Полдень древних. Селение

Но что в ней такого, чтоб сын против отца пошел? Воин к тому же, почитающий старших как богов. Неужто правду говорят, что подобные ей выходцы из ада, способны все окрест в преисподнюю превратить?

Скромная жена, ведет себя по-людски, смущена перед незнакомцами. Бывает… Но стоит присмотреться – вести начинает. Таких ярых красок в поле, таких мощных токов силы не доводилось видеть. Вкруг нее по самые стены – целая обитель света, и края ей не видно. Махатма! Не в любой жизни такое увидишь. Даже жалеть начнешь, что тайну эту открыл… Единственное спасение – не смотреть, закрыть лицо ладонью. Шатает даже…

Как только ладонь отнял – увидел. Стоит за ее спиной. Такой как при жизни был. Десирад сын Виты и Мирослава. Мы погодками с ним были, в одном доме росли. Не слишком ладили, дрались бывало. Да и что за диво при его нраве. Улыбается.

– Здравствуй, Йим!

– А я уж и не знаю, что тебе желать Радко. Говорят, ты к праотцам отправился.

– Да я от них и не уходил. Давно уж там обретаюсь, шестой год. Знаешь, верно, о чем речь?

– Наслышан.

– Так вот, хоть тела у меня нынче и нет, но по земле хожу. И буду ходить, покуда моей женщине нужна защита.

Усмехается. Двойники у воинов походят на основу один в один. Десирад был в кроме не из последних, доводилось в деле видеть, хоть и тяжелые то воспоминания…

– Помни это…

Голова кругом идет. В единое мгновенье уложился разговор. Пронесся пестрым вихрем перед глазами.

И кто бы еще сомневался, что все так сложится. Вмешалась в бытие великая сила, что запросто может и гору сдвинуть, и устои сломать, и мир новый создать…

Любовь…

Лина. Обстоятельство девятое

С утра следовало, как велит ряд Аюр, укрепить чресла (то есть подпоясаться) и приступать к заботам дня. И первая забота, понятно, поесть. Это ж не воины какие-нибудь, появляющиеся за столом только намотав километров сто по стенам и потолкам. Здешний народ был жизнелюб. Какие стены-потолки… По полу ходили, зычно перекликались, скрипели половицами, косились, сочно здоровались, даже с поклонами. И дети, наконец, появились, множество. Важно сидели на полу, перебирая сено, ползали под лавками, носились стайками, с ветром и визгом. Нормальные человеческие дети, какие они обычно и бывают.

Однако, укрепить чресла – это целый обряд. Жили в доме скопом. По сути – гигантских размеров коммуналка, где ты у всех на виду, в ракурсах порой нескромных. Народу много, но с гигиеной как-то плохо. В жилых клетях – если только место для умывания и стиральный ларь. Мыльня – за пределами дома, возле водяного столпа. Отхожие места, хоть и весьма обширные, на цокольном этаже. Вот, как они во все этом с детьми? Или это только там, где их с Ратной поселили, никаких детомойных приспособлений?

Запах при этом в доме царил весьма достойный. С утра пахло кухней. Что-то там такое сдобное и аппетитное готовилось. Наверное, лепешки пекли.

Так вот, вставши с кровати, следовало прилично себя прибрать, а иначе как ты для отправления утренних нужд на люди покажешься? И, собственно, показываться, миновав в общей зале с десяток родственников и знакомых, с которыми надо не просто поздороваться, а еще и спросить как дела, увернутся от каких-нибудь несущихся детей, смотреть под ноги, потому что запросто можно споткнуться об ползущего ребенка или развалившуюся кошку… В общем, ад интроверта. Как так можно жить?

Но если ты, к примеру, с младенческого возраста, как местные, привыкаешь к такому бытию – то потом просто не можешь себя представлять в отрыве от такого тесного трения боков. Правда, если все-таки стремно, то ты точно не вайшья. Подразумевается, что последние должны это любить и ощущать себя в таком вселенском коллективизме как рыба в воде.

А и то… Почему нет? Даже если выйдешь со сна в залу и посмотришь на весь кагал свежим взглядом, сразу видно как здесь относятся к детям. Любят, строго не судят, тетешкаются, осторожно перекладывают, если заполз не туда. И непонятно, кто чей ребенок. Любой взрослый, независимо от пола – этакая добродушная сила, не обидит, не сорвется, выслушает и развлечет, если в настроении. К любому обращайся… Чего им друг друга опасаться? Идиллия. Край аркадских пастухов…

Ради справедливости стоит сказать, что местные были реалистами в отношении себя. В их с Ратной клети было множество закутов, где можно найти и нечто, напоминающее биотуалет. Некрупный такой сосудик, где содержалась нежить, утилизирующая отходы. Ну, долго же идти по огромному дому до цокольного этажа, если что. И вот, сосудик надо было выносить раз в два-три дня в специальную ограду за усадьбой, и там, на время, оставлять. Ибо нежить должна проветриться, прогуляться и подзарядиться. Считалось невежливым использовать только комнатный сосудик, игнорируя стационарное, так сказать, заведение. И если уже люди так относятся к горшкам…

Да, существовал в общине особый ряд, ведающий коммуникациями. Можно это назвать «корректное общение». И касалось это не только людей – животных и даже растения. Всего того, что обеспечивает системе целостность и благополучие. Не секрет, что имеется большой искус воровать энергию, когда жестоко себя ведешь со всем живым – срываешь злость, самоутверждаешься, обманываешь, манипулируешь.

У потомков арьев, в Кали-югу – да с полпинка. Предки же видели, что таят в себе подобные игры эго. Реально видели, рассматривая поле. Сколько, например, энергетических шнуров тянется от окружения к иному говнюку. Посему говнюки, главнюки, пакостники, нытики и паразиты среди местных не выживали. Шнуры тянулись, если только к детям и пожилым людям (уже под сотню, на грани ухода в дом старцев). Но этим положено. По природе. Никто не спорил.

Живешь среди живых тварей – относись к ним трепетно, с любовью и жалостью. Отдавай мерой за меру, не высказывай пренебрежение, не обманывай, выполняй обещанное, обращайся почтительно, не требуй – проси. Такой, вот, кодекс чести. Или нет, не чести, благополучия, чтобы чужая обида и боль не рушила твое же здоровье и судьбу.

Как это выглядит в жизни, довелось наблюдать, когда честное общество, умывшись и принарядившись, потянулось к столу. Хорошо хоть Ратна была рядом. Представьте – кинули в незнакомый мир с непонятными законами и уже на следующий день ты должна иметь светский вид и во всем непринужденно разбираться. Серьезно? Ничего не перепутали?

Оставалось держать Ратну в поле зрения и повторять все то, что она делает. Лепо это там, или нелепо смотрится. Но когда, после предложения пищи богам, занимали лавки, Ратну оттер какой-то мужик. Прямо так вклинился, девиц за талию подхватил и чмокнул обеих в щеки. Как иной актер мюзикла, рассчитанным жестом. Ратну это нисколько не смутило, хрустально засмеялась и стала устраиваться, где предложили. Нет, все конечно здорово – приятная свобода нравов, прямо с улицы целоваться, но забавник этот сделался весомой проблемой, Ратну загородил напрочь. По левую руку восседала ее величество Ная. Прекрасна, безупречна и невозмутима.

Диспозиция… Если осторожно покоситься направо, собственно, на забавника – там будет и улыбка, и разглядывание с интересом. Как у них всегда. Но никакой скабрезности. Жрать тебя не хотят, подминать под себя тоже. Ответишь – хорошо, не ответишь тоже хорошо, фыркнут и своими делами займутся. И вот, знаете, это так приятно, что хочется-таки, ответить. Тянет… Человек уж больно мил… Без гнили. Целый, гладкий, как омытый водой камень, какой-то чистый. Хоть там и зуб золотой во рту, и вид ухарский. Этакая прекрасная дубина, возвышающаяся над тобой едва не на голову.

– Ты хоть кто, храбрец?

– Нирмата.

– Я – Лина.

Надо руку к груди приложить, как у них принято. И лицо поприветливей сделать. Ведь подражать придется теперь этому. В общем, нахалу, хоть и обаятельному.

– А ее-то не боишься?

Надо показать кого (справа по курсу), хотя он уже и так просек.

– Неправильно поймет – мало не покажется…

– Неа, не боюсь, – Нирмата улыбается во весь рот, – она добрая. А ты?

Этакое, понимаете, явление… Веснушчатые щеки, блестящие зеленые глаза, рыжеватые волосы вьются крупными кольцами. Это вот, если посмотреть на мужиков, степенно рассаживающихся за столом, то все с косами. В разных вариациях, но длинноволосые, как китайцы. Может, он жрец?

Ответить не удалось. Сзади кто-то дергал за подол. Обернулась. Малыш, лет, может, четырех. Целеустремлен и сосредоточен – дело у него важное.

– Какие вопросы, командир?

– Я не командир, я Ахим.

– Ну, извини, теперь буду знать, как обращаться по форме.

Аким вытянул палец в сторону места на лавке, аккурат по правую руку.

– Туда хочу!

Непроизвольно получилось покоситься на Наю. Но та была занята, руководила за столом.

– Как скажешь.

За подмышки и на лавку. Тяжеленький такой. Однако пришлось подвинуться и едва не боком касаться Нирматы. Улыбка получилась вымученная. Тут только руки разведешь. Дети – это проблема. Взглянуть на красавца. Уставился, палец во рту, ногами под лавкой болтает. А и пусть! Во всех позах рака есть свои приятности.

– Я теперь прям в цветнике.

Нирмата хототнул. Ная у удивлением обнаружила у бока хлопца, потрепала по белой головенке, взглянула искоса. Что тут скажешь?

– Сам пришел.

– Хорошо, что пришел, – Ная улыбнулась, и через мгновение уже выглядывает кого-то в толпе, рукой машет, – Луника! Лепешки неси. Видишь ведь, не хватает.

Однако, столешница была на уровне ахимова носа. Парень озирался и, видимо, искал выход из сложной ситуации. Трудами Нирматы добыта ему была и тарелка с кашей, и ложка, и кусок лепешки. Только бы теперь до этого дотянуться. Стол был рассчитан на то, чтобы за ним было удобно всем – и верзиле, и дюймовочке. Первый, правда, ногу на ногу не сумеет положить – стол низковат. А маленькой женщине столешница будет по грудь, но есть при таком раскладе – не героический подвиг.

И если, вот, присмотреться, как сидят дети – то к удивлению за общим столом, на лавках. Совсем мелкие – у мам и пап на коленях, покрупнее – подушку под седалище подкладывают, имелись такие в зале. Вело себя потомство на удивление тихо. Никаких «нехочу», никаких игр с ложками и тарелками. Голодные, наверное.

Ахим пытливо смотрел из-под стола. Чего ж с бесенком сделаешь – пододвинешь к себе его посуду, да и на колени посадишь.

– Ну что, ста молодой, закусим чем бог послал?

Ста кивнул и протянул кусок лепешки. Нирмата рассмеялся.

– Смотри какой! Мужик!

Лепешку пришлось взять и еще дополнительный дар принять уже от Нирматы.

– Спасибо, – и этим бы ограничиться, дать человеку поесть, но понесло, – ты странно выглядишь – жрец?

Нирмата кивнул. Ахим, примеривающийся к каше, зажавши ложку в кулаке, проронил:

– Он скоморох.

Парень улыбнулся.

– Я сут. Живу при общине, народ веселю.

Ахим подтвердил:

– Он веселый. Сама увидишь.

Сутами, сатами, сетами в старой традиции называли жрецов-вайснавов. Традиция бытовала еще на материнском континенте. К слову, жрецов-сайбов называли горы. Вот так и вспомнишь египетских Гора и Сета. И шутов-сутов. Сут – тот, кто умеет наставлять ненавязчиво, с помощью шуток и притч. А если надо – даже мистерию разыграть, по скоморошьи, весело… Но все-таки это будет мистерия. Сутами, если вспомнить Махабхарату, называли и возниц. Кстати, одна из обязанностей такого специалиста – сочинять поэмы о подвигах честного воинства, своего начальства. Все сложно, в общем. И ассоциации далеко могут увести.

Меж тем, народ закусывал. Как здесь привыкли. Неторопливо, медитативно, хорошо прожевывая. Куда спешить? Ахим трогательно подражал большим. Ну, взрослый уже, понимает как надо…

И вот, если присмотреться ко всему колориту действа – опять праздник жизни выходит. Радостно смотреть! Да, все как в Доме артх – и еда скудная, и отношение к трапезе, как к священнодействию, и бесконечно долгий, терпения уже не хватает, темп поглощения пищи. Но не объяснишь – красота! И посуда яркая, и ложки резные, и салфетки на столе расстелены – загляденье! И народ колоритный. Вышитые свободные одежды, цветные, узорные, качество ткани с воинской срядой не сравнить – тонкая работа. Выставка фасонов. На завтрак приходили во всей красе, все-таки трапеза с богами. На женщинах поблескивают украшения – бусы, броши серьги. Хоть нехорошо пялиться на соседей – до смерти любопытно их разглядывать. Красивый народ. В большинстве высокие, крепкие, лица румяные, глаза блестят. Все оттенки северной красоты – и белобрысые, почти альбиносы, и огненно-рыжие, и русые. Самые темные масти – пепельная и темно-русая. Зрелые лица в благородной седине. Тоже красиво при такой сряде. Что-то былинно-шаманское.

Главное – жевать при этом не забыть. А то Нирмата начал уже странно коситься. Вот, досада! В сказку попасть, такая кругом клюква – аж сердце замирает. А тут есть заставляют!

На столе та же святая простота, что и в Доме артх – лепешки, каша, молоко. Но как-то пахнет по-другому, вкусно, пряно. Женщины готовили – сразу понимается. Суровая борутина еда по-другому внутрь падала, без кайфа. По обязанности, что-ли… А здесь, даже если лепешку нюхнуть – бабушкины пирожки… До слез.

Однако, как и все на свете, трапеза закончилась. Ахим был ссажен с колен, ибо следовало встать, руку к груди приложить и поклониться. Потому как рад был с богами и братией трапезу делить.

И вот, это ужас! Надо через лавку лезть и снова попадать в этот вихрь внимания, где ты – редкое блюдо, которое все хотят попробовать. От настроения отвлек какой-то мужик. Белобрысый, улыбчивый. Набежал, Ахима из-под лавки выдернул и себе на плечи водрузил.

– Спасибо, тата! Не уследишь за неслухом.

Ахим величественно взирал с высоты. Чужая шея была, видно, привычным местом обитания. С носильщиком, если присмотреться – одно лицо. Папаша, наверное. Виновато улыбается. Выражение на лице как у многодетной обезьяны из мультфильма – измученно-сосредоточенное. Видимо, пацан стоил десятерых.

– Храбрый он у тебя, ста.

– Да сам боюсь. Едва отвлечешься – уж за тридевять земель. Воином, наверно, вырастет.

По ощущениям на лице была виноватая улыбка, плечи поползли вверх. Но отвечать – ни-ни. Неизвестно, комплимент ли для них сравнение с воином. Там все сложно было в отношениях варн, еще от Сара слышала.

Ратна появилась как нельзя кстати. Обок с Наей. Ная театрально повела рукой.

– Ну, гостьюшка – сыта, пойдем хозяйство смотреть.

Куда ж без этого. С другой стороны – и не обойтись. Жить здесь предстояло несколько дней, надо знать что где.

***

Чтоб представлять, вайшская община была весьма обширными владениями. Но как-то «владениями» не скажешь, суть явления не передает. Это как живое существо с вещью спутать. Зверь огромный, живет потаенно в лесу, имеет все, что для жизни надобно. Мощное тулово с головой – общинное жило, лапы – дома детей и старцев, имеется, наверное, и хвост, и прочее с функциями непредставимыми. Все как у живота полагается…

И сверху напоминала вся система, наверное, такое же созвездие, как кром воинов. Есть, но где во всех этих джунглях до горизонта, не понятно. Потаенные земли.

И многое не просто удивляло, повергало в шок.

Дикий лес, сплошной ковер на много, что там дней – лет, пути. Густой, свалявшийся в войлок, проросший в землю, небеса, людские мозги… Лес… Как главный знак жизни.

Не просто лес – северный лес. На границе с тундрой. И ведет она себя не мирно. Отъедает землю. Норовя превратить дыбящееся лесное тесто в кристально-прекрасный, пустынный пейзаж. Со всем его цветными мхами, кособокими кустиками, клюквой.

Как в этом жить? Растить хлеб, репу-капусту, детей? Выживать можно. Как это по традиции велось у североазиатских кочевников.

И крайнее удивление от того, что, вот, идешь через тундровую пустошь, пробираешься сквозь дикий какой-то бурелом и вдруг видишь… Сундук с камнями самоцветными! Яркие краски, причудливые формы, золото на запястьях смешливых женщин… Просто как у Грина. Когда среди дикого леса вдруг играет рояль. Идешь на звук и видишь утонченное селенье, где все красивы, приветливы, интеллигентны. В джунглях, на минутку.

Тут тот же абсурдистан. Только оттенок иной. Не прекрасная утопия – тайные колдовские земли. Будто эльфы тебя в свое царство утащили.

Случилось выйти на тракт, за ворота – ощущение свободы и страха, холод пробирает как обычно в зимнем лесу. Но нормальный, понятный холод и нормальная сторожкая оглядка. Привычная. Как в ограду зайдешь – повело. Сперва еле заметный, а потом явственный такой сдвиг мозгов, водоворот какой-то странной, во многом инерционной, выученной и отлаженной жизни. Когда тебя засасывает, ставит на место, вышибает пробку и понеслось… Ощущаешь такую зудящую готовность ринуться в совместное действо – то ли запеть, то ли пуститься в слаженный пляс, то ли начать дрова и кирпичи кидать по цепочке. Полная дичь! Неотвязная и непонятная. Включили муравья и теперь у него инстинкт…

Сначала думала – окружение действует. Все эти люди, в толпе которых двигаешься, они сильные очень. Походка, движения, блеск в глазах. Зычные фразы, резкие жесты, пар изо ртов на морозе. Просто табун. Много их, любопытные. Подавляют.

Потом поняла – дело не в них. В янтрах. Усадьба в странной ограде. Тын… Всплывает такое слово из подсознания. Как-то так должна называться ограда, функцию несущую более магическую, чем оборонительную. Грань между мирами…

Несколько выше человеческого роста забор. Колья, ярко крашенные, крытые олифой. Этот густейший, охристый цвет от нее. Радостный, правильный какой-то. Без этой серой патины времени, надвигающей на мысль о человеческой седине.

Через расстояние колья перемежали столбы. Высокие, в ярком орнаменте. И чего только на них не красовалось. Скотьи черепа, небольшие, разных форм, транспаранты с янтрами, на иных подобие скульптуры. Немудреной, вроде, рубленной топором, но странной. Абсолютно абстрактной. Те же янтры, только трехмерные. Иные напоминали мобили и, двигаясь под ветром, издавали звуки. Просто галерея современного искусства.

Зачем все это – лучше не задумываться. Но если есть – точно необходимо. Вот представьте – торчит высоченная неудобная хрень в заборе. Надо ее красить, подновлять, следить, чтоб не снесло ветром, чтоб птицы, наконец, не садились и не вили там гнезд. Маета… Отнятие людского ресурса. Нечто подобное ваяют от большого избытка денег. Когда надо придумать, куда деть усилия армии слуг.

В их случае все было сложней… Но залюбуешься. Прямо Рэрих. Языческий град.

Местным понятие «декоративность», как, впрочем, и остальным обитателям этого народа, было неведомо. Цвет, звук, форма для них были энергией, рычагом воздействия. Все точно подгонялось и просчитывалось. Когда, сколько и до какой степени. И вот, в результате, от забора ведет…

Можно себе представить, какой ужас испытывал зверь, забредший в эту ограду или некто, в местные жизненные ценности не вписывающийся. Со всех ног убегали, должно быть, с отчаянным визгом. Да, все неспроста…

А за тыном – дома. Три огромных дома, в которых все – и люди, и скот, и запасы. Как это здесь принято, когда иной раз и на улицу-то не выйдешь – завалило. Крыши в гонте, могучие бревна, странные лестницы и декор… Конструкция всех трех похожа – моногорода. Сотню человек, ведь, в одном доме не поселишь, за стол всю компанию не посадишь, а вот тридцать-сорок – пожалуйста. Да и случись что – одно из трех строений выживет. Так что, все рационально. Показали все три, угощали по обряду в двух незнакомых. Похожи все на головной, но отличаются в деталях. У каждого свое имя и энергия.

И как-то, вот, попадают местные устои в научные исследования ее времени. Считалось, что сотня с лишним человек – идеальная численность племени. Племена первобытных людей тяготели именно к такому количеству. Самое то, чтобы автономно выживать в природе.

Сопутствующие строения вкруг больших домов, удивление вызывали не меньшее. По мере разъяснения выяснилось, что не надо переоценивать значение декора и размеров. Простоватое сено на крыше и серые доски могли иметь значение сакральное. Инда у предков было заведено на простоту и грязь не пенять, а видеть внутренним оком, что материал для строительства богам угоден, собран в нужном месте, в нужное время с нужным настроем, тридцатью тремя, подобающего ранга, жрецами… И это вообще, пуп общины, своего рода, храм. А на вид – просто, так себе, сруб, серый весь. Будто и не подходили к нему лет десять. Какое-нибудь раскрашенное, крепкое, все в декоре, здание могло быть просто складом. И красили от мышей, чтоб, значит, не заводились и не плодились. Потому что кошек зимой из больших домов не выгонишь.

Все хозяйство здорово напоминало колонию пришельцев. Такие прилетели, смирились, что теперь будут жить здесь, и ну строить привычный мир. Где был другой климат, другой воздух, другое солнце… Другая логика…

Но оказывается, для душевной и телесной безопасности одних оград, странных служб и корректно выстроенных домов мало. Надо городить дополнительные мельницы счастья. Какие-то пестрые головоломные конструкции. Дикие, как дурной сон, ни на что не похожие, в большинстве абсолютно абстрактные, порой вращающиеся от ветра или колыхаемые течением ручья, протекающего тут же и даже зимой не замерзающего. Спрашиваешь: «Для чего?» Какой-нибудь вменяемого вида, русоволосый молодец из местных ответствует степенно: «Ну, чтоб людей к земле приладить. Место здесь такое, что можно…» И не обижается совершенно на идиотский вопрос, смиренно отвечает, как ребенок на уроке. Наверное, понимает пришлое диво, как женщину из жрецов. А те, если что говорят, то наставляют, а не просто так…

Между домов и артефактов ходили по тропам, прибранным, аккуратным, посыпанным желтым песком. Местные трепетно относились к снегу, ценили его красоту. Даже дети. И что самое интересное, животные. В домах жило множество кошек и собак. Видно все их непонятные артобъекты формировали среду, вектор задавали – пути по которым можно ходить и по которым нельзя… Синто… И здесь тоже…

И от этого всего можно сойти с ума. Чужая жизнь, чужая логика, утомляющая настолько, что, кажется, вагон разгрузила. Под конец экскурсии голова гудела, и как-то с ужасом припоминалось, что предстоит еще обед и праздник в честь, ну собственно, в ее честь. И там надо осмысленно себя вести и делать светское лицо… Вот, как?! Из какого ресурса?

***

Понять все в один день. День как подвиг. Где нет места на тягучие раздумья и сомненья. Где одна деятельность почти без паузы перетекает в другую. И паузы эти самые случаются в самый неожиданный и сложный момент. Когда тело просит действия. Так нарастает новая шкура. Так прорастает в тебя новый мир.

Считалось, что уже отчасти обросший новой шкурой, более или менее понятный и освоенный, гость – подарок судьбы. Просто леденец на палочке. Все жаждут заполучить. Как долго лишенные сладкого дети. Сенсорный голод. Вечный бич этих тихих вежд. Ну что сделаешь, устроен человек для рек и океанов информации. Чтобы много и каждый день. А тут глушь, лес до горизонта, и вчера похоже на сегодня и на завтра… Можно, правда, развлекаться играми. Но ведь, это одни и те же лица!

А тут такое – некто, подразумевается, мудрый и старший. Жреческого статуса. Кому можно даже доверить детей, в доме у них поселить. Ажиотаж…

Все общности селения были единым целым. Тем самым телом, о середке и конечностях. И разницы нет, где ты живешь – все свои. Те, кто не предадут и не бросят. До конца за тебя стоять будут. Понятно, что каждого члена сообщества тщательно прощупывали и изучали. А свой ли? И чем ближе знакомство сведешь, тем лучше, чтоб во всех оттенках, значит, виден был.

А где лучше наблюдать человека, как не в совместном ритуальном действе? Виден, как на ладони, во всех подробностях. Что любит, чего боится, во что готов включаться, во что не готов, как относится к идее мира непроявленного и насколько интегрирован в тонкую, эту, реальность, считает ли ее своей.

Было дело, еще там, в Москве, интересовалась понятием «магическое мышление». Много читала, и отчетливо помнился один эпизод в книге про африканские нравы. Любая непонятная ситуация для местных – повод потанцевать. Вываливает весь честной народ на площадь и понеслось. Местный коллективный разум включил режим «обряд». Включил, чтоб решить проблему. Вот, потопчутся, поорут дурными голосами, какую-нибудь скотину в жертву принесут и поймут, что делать. Мыслят движением, не могут иначе.

С ужасом приходилось убеждаться, что арийское селение живет по подобным законам. И проблемы решает также. Можно догадаться, что явление человека из ниоткуда – та самая ситуация, которая включает режим «обряд».

Даже в Кали-югу те, кто зверя и ангела в себе еще не забыл, дети, чем-то подобным увлекаются. Также избавляются от тревожности – игры, считалочки, страшные рассказы… «А, вот, давай как будто…» И с полным погружением, до того, что игра завораживает. Ритуал человек творит – глаза пустые, в движениях механическая точность, вся последовательность соблюдается до деталей. По сути – вход в ситуацию созерцания. Когда о новых друзьях, предметах вокруг, узнаешь не головой, а сердцем, нутром чуешь. Для этого надо, вот так, некритически, без мыслей, проделывая какой-нибудь незатейливый пас, просто существовать. И откроется. Скажете, у предков иначе?