточку. Маша до сих пор чувствует вину, тайком подсовывает Бо́яну лакомства, и каждый раз плачет, вспоминая, как жалобно скулил малыш от боли.

Хлопнула входная дверь. Щенки подняли головы, прислушиваясь. Леди, которая норовила и сесть, и лечь так, чтобы по бокам от себя иметь надёжную защиту из братьев, вскочила и оскалила клыки. Наскоро оглянувшись на меня, опять обратила взор в сторону холла.

В гостиную без обуви, в одних носках вошёл Пётр. Тяжело отдуваясь, он нёс в могучих руках отца. Псы вновь уронили головы на пол. А Леди, смущенная своей ошибкой, виновато поскулила и аккуратно положила голову на передние лапы. Я улыбнулась. «Она – леди, Катя права».

Пётр дотащил отца до кресла, стоявшее против моего, и, опуская в кресло, видимо, завершая разговор, сердито произнёс:

– …теперь, надеюсь, угомонишься. Здравствуй, Маленькая.

– Добрый день, Петя.

Петр ушёл за коляской. Я взглянула на Виктора – он смотрел в пол и, почувствовав мой взгляд, расстроено махнул рукой.

– Здравствуй, Виктор.

– Здравствуй, – буркнул он, так и не подняв глаз.

Я вернулась к чтению.

Виктор молчал долго, сопел, видимо, мысленно спорил с сыном, наконец, заговорил:

– В отделение чуть не забрали. Тётка какая-то полицейским нажаловалась, мол, которую неделю к людям с вопросами пристаю. Хотели до выяснения обстоятельств задержать, да Стефан уговорил отпустить. – Он опять умолк. Спохватился и пояснил: – Стефан нас случайно увидел, шёл к машине от пациента своего. А тётка эта соседка пациента. Повезло, в общем. Петька вот только шибко рассердился, теперь, наверное, со мной больше не поедет. – Он вдруг хлопнул ладонью по подлокотнику кресла так, что пёсики вскочили. – Ну и ладно. Я сам. Сам буду искать.

Я отложила книгу. Виктор покосился на меня, вновь отвёл глаза и продолжал:

– Хотел её найти. Будто на улице случайно встретить. Её, мою Пичужку. Да, ты не знаешь! Любовь моя первая, до сих пор только её и люблю.

– Зачем искать таким замороченным способом? Поговори с Павлом. Он подскажет, как искать, чтобы найти.

– Знать никто не должен.

– Павел не болтлив.

Виктор поднял глаза, из их тёмной глубины на меня смотрел – затягивал омут многолетней и безнадёжной тоски. «Оох! – мысленно охнула я и прикрыла живот руками. – Чем же ты живёшь, Виктор? Теперь я понимаю твоё отношение к Маше – ты мстишь ей, мстишь за то, что она не та, кого ты хочешь. Ты и смеёшься беспрестанно только затем, чтобы смехом заглушить тоску. Если ты не будешь смеяться, ты станешь кричать!»

Он отвернулся и, недобро усмехнувшись, спросил:

– Чего испугалась? Не нравлюсь таким? А ты послушай меня, может, и мнение обо мне переменишь.

Леди скалила клыки, заняв позицию между мною и Виктором. Мальчики тоже тревожились – Амур положил голову на мои колени и заглядывал в лицо. Серёжин пес, по-прежнему самый крупный в стае, я назвала его Кинг, сел, как и Леди, обратившись мордой к Виктору.

Виктор перемены настроения у собак не заметил, так же, как и их перемещений; погрузившись в свои мысли и наклонившись вперёд, он смотрел на огонь. А я смотрела на пульсирующую венку на его виске, на неопрятно торчащие седые волоски из уха, на измятую морщинами и плохо выбритую щёку.

– Маленькая, ты умеешь целоваться? – внезапно спросил он и повернул ко мне лицо.

Лицо его преобразилось – Виктор улыбался, улыбались глаза, улыбались губы, всё лицо его осветилось плутоватой улыбкой. Я невольно рассмеялась.

– Не знаю. Мои поцелуи никогда не оценивали с точки зрения умения.

– А любишь целоваться?

Я кивнула. Обнимая живот обеими руками, я покрутила браслет на запястье, нашла и зажала в пальцах сердечко. «Моё сердце навсегда в твоих руках», – написал Серёжа в записке, и я вновь почувствовала его поцелуй на своих губах…

Сергей уехал, не дождавшись трёх дней до одиннадцатого ноября – даты нашей встречи.

Ранним утром памятного дня курьер доставил букет роз и подарок – этот самый браслет, состоящий из спаянных между собой прописных букв – Ялюблютебя. К Я крепилась подвеска – сердечко из пурпурно-красного, как я думала, рубина, а оказалось бриллианта.

В футляр была вложена коротенькая записка, написанная от руки:

Лидка, что бы ни случилось,

Моё сердце навсегда в твоих руках.

Тоскую без тебя, Маленькая.

Читая строчки вслух, я вдруг почувствовала дыхание Серёжи на своих губах. Ощущения были столь явственными, что закрыв глаза, я ответила на поцелуй. Я надела браслет и заплакала. Никогда… никогда в минуты страсти, никогда после, когда человек переполнен нежностью и благодарностью, никогда Сергей не говорил мне этих слов – я люблю тебя.

Тонкий голос Виктора ворвался в мои воспоминания. Улыбка уже исчезла с его лица.

– …не умеет целоваться. Бестолково тычется сухими, неживыми губами то туда, то сюда. А Пичужка любила целоваться. Целует, а у меня дух захватывает. Мы времени не замечали…

Природу камня я узнала позже – подсказал ювелир. В одно из моих посещений мастерской, он обратил внимание на подвеску и попросил позволения взглянуть на камень. Рассматривая, взволновался, восхитился:

– Замечательный экземпляр… таких камней меньше десятка на всей земле… настоящий Fancy Red! – Он засмеялся счастливым смехом и пояснил: – Знаете, я впервые держу в руках красный бриллиант!

– … зачем без неё жить. Сергей в палату пришёл…

Услышав имя любимого, я стала слушать Виктора.

– О нём вся больница судачила. Девчонки – сестрички шептались, краснели. Молодые и не очень докторицы прихорашивались, чтобы внимание его привлечь. Я подумал, что мне может сказать человек, который среди многих не знает единственной? А Сергей про тебя начал рассказывать. Будто нарисовал, такая ты живая в его рассказе получилась. О своей любви рассказал. И рассказал так красиво. Сказал, что сейчас ему всё равно, с кем забавляться, он и имён не спрашивает, а если сами скажут, не запоминает, всех одинаково девочками и малышками зовёт.

«Он и меня девочкой, да малышкой называл. Удобно и умно. Забывшись в страсти можно и перепутать имена, чужим именем «любимую» назвать. Слёзы, расспросы. А так не перепутаешь. Любая – и девочка, и малышка».

– А ещё сказал, что когда-нибудь найдёт тебя. И подарит тебе всё, что ты пожелаешь. Для того и деньги зарабатывает.

«И подарил, подарил больше, чем могла пожелать. Подарил всё, кроме себя».

– Этой своей мечтой он и в мою жизнь смысл внёс. Я жить решил, денег решил заработать, чтобы найти Пичужку и ни в чём ей не отказывать. Она, знаешь, очень наряжаться любила. Могла часами перед зеркалом крутиться, наряды примерять. Щебечет, смеётся, я от желания с ума схожу, целовать начинаю, она за наряд свой переживает, что изомну или порву. Вот и решил и даже слово себе дал, наступит время, когда буду дарить ей нарядов столько, что она их жалеть перестанет, сама позволит рвать, чтобы я новый купил на замену.

В проёме двери уже во второй раз возникло вопрошающее лицо Петра, я вновь покачала головой – не мешай, и Пётр исчез.

– Не сдержал я слова. Машка виновата. Поначалу я сердился на неё, гнал прочь за то, что помешала за окно вывалиться, за то, что удавку с шеи сняла, а после разговора с Сергеем вдруг благодарность к ней почувствовал. Ну и закрутилось. Она девчушка совсем, ребёнок, прижму к себе, она трепещет вся. Не смог я любовь её детскую предать. И полюбить не смог. И ненавидел себя, и уговаривал, а потом разозлился. На Машку озлобился. Ночью как-то от звука собственного голоса проснулся. Счастливый! Во сне мы с Пичугой по лесу ходили, она очень грибы любила собирать. – Он засмеялся. – Есть их, не ела, а собирать любила. Разговаривала с ними… с грибами-то. И в лесу, значит, во сне моём, мы аукаемся друг с другом. Окликнул я её и проснулся. Хотел опять в сон этот вернуться, и тут меня холодный пот прошиб. Это же я имя Пичуги громко, как в лесу, крикнул. Прислушался, таится Машка, я по дыханию слышу, не спит она. Хотел обнять её, успокоить. И остановился, подумал: «А зачем? Знала, на что шла, и меня не спрашивала. Может, теперь не захочет так-то, да и расстанемся. Я Пичужку найду». А Машка так и затаилась, так ничего и не сказала. Я потом специально имя Пичужки называл, будто во сне, или когда ночью забавлялись. И ничего, терпит Машка. – Ухмыляясь, Виктор искоса поглядел на меня. – Осуждаешь? Осуждай! Только Пичугу мою не думай осуждать. Не предавала она меня, а испугалась. Силы в ней такой нет, как в тебе или Машке. Нежная она, слабая. Одним словом, Пичужка.

– Силу любовь даёт, Виктор. Кто что любит, кто деньги, кто любит саму жизнь, кому-то посчастливилось полюбить человека. А слабый, он потому и слабый, что не умеет любить. Пичугу твою не осуждать, а пожалеть надо.

– Ишь, вот как! А я? Меня тоже пожалеть надо?

– А ты, Виктор, душу свою опустошил. Ошибся ты. Ты любовь в рамки загнал. А любовь, она большая, много чего в себя вместить может, и формы разные иметь может. Пусть бы ты любил свою Пичужку, но не сравнивал бы Машу с ней, а благодарность к Маше в себе лелеял за её любовь спасительную, за детей от тебя рождённых, за жизнь свою достойную. Искренняя благодарность, она ведь, как любовь, и силу даёт, и светом питает. Маша бы приняла твою благодарность и счастлива была. За любовь к другой она тебя не укорила, потому что, как ты правильно сказал, она хоть и девочка совсем была, а знала, на что шла.

Развернувшись всем торсом, Виктор исподлобья, не мигая, смотрел на меня и, едва я кончила, спросил:

– А ты-то что? Если любовь рамок не имеет, ты Сергея почему из жизни своей выставила? Любит он тебя, знаешь ведь, что любит. Детей его носишь, а ему не сказала. Его детей лишила, и детей лишила отца.

– Выставила. Чтобы слабость свою победить, чтобы любовь не убить, себя и Сергея не покалечить. Я единственной хочу быть. Ревнивая я, Виктор.

– Ну и побеждала бы свою слабость при нём. Чего гнать-то было?

– Не знаю, как при нём победить, не умею. Если бы не «выставила», покоя бы не было в семье, следить бы за ним начала. Ревностью изводить. – Я улыбнулась. – В шахматах такая ситуация цугцванг называется – что не выбери, всё плохо. Или сохранить хорошие дружеские отношения и светлую память о прошлом, но при этом расстаться, или остаться вместе и разрушить всё.

– Даа. Глядя на вас, я завидовал. Думал, если бы не плита та поганая, у нас с Пичужкой такая же любовь была. А теперь… старые мы уже. Припозднился я. Теперь Пичужке и наряды, наверное, не нужны. Хочу найти её, чтобы ещё разок в глаза взглянуть. – Он помолчал. – А как думаешь, Машка простит меня?

– Конечно, Виктор. Любит Маша тебя. Маша счастливая, ты, Витя, её первый и единственный в жизни мужчина, отец её детей. А то, что ты её не любишь совсем, я, знаешь, не верю. Пять сынов ты с ней зачал, желанна она тебе.

Виктор в раздумье потёр лоб и признался:

– Я Машку, знаешь, как про себя называю? Маруся. Маму отец тоже Марусей звал. А вслух у меня язык не поворачивается Машку так назвать. Хочу и не могу.

– А ты, Виктор, долг перед ней сними с себя. Ты за то, что она тебе жизнь сохранила, сыновьями с ней расплатился. И Её Величеству Жизни низкий поклон ты тоже уже отдал. Нет у тебя неоплаченных счетов.

Виктор неожиданно засмеялся и смеялся долго, так, что слёзы потекли из глаз. То ли плакал от смеха, то ли это тоска покидала его…

– Мама! Мама, милая, о чём задумалась так глубоко?

– Ох, прости, сыночка, в прошлое унеслась. Пойду посмотрю, как дела на кухне. Обедать уже пора. Дай я поцелую тебя.

Высвободившись из объятий Максима, я по пути обняла Андрэ и в ответ на его тревожный взгляд успокаивающе шепнула: «Всё хорошо, милый».

– Машенька… – позвала я, входя на кухню.

Ольга была в кухне одна.

– Оля, а где Маша? – Я в который раз залюбовалась совершенной красотой её профиля.

Не поворачивая головы, Оля ответила:

– Марь Васильевна еду собакам понесла. Они с улицы такие голодные прибежали, будто три дня не ели. Скулили так, что Марь Васильевна не выдержала и раньше времени решила их накормить. Вы не беспокойтесь, у нас к обеду всё готово. Минут через пятнадцать можно за стол садиться. Сегодня у нас полный стол, только Кати нет. Зато Анюта с Ромкой в гостях, их Стефан привёз, а вечером Эдвард заедет и заберёт.

– Хорошо, Оля, благодарю.

Я повернулась, чтобы уйти, и столкнулась с Машей.

– Маленькая, меня ищешь? А я собакам их варево отнесла. Хорошо остудила, как чувствовала, раньше времени есть запросят. Они в пять глоток такой концерт устроили, думала, оглохну. – Надевая варежки на руки, она укоризненно покачала головой. – Дашка прибегала. У Аньки-то совсем молока нет. Два месяца ребёнку, уж из коробочки кормят.

Маша наклонилась и достала противень из духовки. По кухне разлился запах мясного пирога.

– Маша, аромат какой, слюнки текут! Как собаки сейчас скулить начну!

– Детка, проголодалась! Перехвати чего-нибудь.

Маша озабоченно оглядела кухню.

– А вот, пирожок хоть съешь, он творожный. Сейчас обедать будем, всё у нас готово. Оля, крикни Марфе, давайте стол накрывайте.

Марфа и сама уже сновала от комода к столу, сервируя стол. Я присоединилась к ней. Василич и Михаил что-то бурно обсуждали, а сидевший между ними Виктор поглядывал то на одного, то на другого, слушал и молчал. Пётр с книгой на коленях сидел от них отдельно, и сидел так, чтобы не терять из виду Марфу.

Однажды Марфа осудила Петра, случайно выяснив, что кроме Пушкина, а именно сказок Александра Сергеевича, и «Преступления и наказания» Достоевского, Пётр из русской классической литературы ничего не знает, не читал.

– Как можно, – возмутилась она, – вы же русский человек! Ну и что, что вы в другой стране родились? Как можно не интересоваться родной литературой, не знать Толстого, Набокова, Шолохова… Чехова, наконец? Вы что, и в театре никогда не бывали? В репертуаре любого драматического театра хотя бы один спектакль по Чехову обязательно есть!

Пётр не оправдывался, просто пошёл в библиотеку и нашёл том Чехова. И Марфа взяла на себя «обязательство» обсуждать с Петром прочитанные им произведения, а в «закрепление материала» (в кавычки я взяла её выражения) водила его по театрам на спектакли, поставленные по этим же произведениям.

Сама Марфа открыла мир большой литературы в свой первый год жизни в семье. Катерина часами не могла разыскать внучку, когда та, забившись в укромный уголок и позабыв обо всём, читала очередной приключенческий роман. Со временем вкус Марфы изменился, и к окончанию школы она могла похвастаться вполне хорошими познаниями в литературе.

Частое совместное времяпрепровождение Марфы и Пети привело к пересудам домочадцев:

– Маленькая, у Марфы-то, однако, серьёзно с Петром, – как-то обратилась ко мне Маша. – Катерину поспрашивала, та тоже ничего путём не знает. Как думаешь, сладится у них?

– Хотелось бы, чтобы сладилось.

– И по возрасту подходят друг другу, и детей ни у того, ни у другого нет. Марфе-то уже четвёртый десяток идёт, а ему сколь? Далеко до сорока-то?

– Маша, я не знаю, сколько Пете лет.

– Ну всё одно, даст Бог, родить ребятёнка успеют.

Пётр пока так и не сделал официального предложения Марфе, однако Виктор нечаянно проговорился, что с приездом жены, и последний его сын обзаведётся своим гнездом…

– Не будет того! – крикнул Василич и хлопнул ладонью по колену. – Пока я жив, не будет!

Я поставила на стол стопку тарелок и поспешила к мужчинам. Присела подле Василича и взяла в руки его мозолистую ладонь.

– Василич, что случилось? Ты почему сердишься?

– Да не сержусь я! – Он отнял у меня ладонь. – Так, спорим о пустом. Михаил, вишь, часть коней на конезавод предлагает отправить. Некому, говорит, выезжать их, застоятся кони без дела. Плясунья, Ярый твои, Гром Сергей Михалыча. А я в толк не возьму, как Громушку-то из дома выгонять? Ведь с нами поболе двадцати годков живёт. Я и Красавицу твою до сих пор со слезами вспоминаю, – глаза Василича, и правда, увлажнились набежавшей слезой, – и капризница была, а всё равно любил… простить себе не могу, что не уберёг.

Я обняла его.

– Не мог ты уберечь Красавицу, милый, не казни себя.

– Что не мог, знаю, а всё равно вину чувствую. – Шмыгнув носом, он вернулся к первоначальной теме: – А с другой стороны, Маленькая, я ума не приложу, что делать-то? И так, и сяк раздумываю, как коней между наездниками распределить, а всё не получается. Вот смотри, что выходит – Стефан выезжает и своего Гарта, и Грома Сергей Михалыча. Граф Андрэ выезжает своего Граната и твоего Ярого или Снежка Кати. Трёх он не осилит, значит, один конь без седока остаётся. Тогда получается, Максим работает со своим Гаруном и со Снежком, Снежок ему лучше, чем твой Ярый по весу подойдёт. А Плясунья и Пепел без выездки остаются. Когда Катенька дома, на каждого всадника по две лошади, а без Кати… – Удручённый нескладывающейся, как надо, арифметикой коней и наездников, Василич махнул рукой.

Я улыбнулась.

– Коней много, наездников мало, из чего следует вывод – надо нанять наездника. А ещё надо нанять тебе помощника, а лучше двух.

– Помощника не надо. Петя, когда может, помогает. Много народу на конюшне когда толчётся, тоже нехорошо. А наездника можно, пусть, как на работу приезжает, коней выездит и домой. Нам семью увеличивать незачем, она и сама вскорости увеличится. Катюшка замуж выйдет, Максим женится, вот и наездники появятся. Ты родишь. – Он искоса взглянул на меня и добавил: – Сергей Михалыч, дай Бог, вернётся.

– На ком это ты, Василич, женить меня собрался? – воскликнул Максим.

Он и Андрэ вышли, наконец, из недр кабинета и направлялись к нам в диванную зону.

– Дак сам выберешь на ком, Максимушка. Дело-то твоё молодое, завтра встретишь ненаглядную и приведёшь в дом. Жениться – дело нехитрое, прожить вместе всю жизнь, тут ума надо.

Повисла напряжённая тишина. Максим растерялся, глаза его метнулись ко мне, как и взгляды всех присутствующих.

– Ты прав, Василич, – поспешила согласиться я, – как всегда, прав. Прочный союз больших усилий и большого ума требует.

Обстановку разрядили вновь прибывшие – в гостиную вошёл Стефан с внуком на руках Он на ходу стягивал с малыша тёплый комбинезон. Ступать ему приходилось осторожно, чтобы не наступить на завихряющихся вокруг его ног пёсиков. Даша и Анюта шли следом, за ними Павел и Савелий. Мгновенно почуяв напряжение, Павел насторожился, обошёл взглядом всех и прищурился на смущённого Василича.

– Лидия Ивановна, здравствуйте! – Бросилась ко мне Анюта. Она, как и Даша в молодости, перемещалась исключительно бегом. – Лидия Ивановна, я так рада, поздравляю вас! Мне только вчера мама сказала. – Она оглядела меня. – Вы стали такая… – и запнулась, не сразу подобрав слово.

Я рассмеялась.

– Какая, Анюта?

– Красивая вы всегда, а сейчас вы такая мягкая, уютная… ямочки на щеках! – И она бережно обняла меня.

Я мысленно хохотнула: «Я теперь вся из ямочек состою! Отец твой помалкивает, только хмурится, глядя на показания на весах».

Будто услышав мои мысли, Стефан улыбнулся, глаза откровенно приласкали меня. А Анюта уже устремилась к Андрэ, здороваясь на бегу с Максом:

– Привет, Максим! Дедушка, здравствуй!

– Здравствуй, Аннушка. Редко заходишь к нам, красавица!

– Анютка, классно выглядишь, ещё красивее стала! – вторил Максим.

Розовея лицом, Анюта торопливо поблагодарила:

– Спасибо! – и затараторила: – Дедушка, некогда мне! Сынок много времени требует. Но ты не думай, я скучаю. – Она расцеловала Андрэ в обе щеки и убежала к отцу.

Граф предложил мне руку.

– Пойдём, детка, провожу тебя к столу.

Я положила руку на его предплечье, он ладонью накрыл её и нежно погладил. Склонившись ко мне, тихо произнёс:

– Думаю, Максим согласится на твою поездку в Европу. Принц с удовольствием принял предложение погостить в особняке. Я еду с тобой и скажу тебе на ушко, Макс тоже подумывает устроить себе каникулы.

– Правда? О, Андрей! – Я прижалась щекой к его плечу. – Люблю тебя! Раз ты едешь, я хочу бывать в свете: опера, театры, приёмы. Надо заказать билеты и получить приглашения!

Брови Андрэ поползли вверх, я засмеялась и подразнила:

– Помнится, ты хотел, чтобы я вела светскую жизнь!

Обед прошёл несколько шумно и с аппетитом. Самым громким был Виктор, он без устали бросал комплименты кулинарному искусству Маши, не забывал хвалить и Ольгу, много шутил и сам же своим шуткам смеялся. Маша хлопотала, желая накормить всех сверх всякой меры, Василич помалкивал, сожалея о неловком слове. Молчала и Даша – не обращая внимания на внука и дочь, она то и дело поглядывала на меня, когда же я впрямую встретила её взгляд, она тотчас отвела глаза. Я и Даша не общаемся. Фразы приветствия и прощания, вот и всё наше общение с того дня, как к своим обязанностям приступила моя новая горничная.