Наследница Ключа Времени

Я сообразила, что сейчас может быть, до чего я могу себя довести в этом опьянении чужим временем и властью этого человека. Резко, почти с отвращением к самой себе, я схватила его запястье, останавливая восхождение его руки, и уставилась ему прямо в глаза, ища в их глубине тень понимания. «Нет, – словно говорил мой взгляд. – Не это. Не сейчас. Не так».

Я не могла себе такое позволить. И дело было не только в Артуре, в призрачной верности человеку, от которого меня отделяли века. Дело было во мне самой, в том, что я не признаю себя в этой женщине, готовой забыться в объятиях незнакомца из-за стресса и страха. Но главное – я не должна тратить время. Каждая секунда здесь была предательством по отношению к тем, кого я оставила в будущем, в мире, который, возможно, уже погружался в хаос.

И слова из того злополучного письма, выжженные в памяти, сами вырвались из моего рта, тихие, но четкие, как заклинание: «Мне нужно пророчество. В моем времени беда».

Напряжение в его теле мгновенно спало. Огонь в глазах погас, сменившись холодной, отстраненной ясностью. Луций отодвинулся, разомкнув наши тела. Пространство между нами наполнилось прохладным воздухом и тяжестью несказанного. Он кивнул головой в знак согласия, но его жест был лишен тепла. Он сжал мою руку еще раз, но теперь это было не пылкое сжатие влюбленного, а скорее формальная печать договора, жест делового партнерства. Затем он немного подтолкнул меня, мягко, но недвусмысленно давая понять, что я свободна и могу уйти.

Я выбралась из таза, дрожащая, униженная и спасенная одновременно. Вода с меня текла ручьями на пол. Высушившись грубым полотенцем и кое-как приведя в порядок промокшую одежду, я удалилась в свою каморку и легла спать, но сон не шел. Мысли долго не давали мне уснуть, проворачивая в голове каждую секунду рядом с патрицием, каждое его прикосновение, каждый взгляд. Я ловила себя на том, что кожа под льняной простыней горит, повторяя траекторию его ладони. Я почувствовала желание, дикое и необузданное, и мне не было неприятно его прикосновение. Напротив, мое тело, предательское и живое, откликалось на него с пугающей готовностью. И это для меня было странным, тревожным звоночком, что я – не просто бесполая путешественница во времени. Что я женщина, и мое тело, забыв о разуме, откликается на другого мужчину. На мужчину из прошлого. Хотя, я вроде как попрощалась с Артуром. Но разве прощание с любимым когда-то бывает окончательным?

Меня разбудил Луций, когда ночь еще висела над Римом густым синим покрывалом, усеянным крошечными серебряными гвоздями звезд. В его руке мерцал тусклый масляный светильник, отбрасывающий дрожащие, пульсирующие тени на стены моей тесной каморки, превращая их в живые, угрожающие существа.

– Tace. Veni. – прошептал он, прижимая палец к губам. Его лицо в полусвете было резким, как у римской статуи, и абсолютно непроницаемым. Я не понимала слов,но жест был красноречивее любых переводов: «Молчи. Идем». Он швырнул мне грубую, потертую льняную тунику – совсем не похожую на тонкие, хоть и простые одежды, в которых я видела других рабынь. Ткань была хоть и ношеная, но прочная и чистая. «Это слишком качественная и чистая ткань для служанки, – мелькнуло у меня в голове параноидальная мысль. – Он специально ее выбрал? Или у него даже у рабов иной статус?»

Луций, двигаясь с тихой, хищной эффективностью, быстро нагрузил мою плетеную корзину: сверху – сморщенные, прошлогодние яблоки и груши, издающие сладковатый запах увядания, под ними – бронзовый стилус с заостренным, опасным концом, на самом дне – маленькая глиняная бутыль, круглая и неуклюжая, слишком тяжелая для вина. «Что в этом сосуде? Яд? Масло для замков? Или что-то более экзотическое, о чем я даже не догадываюсь?» – мысль прервалась, когда Луций резко схватил мое запястье. Его пальцы были удивительно холодными для живого человека, будто он только что снял перчатку с руки бронзового изваяния.

– Ianuae. Custodes. Tu… serva, – он отрывисто показал на входные ворота, затем на меня, изображая покорный, рабский поклон, склонив голову и сгорбив плечи.

Я кивнула – поняла. Мне предстоит играть роль рабыни. Но когда он повернулся, чтобы потушить светильник, я заметила, как его плотный шерстяной плащ странно, неестественно вздулся у бедра. Оружие? Скрытый кинжал? Сердце ушло в пятки.

Я прижимаю корзину с фруктами к груди, чувствуя, как под слоем инжира и винограда холодно и зловеще лежит сталь отмычек. Платье служанки – грубое, нестиранное, пахнущее овечьей шерстью, луком и чужим потом – жмётся под мышками, натирает кожу. Неужели все рабыни ходят в таком аду? Луций шагает впереди, его плащ развевается – тёмно-зелёный, как морская волна в ночи. Я делаю шаг вперёд, опустив голову, как делают рабыни, но земля под ногами кажется зыбкой, ненадежной, будто я иду по краю пропасти, и один неверный шаг – падение.

Храм Юпитера Капитолийского был переполнен, гудел, как гигантский улей. Толпы патрициев в белых тогах с пурпурными каймами, важные жрецы в расшитых одеждах и просто любопытные плебеи заполнили главный зал до отказа. Воздух был густым от смеси запахов: дорогих благовоний, пота, пыли и воска от факелов. Я шла за Луцием, опустив голову, как подобает рабыне, стараясь дышать ровно и не привлекать внимания. В руках – глиняный кувшин с дешевым вином, наше прикрытие. «Не смотри никому в глаза. Дыши ровно. Ты просто служанка, ты никто, тень, пыль…» – твердила я себе мантру, чувствуя, как каждый нерв натянут, как струна.

Луций, переодетый в простую одежду заезжего торговца, ловко, как змея, прокладывал путь через толпу, то и дело извиняясь и кивая. Его глаза метались, выискивая стражей, оценивая обстановку. «Архив сейчас пуст, – с надеждой подумала я, вспоминая нашу бессонную ночь и начертанный им на восковой табличке план. – Все жрецы и писцы у алтаря, на утреннем жертвоприношении». Как только мы дошли до узкого, плохо освещенного коридора, ведущего вглубь храмового комплекса, к двери архива, Луций резко свернул, будто поправляя ремешок на сандалии. Он мельком кивнул мне. Через секунды его уже не было, он растворился в полумраке бокового прохода. Я осталась у входа, прислонившись к прохладной поверхности мраморной колонны, делая вид, что жду хозяина. В ушах стучал собственный пульс. «Где замок? Сколько времени у него есть? Пять минут? Десять? Если его поймают – нас казнят… Распнут? Сбросят с Тарпейской скалы?»

Прошло несколько минут, показавшихся вечностью. И вдруг – тяжелые, мерные шаги, лязг оружия о доспехи. Из-за поворота вышел стражник – молодой, с небритым подбородком, но глаза зоркие, выцветшие на солнце. Он остановился, окинул взглядом коридор. Я опустила глаза ещё ниже, в пол, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, громко, предательски громко. Он нахмурился и шагнул ближе. «Quid agis hic, ancilla?» – прорычал он. Я не поняла слов, но интонация была ясна: «Что ты здесь делаешь, рабыня?»

Если он зайдёт в архив – всё кончено. Нас ждет мучительная смерть. От страха, парализующего и абсолютного, я заговорила на своём языке, первое, что пришло на ум – детский стишок, вбитый в память:

– Хорошо живёт на свете Винни Пух, у него четыре лапы и… – мой голос прозвучал дико и неестественно в этом каменном мешке.

Он смотрел на меня как на сумасшедшую или пришелицу с другой планеты. Я, движимая чистой паникой, пыталась его увести, взять за руку, показать на главный зал, но он лишь отшатнулся, еще более насторожившись. И тогда он двинулся к двери архива. К той самой двери, за которой был Луций.

Я не думала. Инстинкт самосохранения и какая-то новая, дикая ярость пересилили разум. Просто схватила кувшин и со всей силы, вложив в удар весь свой страх и отчаяние, ударила его по затылку. Глиняный сосуд разлетелся вдребезги с глухим, кошмарным треском. Дешевое вино брызнуло фонтаном, обдав нас обоих кислым запахом. Стражник рухнул на колени, застонал – но, к ужасу моему, не потерял сознание. Чёрт! Он попытался встать, опершись на меч, но я, не помня себя, толкнула его плечом изо всех сил, и он, поскользнувшись на луже вина, грохнулся на каменный пол.

В этот миг дверь архива распахнулась, и на пороге возник Луций, бледный, с перекошенным от ярости и адреналина лицом, сжимая в руках один-единственный свиток в черной, потрепанной коже. Он что-то крикнул мне, увидев меня, окровавленную, стоящую над телом стражника, и разбитый кувшин. Его крик был обрубком, проклятьем.

Но было поздно. Из дальнего конца коридора послышались ответные крики. Луций рванулся вперед, его кинжал уже был в руке и сверкнул в тусклом свете факелов. Он ударил первого подбежавшего стражника в плечо, под пластины доспеха – тот взревел от боли, но не упал, а лишь отступил. Луций кричал мне что-то, его голос был хриплым, но твёрдым, он тыкал пальцем в сторону выхода. «Беги!» – поняла я без слов.

Я сжала драгоценный свиток, этот ключ к спасению моего мира, и бросилась в темноту противоположного коридора. Он справится. Он должен справиться. Он – Луций, патриций, воин. За спиной – лязг металла о металл, крики, чей-то стон, тяжелое дыхание. Я не оглядывалась, бежала, спотыкаясь о неровности пола. Но потом – тишина. Слишком резкая, слишком внезапная. Зловещая.

Я замедлила шаг, прислушалась. Почему не слышно боя? Сердце замерло. И обернулась. Луций лежал на коленях, опираясь на одну руку, вторая безвольно висела. Из-под его плаща на боку расползалось темное, маслянистое пятно. Перед ним стоял тот самый стражник с небритым подбородком – теперь с окровавленной головой, но с мечом в руке. Он поднимал его для последнего удара. А из-за колонны вышел второй, его лицо было изуродовано старым шрамом, а в руке он сжимал короткий, окровавленный бич. Нет. Нет. НЕТ.

Мои ноги развернулись сами. Я не кричала. Не думала. Разум отключился, остался только слепой, животный порыв. Просто схватила со стены массивный бронзовый светильник – тяжелый, с острыми краями, почти полный горячего масла. Оно обожгло мне руку, но я не почувствовала боли.

Я ворвалась в схватку как фурия, как вакханка, одержимая богом. Светильник в руке казался продолжением моей ярости. Первый удар пришелся по спине стражника с бичом – бронза с глухим, кошмарным стуком вошла в мышцы между лопаток. Масло выплеснулось, брызнув на пол мелкими огненными каплями. Он взвыл, нечеловеческим голосом, развернулся, и я увидела его лицо – перекошенное от нестерпимой боли и чистой злобы, с пеной у рта. Его меч блеснул в полумраке коридора. Я едва успела отпрыгнуть назад, почувствовав, как лезвие рассекает воздух перед моим лицом, слыша его свист. «Слишком близко» – пронеслось в голове запалом. Запах гари, жженой плоти, крови и масла смешался в моих ноздрях в одну тошнотворную смесь.

Второй стражник, с окровавленным затылком, до этого стоявший в стороне в шоке, теперь бросился в бой. Его бич свистнул, змеей обвиваясь вокруг моего запястья, держащего светильник. Острая, режущая боль пронзила руку, кожа вспоролась, но я не отпустила свое импровизированное оружие, стиснув зубы. Рывком на себя я потянула бич, заставив стражника потерять равновесие и сделать шаг вперед.

Первый противник, истекая кровью, снова пошел в атаку. Его меч скользнул по моему плечу – горячая, щедрая струйка крови тут же потекла по руке, смешиваясь с маслом. Боль, острая и очищающая, придала мне новых, неведомых сил. Я изо всех сил, с криком, родившимся из самой глубины, ударила светильником по его колену – раздался отвратительный, влажный хруст, и он рухнул на землю с душераздирающим криком.

Второй стражник, все еще держащий конец бича, рванул на себя. Я потеряла равновесие, но использовала это движение – кувыркнувшись вперед, по-кошачьи, я вонзила острый, раскаленный край светильника ему в бедро, прямо в мышцу. Его крик, полный агонии и удивления, слился с воплями его товарища.

Оба стражника были теперь на полу. Один с раздробленным коленом, корчась от боли, второй истекал кровью из бедра, пытаясь вытащить раскаленный металл. Я тяжело дышала, почти рыдая, чувствуя, как адреналин пульсирует в висках, оглушая меня. Рука, в которую впивался бич, онемела и жгуче болела, но я все еще сжимала окровавленный, помятый светильник. Жива. Я жива. Мы живы.

Но Луций… Мысль о нем заставила меня резко обернуться. Он лежал неподвижно, лицо его было пепельно-бледным, но глаза были открыты и смотрели на меня. Его губы шевелились, пытаясь что-то сказать, но слов я не слышала – в ушах стоял оглушительный звон и гул от боя. Я подползла к нему, отбросив светильник, все еще держа наготове стилус. Его рука дрожала, когда он попытался подняться. Я почувствовала липкую, теплую жижу его крови на своей руке, когда просунула плечо под его руку, помогая ему встать. Он тяжело оперся на меня, его дыхание было прерывистым и хриплым.

Мы, оставляя за собой кровавый след и стоны поверженных стражников, двинулись, спотыкаясь, к запасному выходу, который я запомнила в первый раз, когда меня схватили в храме и выводили из камеры. Воздух в коридоре казался густым, спертым, насыщенным запахом железа, страха и смерти.

Луций, стиснув зубы от боли, показывал рукой, куда идти, его воля, казалось, была единственным, что держало его на ногах.

Повозка, простая, без опознавательных знаков, ждала нас у подножия Капитолия, в тени старой, кривой оливковой рощи. Два раба Луция, молчаливые, испуганные и быстрые, помогли ему взобраться на деревянные сиденья. Я вскарабкалась рядом, всё ещё чувствуя на губах солоноватый вкус крови – то ли своей, то ли стражников, то ли просто страх, застывший медью на языке. В ноздрях стоял едкий запах гари и смерти.

Колёса скрипели по неровным камням мостовой, а Рим вокруг нас медленно просыпался, не подозревая о кровавой драме, разыгравшейся в сердце его главной святыни. Где-то в узких переулках уже раздавались первые крики торговцев водой и хлебом, запах свежеиспеченного хлеба смешивался с дымом очагов и вездесущей пылью. Луций молчал, стиснув зубы до побеления скул – его рана, перевязанная наскоро оторванным куском моей туники, всё ещё сочилась, проступая темным пятном на ткани. Я смотрела на проплывающие мимо улицы, но видела не их. Видела холм. Тот самый, с которого спустилась в Рим, когда всё только начиналось, и я еще была полна надежд, а не крови и страха. Это было всего несколько дней назад? Или целая жизнь? Время спуталось, потеряло линейность.

Когда повозка остановилась у развилки – одна дорога вела обратно к дому Луция, в безопасность (или новую ловушку?), другая – к городским воротам и дальше, к тому самому холму – я вдруг поняла. Поняла всем существом.

– Мне нужно идти, – сказала я тихо, голос мой звучал хрипло и непривычно.

Луций медленно, преодолевая боль, повернулся ко мне. Его глаза, обычно такие яркие, уверенные и живые, теперь были пустыми, усталыми, потухшими. В них читалась боль, вопрос и какое-то странное понимание. Мы смотрели друг на друга, и между нами висела не сказанная вслух благодарность, незавершенность и горечь неизбежного прощания. Я спрыгнула с повозки, даже не обняв его на прощание, не дотронувшись до него. Любое прикосновение сейчас могло разрушить хрупкую защиту моего решения.

Дорога на холм была крутой, изматывающей. Камни скользили под босыми, израненными ногами, сухая колючая трава хлестала по щиколоткам. Я не останавливалась, даже когда лёгкие горели огнем, а в боку закололо от бега. Вверх. Только вверх. Прочь от этого города, от этой эпохи, от этого человека. К дому. К своему времени. К своему долгу.

И вот он – вид сверху. Рим раскинулся внизу, величественный и ужасный, игрушечный и бесконечно реальный. Золото куполов, дым тысяч очагов, неумолчный шум тысяч жизней – всё это оставалось там, внизу. А передо мной, в моей руке, лежала дорога домой. Дорога, вымощенная кровью.

Мои пальцы сжали кольцо – тот самый ключ, тот самый артефакт, что принес мне столько боли, – так сильно, что гравированный камень врезался в кожу, оставляя на ней свой след. Ветер на холме завывал, как голодный зверь, срывая с моих плеч остатки изорванной, окровавленной туники, охлаждая разгоряченную кожу. «Домой, – прошептала я, поворачивая камень кверху, к свинцовому небу. – Я должна домой».

И мир взорвался. Сначала – ослепительная, белая, всепоглощающая вспышка, выжигающая сетчатку. Потом – ощущение падения в бездну, полного распада, когда тело, будто разорвали на миллион мельчайших частиц, а сознание растянули в нить. В ушах зазвенело, заглушая все другие звуки вселенной.

Я упала на колени, и первое, что почувствовала, ворвавшееся в сознание раньше картинок, – это запах. Не римских улиц, не дыма очагов, не масла и не пыли. Сырость. Гниль. Кровь. Разложение. Чужой, отталкивающий запах чужой земли. Я с трудом подняла голову,тело ломило, как после тяжелейшей болезни. Вокруг, куда хватало глаза, не было солнца. Только тяжёлые, грязные свинцовые тучи, низко нависшие над мрачными, голыми холмами. Ветер гулял по пустоши, шевеля клочья желтоватого, ядовитого тумана, а где-то вдали, невидимо, каркали вороны, и их крики звучали как насмешка. Где я… Что это за место?! Я встала, шатаясь, едва удерживая равновесие. Тело болело, но раны из храма Юпитера, еще не зажившие, странным образом больше не кровоточили, будто время здесь текло иначе. Холодный ужас, куда более пронзительный, чем любой испытанный в Риме, начал медленно сживать мне сердце. Где я?!Это не мой мир! Это не мой дом!

––

Открыла глаза – дождь. Не лёгкий, навевающий меланхолию, а тот, что бьёт по коже, как тысячи ледяных иголок, безжалостный и пронизывающий до костей. Он смывал с меня остатки римской пыли и крови, но не мог смыть ощущение чужеродности. Земля подо мной была не просто грязной – она была утоптанной в липкую, вязкую кашу, перемешанную с жухлой, пожухлой травой и чем-то кислым, напоминающим о навозе. Я поднялась, шатаясь. Все тело ныло, каждая мышца кричала о перенапряжении, но раны, полученные в храме, кажется, затянулись, оставив лишь розовые, зудящие полосы – загадочная способность кольца или свойство этого места? Само кольцо на пальце было тёплым, пульсирующим едва уловимым ритмом. Значит, оно ещё работает, связывая меня с потоком времени. Но почему оно привело меня сюда?

Я пошла на запах дыма – единственный признак человеческого присутствия в этом негостеприимном пейзаже. Он был едким, с примесью влажной соломы и жжёной кожи.

Сквозь пелену сплошного, стеной стоящего дождя постепенно вырисовывались крыши – не аккуратные черепичные, как в Риме, а низкие, покосившиеся, крытые плесневелой соломой, из-под которой кое-где торчали жерди. Деревянные, почерневшие от времени и непогоды дома стояли вплотную друг к другу, будто боясь разойтись и упасть от порывов ветра. Над некоторыми висели вывески с потрёпанными, едва узнаваемыми рисунками: кувшин (значит, корчма), каравай хлеба (пекарня). Но людей не было. Ни души. Только из-за щелей в ставнях и полуприкрытых дверей я чувствовала на себе тяжелые, подозрительные взгляды. За углом, из-за бочки с дождевой водой, послышался сдавленный шёпот.

– Чёрт возьми, смотри… Откуда она?

Двое парней – один рыжий и веснушчатый, с лицом простодушного деревенщины, другой худой, угловатый, с лицом, как у голодной, хитрой крысы – стояли под узким навесом, пялясь на меня как на привидение.

– Одежда… странная, совсем, – прошипел рыжий, тыча пальцем в мою порванную римскую тунику.

Я посмотрела на себя: грубая льняная ткань расползлась по шву на плече, руки были в грязи и синяках, волосы спутаны в колтун, лицо, наверное, в царапинах. Выглядела я как беглянка с галеры. Или как ведьма, вылезшая из болота.

– Вы… – начала я, но голос сел, превратившись в хриплый шепот. Горло пересохло.

Рыжий переглянулся с товарищем, явно ища поддержки.

– Из монастыря, что ли, сбежала? Или из сумасшедшего дома?

Монастырь? Значит, время, когда церковь решает всё. Средневековье. Я внутренне содрогнулась.

– Да, – быстро, почти не задумываясь, соврала я, – меня… родичи продали туда. Сбежала.

Они переглянулись снова, и в их глазах мелькнуло что-то похожее на понимание, смешанное с опаской.

– Голодная? – спросил наконец рыжий.

Я лишь кивнула, не в силах вымолвить слово. Рыжий, которого, как я позже узнала, звали Том, порылся в мешке и сунул мне в руки кусок хлеба – чёрствый, твердый как камень, с сине-зеленой плесенью по краям.

– Больше нет. Самому есть нечего.

Я поблагодарила кивком и отломила крошечный кусок, старательно выковыривая ногтем пятна плесени. Жевать было трудно – хлеб рассыпался во рту, как песок, и пахнет овсом и затхлостью.

– Спасибо.

Том хмыкнул, смотря, как я пытаюсь есть.

– Тебе прятаться надо, девка. Нечего тут по улицам шляться. Шериф с людьми ездит – ищет ведьм да еретиков. Твоя рожа ему точно не понравится.

Вот как. Охота на ведьм. Идеальное время для путешественницы во времени.

– А год сейчас какой? – выдохнула я, почти не надеясь на ответ.

Они замерли, оба сразу, и смотрели на меня так, будто я спросила, с какой ноги встает солнце.

– Ты што, дура? – фыркнул худой, тот, что похож на крысу. – Тысяча триста сорок пятый от Рождества Христова. Как же ты живешь, не зная года?

1345 год. Легкий мороз пробежал по коже. Чума уже близко. Через два-три года она выкосит пол-Европы. Я оказалась на пороге апокалипсиса.

Меня провели в сарай на краю деревни – вонючий, темный, пропахший мышами и старым сеном, но хотя бы сухой. Крысы шуршали в углу.

– Утром уходи, – строго сказал Том на прощание. – Если найдут у нас – всех на костёр отправят. Поняла?

Я кивнула. Когда их шаги затихли, я вцепилась в кольцо, мысленно крича: «Забери меня отсюда! В Рим! Домой! Куда угодно!». Но металл оставался лишь теплым, безмолвным. Ни вспышки, ни головокружения. Почему не работает?! Снаружи завыл ветер, застучал по крыше дождь. Нужно бежать. Но куда? В этом времени у меня нет никого. Кольцо снова было холодным. Что дальше? Выживать. Выживать любой ценой.

––

Утро выдалось серым и сырым, туман стлался по земле, скрывая горизонт. Я выбралась из сарая, едва первые бледные лучи солнца пробились сквозь пелену. Голод сводил желудок болезненными спазмами, но хуже была жажда – горло пересохло, будто наглоталась пепла. Нужно найти еду. И воду. А потом – понять, как заставить кольцо работать, найти выход из этого проклятого времени.

Городская площадь медленно оживала. Я свернула за угол – и увидела небольшую часовню из серого, потрескавшегося камня, почти полностью скрытую плющом. Рядом с ней, в тени старого, раскидистого дуба, бил родник. Вода чистая, холодная, стекала по желобу, выдолбленному в камне еще римлянами, как мне показалось. Над ним висела деревянная кружка на ржавой цепи – для всех желающих. Внизу – широкая каменная чаша, где вода собиралась в прозрачную, почти зеркальную лужу. Я опустилась на колени, зачерпнула ладонями. Первые глотки были ледяными, сладкими, живительными. Боги, как же хорошо… Я умылась, смывая с лица засохшую грязь, пот и следы крови. Вода в чаше покраснела на мгновение, потом снова стала чистой.

Я притворилась нищенкой, опустив плечи, сделав взгляд пустым и отрешенным. Не выделяться. Не привлекать внимания. Я вышла на рыночную площадь, и она встретила меня оглушительным шумом, невообразимой вонью и кипящей, грубой жизнью.

Торговцы раскладывали товары на грубых деревянных прилавках, перекликались грубыми, хриплыми голосами. Мясные ряды – тухловатый, сладковатый запах крови, старого жира. Хлебные лавки – тяжелые, ржаные буханки, твердые, как камень. Скрипучие телеги с овощами – бледная, тощая морковь, репа, лук. Грязь под ногами была утоптанной, перемешанной с соломой, навозом и отбросами.

В самом центре – деревянный помост, где обычно объявляли указы. Сейчас на нём: торговец скотом с жирным, грязным боровом на веревке. Свинья визжала, упираясь, а он лупил её палкой, ругаясь хриплым, нечленораздельным голосом. Мальчишка-поводырь вёл слепого старика, который пел старую балладу о короле Артуре. Его голос дрожал, был слабым, но монетки в деревянной чаше перед ним изредка звенели. На мясных лавках – туши кроликов, подвешенные за лапы. Кровь капала в деревянные корыта, привлекая рой жирных, наглых мух. Рыбак с телегой, полной селёдки. Запах стоял такой, что прохожие морщились, но всё равно толпились у прилавка – рыба была дешевле мяса. «Свежая дичь!» – кричал охотник, выкладывая на стол перепелов и зайцев с простреленными грудками. Толстая торговка с красным, потным лицом размахивала буханкой, словно дубиной: «Два пенни за хлеб! Кто даст меньше – получит по роже!» Рядом старик продавал сыр – жёлтый, с плесенью по краям. От него пахло кислым молоком и подвальной сыростью. Женщина в грязном переднике раскладывала морковь и репу. Все овощи были мелкими, кривыми – не то, что в Риме. На соседнем столе – яблоки, червивые, но сладкие на запах. Дети тыкали в них пальцами, пока торговец не гнал их прочь.