Наследница Ключа Времени

Из ворот напротив вышел ОН. Гигант, бритый галл с плечищами, как у быка, в железных наручах. Его мышцы, натёртые маслом, отвратительно блестели на солнце. На мощной груди синела замысловатая татуировка – извивающийся змей. Он был не человеком, а горой жилого, дышащего, окровавленного мяса. Его спина была сплошным полотном из шрамов, сложенных в руны былых сражений.

Толпа взорвалась: «Сабриний! Сабриний!» Я застыла, парализованная ужасом. Что делать? Я не готова была к этому. Я не готова была умирать.

Он рванулся первым, как разъярённый бык. Я успела среагировать – годы тренировок взяли своё. Я знала, что у меня есть преимущество в технике, в скорости, в наборе хитрых приёмов. Но против такой грубой, животной силы все мои умения казались детскими увёртками. Видимо, моя прошлая драка на площади не прошла незамеченной, и теперь меня решили испытать по-настоящему. Я уворачивалась, изматывала его, пыталась наносить точечные удары, которые лишь злили его, но не причиняли реального вреда. Я сообразила, что мне конец. Его мышцы были непробиваемы. Я не смогу долго его изматывать – сама была измотана до предела.

Последовал удар кулаком в живот – жёсткий, точный. Я успела немного увернуться, пропустив часть силы мимо рёбер, но всё равно отлетела на несколько шагов, и песок неприятно забился в рот. Второй удар – в голову – был ещё стремительнее. Я нырнула под него, поймала его руку и с отчаянной силой крутанула на излом. Раздался удовлетворяющий хруст. Его рёв боли на секунду заглушил даже толпу. Но я недооценила его ярость – он ударил головой мне в переносицу. Мир взорвался белой, ослепляющей вспышкой. Я рухнула на колени, чувствуя, как по лицу течёт тёплая, солёная струйка крови, заливая рот.

Он схватил меня за волосы и приподнял, и я в отчаянии впилась зубами в сухожилие на его запястье, чувствуя противный железный вкус его крови. Его пальцы разжались. Я нанесла скользящий удар коленом в пах – он осел, но тут же, с рёвом зверя, швырнул меня на песок.

И тогда во мне что-то щёлкнуло. Инстинкт. Яростное, неконтролируемое желание жить. Я достала то, что припрятала в потайном кармане под одеждой, – маленький, безобидный с виду баллончик. ПШЫК – прямо в его глаза. Струя жгучего, слезоточивого ада брызнула ему в лицо.

Сабриний взвыл так, что, казалось, задрожали стены цирка. Толпа взбеленилась, не понимая, что происходит. Ослепший, обезумевший от боли галл отпустил меня, схватившись за лицо. Кто-то с трибун швырнул в меня гнилым яблоком. Я, не помня себя от ярости и страха, рванулась к нему, выхватывая из той же подвязки медную фляжку с бензином. Пальцы сами нашли зажигалку. Он, ничего не видя, но всё ещё страшный в своей слепой ярости, сделал шаг в мою сторону. Я плеснула ему на грудь всю жидкость и чиркнула колесиком.

Пламя вспыхнуло мгновенно, жарким оранжевым цветом, облизало его масляное тело. Его крик был уже нечеловеческим, это был вопль самого ада. Он рухнул на песок, извиваясь в огненном коконе.

Наступила оглушительная тишина. Абсолютная. Затем трибуны взорвались единым воплем ужаса и восторга. Когда дым немного рассеялся, на песке лежало обугленное, нечто, лишь отдалённо напоминавшее человека.

Но я уже смотрела не на него. Я искала глазами того, своего пленителя, того патриция. Он не аплодировал. Не улыбался. Он стоял неподвижно и что-то негромко, быстро шептал человеку в чёрном плаще, стоявшему рядом, такому же знатному. А потом просто растворился в толпе, исчез.

Первое, что я ощутила, – это липкий, пронизывающий холод по всей спине, будто мне за шиворот вылили ведро ледяной воды. Руки дрожали так, что я не могла сжать пальцы. Крики толпы доносились до меня как сквозь толстый слой ваты – глухо, приглушённо, словно я провалилась на дно Тибра. Собственное сердце колотилось в висках частыми-частыми ударами, как у пойманной птицы. Я выплюнула на песок комок запекшейся крови – он оставил во рту стойкий медный привкус.

Но хуже всего был запах. Сладковато-приторный, отвратительный запах горелого мяса. Не Сабрина. Не человека. Того, во что он превратился. И жирный, химический налёт на языке от бензиновых паров. И это… это непередаваемое ощущение, что я только что разорвала что-то очень важное. Не его жизнь. Какие-то сами правила этого мира, его древние, нерушимые законы. Я смотрела на свои ладони – они были чистыми, хотя должны были быть по локоть в крови. Потому что я убила не мечом. Не честно. Не по-римски.

И тут мой взгляд поймал взгляд того патриция в чёрном плаще. Он смотрел прямо на меня. И в его глазах не было ни гнева, ни страха, ни осуждения. Там был только голод. Холодный, хищный, изучающий голод коллекционера, нашедшего уникальный, невиданный экспонат.

А потом, словно сжалившись, небо разверзлось. Хлынул тёплый, сильный дождь, чистый, как слёзы. Он смывал с меня пепел, кровь, пот, частички того, кем я была здесь, на этой арене. Он смывал остатки меня.

Меня не повели обратно в камеру. Едва я переступила через окровавленный песок, едва успев схватить свой маленький рюкзачок, как два рослых раба в кожаных масках безмолвно взяли меня под мышки. Их пальцы впились в синяки – я зашипела от боли, но они протащили меня мимо орущих зевак, мимо клеток с рычащими хищниками, прямо к… Чёрной лектике.

Это были не просто носилки. Это была закрытая, словно гроб, кабина из чёрного, отполированного кипариса, с узкими бронзовыми решётками на окошках. Дверцу открыли, и оттуда пахнуло густой, сложной смесью запахов: дорогого ладана, дорогого масла и чего-то холодного, металлического, как запах свежей крови на зимнем морозе. Дверца захлопнулась, погрузив меня в полумрак.

В темноте что-то зашевелилось. Мужской голос произнёс что-то на латыни. Он был низким, тёплым, как старый мёд, но в его глубине звенела безошибочно узнаваемая стальная нотка.

Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядела его. Мужчину лет сорока. Волосы без намёка на седину, лишь лёгкие, лучистые морщинки у глаз – словно он часто щурился, глядя на солнце. Губы тонкие, но не жестокие, с чуть припухшей нижней губой, будто он имел привычку её закусывать в задумчивости.

– Меня зовут Луций Валерий Феликс, – перевела я про себя его слова, поймав знакомое сочетание звуков.

Он протянул мне чистую, влажную льняную тряпицу, чтобы я могла вытереть кровь с лица. Лектика плавно покачивалась на плечах носильщиков, её движение напоминало качку корабля в шторм. Сквозь решётки мелькали улочки: торговцы, спешно сворачивающие свои лавки, пьяные легионеры, шатающиеся по улицам. И ещё – тени. Тени в чёрных плащах, которые шли за нами, неотступно, как призраки.

Луций улыбнулся, заметив мой беспокойный взгляд. Всё это – арена, кровь, эта схватка не на жизнь, а на смерть, а теперь вот эти закрытые носилки и незнакомый мужчина, который смотрит на меня с таким странным, непонятным выражением… Но, если подумать трезво, это уже куда лучше той вонючей клетки или ямы под храмом. Здесь хотя бы пахло не потом и кровью, а… ладаном? И чем-то ещё – сладким, но с горьковатым, пряным послевкусием. Возможно, дорогим вином. Он, кажется, был… добрым? Или просто очень умело выглядел таким. Куда он меня везёт? В другой цирк, на другую потеху? В дом к какому-нибудь богатому римлянину, которому приглянулась диковинная варварская рабыня-убийца? Боже, как же всё ещё болят рёбра… и рука… Может, надо было просто сдаться тому гладиатору? Нет. Нет, я не могла. Даже если цена за выживание – моя свобода. Даже если теперь я всего лишь вещь, трофей, который можно перепродать. Интересно, он хочет, чтобы я дралась для него? Или ему нужно что-то ещё?…

Носилки остановились, плавно опустившись на землю. Мы были внутри двора – просторного перистиля, окружённого стройными колоннами из розового мрамора. В центре бил фонтан, а его мозаичное дно было выложено изображением нимфы, чьи глаза, выложенные голубыми камнями, странно напоминали мои.

Я успела отметить про себя: значит, акведуки уже работают, вода есть. А вот гипокауста – системы тёплых полов – здесь, похоже, ещё не было. Нас молча окружили рабы в белых, чистых туниках. Один из них, мальчуган лет десяти, робко потянулся к моей окровавленной, грязной руке, но Луций едва заметным жестом остановил его.

Меня повели не в главные покои, а каким-то обходным путём. Мы прошли мимо кухни, откуда доносился аппетитный запах жареного мяса и мёда, мельком я увидела дверь в библиотеку – на полках лежали аккуратные свитки, некоторые были полуразвёрнуты.

Моя «келья» оказалась… на удивление не похожей на клетку. Внутри была каменная лежанка, застеленная довольно мягким шерстяным одеялом, пустой, но крепкий деревянный сундук и – о чудо! – высокое окно с бронзовой решёткой, через которое лился мягкий, закатный свет.

Вскоре пришла пожилая рабыня – Терция, как я позже узнала – с тёплой водой и мягкой губкой. Она не говорила ни слова, лишь кивала с безмятежным, добрым выражением на морщинистом лице, когда я морщилась от боли при обработке ран. Потом она принесла еду – свежий, по-настоящему тёплый хлеб! – оливки (крепкие, не гнилые!) и кубок вина, разбавленного водой и мёдом – от боли, как я поняла. Та же Терция с удивительной аккуратностью перевязала мои рёбра полотном, пропитанным чем-то горьким, но ароматным.

Я сидела у окна, наблюдая, как длинные тени от колонн медленно ползут по саду, где-то в глубине двора запел соловей, а по солнечной стене пробежала юркая ящерица. Меня не заковали. Не бросили в темницу. Даже не ударили – и это было страннее всего, учитывая, что я только что устроила жестокое представление на арене и сожгла заживо известного гладиатора. Я поняла, что сегодня ко мне больше никто не придёт, и позволила себе расслабиться. Навалилась такая усталость, что я просто рухнула на лежанку и провалилась в глубокий, беспробудный сон, как в бездну.

Утром пришла та же Терция. Она принесла чистую, простую, но мягкую льняную тунику, крепкие кожаные сандалии мне точно по размеру и лепёшку, тёплую, словно её только что достали из печи. Пахло мёдом.

Меня провели по дому, показывая мои новые обязанности: поливать цветы в небольшом внутреннем садике, кормить экзотических птиц в изящной золотой клетке. Затем была подробная, наглядная экскурсия в римскую банную культуру. Место для мытья находилось во дворе – каменная лаватрина с медным тазом на треноге (воду грели на углях), стояли дубовые вёдра с удобными ушками, чтобы носить их на голове, и скребки-стригили, которыми соскребали грязь и пот вместе с оливковым маслом.

Мне показали весь ритуал: сначала обливание из кувшина ледяной водой – для бодрости, видимо; затем натирание всего тела маслом с экстрактом лавра – может быть, для аромата, а может, и для защиты от вшей; потом шла работа скребком, снимавшим с кожи всё лишнее. Наконец, мыло – густая, вонючая субстанция из золы и козьего жира, которая, к моему удивлению, довольно обильно пенилась.

Потом меня отвели на обед в каменную пристройку за кухней. Обстановка была спартанской: дубовый стол, исполосованный следами от ножей, глиняные миски с трещинами, но чисто вымытые, и общий котёл, подвешенный на цепях – наверное, чтобы рабы не утащили. На обед подали ячменную кашу с медовой подливкой и тушёную крапиву.

После обеда я решила осмотреться сама. При входе в дом находился атриум с имплювием – неглубоким бассейном в центре, где собиралась дождевая вода, отражая кусочек неба. Краем глаза я заметила Луция. Он стоял в тени колонн и смотрел на меня с нескрываемым интересом. Я замерла, не зная, как реагировать – опустить глаза, как рабыня, или встретиться с ним взглядом? Но в его взгляде я не увидела отторжения или брезгливости, хотя я была всё ещё растрёпана, с остатками крови на губах и подбородке.

Я пошла дальше, изучая владения моего нового… хозяина? Спасителя? На стенах были фрески с изображением звёздных карт, но созвездия на них были странными, не совпадали с теми, что я знала, будто я смотрела на карту иного неба. Пол был выложен чёрно-белой мозаикой, которая при определённом угле зрения складывалась в изображение огромного глаза, следящего за тобой. Колонны в перистиле были из розового мрамора с причудливыми прожилками, напоминавшими кровеносные сосуды живого существа.

Наконец, я добралась до места, которое меня особенно интересовало – до туалета. Он располагался в дальнем углу сада и представлял собой каменную будку с дырой над сточной канавой, впадавшей в Тибр. Рядом на крючке висела общая для всех губка на палке – её полоскали в чане с уксусом. Стояло и ведро с песком – для «подтирки» после использования губки. Зрелище не для слабонервных, но я с облегчением подумала, что у меня есть своя зубная щётка и кусок мыла, припасённые с того мира. Хоть какая-то радость и возможность чувствовать себя человеком, а не вонючим животным.

Вечером, после ужина, главная рабыня отвела меня к покоям хозяина. Войдя, я растерялась. Воздух здесь был густым, тяжёлым, пропитанным запахом тлеющих кедровых брусьев в жаровне, прокисшего вина и чего-то горького, похожего на полынь. И ещё – запахом старой, дорогой, ухоженной кожи, будто от древнего, драгоценного переплёта. Стены были затянуты тёмно-красным полотном, на котором были вышиты странные, искажённые созвездия. Пол был выложен мозаикой из чёрного мрамора и перламутра, которая при свете ламп мерцала и переливалась, как тёмная вода ночной реки. Ложе было не кроватью, а массивной каменной плитой, накрытой мягкой шкурой какого-то зверя.

Луций сидел в большой бронзовой купальной чаше, и пар поднимался от воды сизыми, ароматными клубами. Его спина была обнажена, и я увидела, что она покрыта сетью старых, заживших шрамов – немых свидетелей прошлого, о котором я ничего не знала. Терция мягко подтолкнула меня вперёд. Дверь в его покои была на удивление низкой – пришлось согнуться, входя внутрь, словно входя в склеп или святилище.

Он жестом пригласил меня подойти. Выглядел он спокойным и расслабленным. Я, краснея и смущаясь, подошла к чаше. Так вот зачем мне так подробно объясняли процесс мытья! Оказалось, что в обязанности рабыни входило не только убирать и готовить, но и… намывать хозяина. Кошмар. У меня просто опустились руки. Я с тоской подумала, что могло быть и хуже – меня могли бы обязать «согревать» его постель. Нет, уж лучше я рискну и использую кольцо, вернусь назад и разберусь с этой тёмной сущностью сама, чем буду вот так унижаться!

Чуть успокоив внутреннюю истерику, я взяла в руки обычную губку и отвратительно вонючее мыло. Фу. Я не могу это использовать. Я сказала ему, что сейчас вернусь, но он, конечно, ничего не понял, лишь смотрел на меня с немым вопросом и недоверием. Я всё же выскользнула и принесла свой кусочек мыла с запахом яблок из рюкзака. Вернулась уже с чуть более приподнятым настроением.

Луций с явным любопытством принюхался к незнакомому аромату. Я бодро кивнула и намазала ему на руку немного душистой пены. Вроде, понравилось. Он кивнул, разрешая продолжать. Я принялась тереть ему плечи и грудь, стараясь не смотреть в лицо и чувствуя, как горят мои уши. Было дико неловко.

Когда я закончила с верхней частью тела, он внезапно поднялся во весь рост. Я отшатнулась, смущённая и сконфуженная до предела его откровенной наготой. Теперь мне стало не просто неловко – мне захотелось провалиться сквозь землю или утопиться в этой же купальне. Но задание нужно было выполнить. Я делала вид, что смотрю исключительно в потолок, и своими трясущимися руками старательно намыливала ему ноги (избегая, конечно, «главной достопримечательности»), в то время как в голове крутилась абсолютно абсурдная мысль: а есть ли у него дама сердца? И если есть, то как она сегодня отреагирует на то, что его «достоинство» пахнет не оливковым маслом и потом, а свежим яблоком?

Я прикусила губу, чтобы не выдать сдавленный смешок истерики. Луций с интересом наблюдал за моей работой, и на его лице застыла лёгкая, понимающая ухмылка – похоже, его всё вполне устраивало. Когда я наконец ополоснула его чистой водой, он, обернувшись в простыню, взял меня за запястье. Его пальцы были тёплыми и сильными. Он посмотрел мне прямо в глаза – взгляд был доброжелательным, даже благодарным – и что-то тихо сказал. Я поняла, что это «спасибо», и поспешно ретировалась.

Другие рабы вынесли чашу. А я осталась, чтобы отмыть её, и всё это время в голове прокручивала это сумасшедшее, стрессовое испытание. Но он ведь меня не тронул. Ничего не потребовал. Вёл себя… порядочно. Теперь нужно было думать, что делать дальше. Как достать то самое пророчество?

Так прошла ещё одна неделя. Наши с Луцием контакты ограничивались краткими встречами в саду и этими вечерними омовениями. Я сама грела и носила для него воду, убирала в его покоях. Он продолжал вести себя сдержанно и корректно. Хотя однажды я всё же заметила его «достоинство» в состоянии, далёком от спокойствия, и после этого каждый раз, когда я мыла его, я нервно краснела и старалась делать всё быстрее.

В один из вечеров после ужина – мы ели тыквенную похлёбку с чесноком и запивали её кислым вином, разбавленным водой и мёдом – я сидела в саду и смотрела на закат. Солнце, тяжёлое и раскалённое, как расплавленная бронза, медленно клонилось к горизонту, заливая сад патриция тёплым, густым, почти осязаемым светом. Воздух был напоён ароматами мирта и кипарисов, их стройные, тёмные силуэты отбрасывали на вымощенные камнем дорожки длинные тени, похожие на чёрные копья. Вода в имплювии – неглубоком бассейне в центре двора – мерцала и переливалась, словно расплавленное серебро. По её глади скользили последние солнечные зайчики, а в тени колонн уже прятались сизые, прохладные сумерки.

Где-то в листве лаврового дерева шевельнулась птица, её тревожный, короткий крик растворился в наступающей тишине. Виноградные лозы густо оплели деревянные решётки, их листья, ещё влажные от вечернего полива, отливали сочным изумрудом. Вдоль ограды росли розы – не пышные садовые, а скромные, дикие, с мелкими алыми цветами; их осыпавшиеся лепестки устилали белую мраморную скамью, как ковёр. В углу, у подножия двуликой статуи Януса, стоял глиняный горшок с кустиком руты – её горький, пряный запах, как считалось, отгонял злых духов. На триклинии – широком каменном ложе для пиршеств – ещё хранилось дневное тепло.

Рабы уже начали зажигать масляные светильники, но их трепетные огоньки казались бледными и неуверенными перед лицом угасающего дня. Где-то за стеной послышался сдержанный смех – это рабы перешёптывались, убирая амфоры из-под вина. Тень от дома медленно, неумолимо ползла по саду, поглощая один за другим кусты роз, лавровые деревья, замысловатые узоры мозаики под ногами. Вода в имплювии потемнела, став похожей на гладкий, отполированный обсидиан. Но в этот самый миг, на границе дня и ночи, сад был совершенен – как прекрасный, мимолётный сон, который вот-вот исчезнет.

В свободные минуты я ломала голову над тем, как мне выбраться и найти наконец пророчество. Все мои планы разбивались о жестокую реальность – я не знала языка. Иногда перед сном мне вспоминался Артур, наши тайные встречи, наша близость. Скучал ли он по мне? Хотя сейчас все мои мысли были заняты одним – пророчеством. Что делать дальше?

Я услышала лёгкие шаги. Обернувшись, увидела Луция. Он молча присел рядом со мной на скамью, его взгляд был прикован к заходящему солнцу. Мы сидели так некоторое время в комфортном, не требующем слов молчании. Мне ужасно хотелось с ним поговорить, расспросить его обо всём, но увы… Он не отталкивал меня, и я чувствовала себя в безопасности под его защитой. В его доме царила странно дружелюбная атмосфера, не было привычной для рабства жестокости или унижений. Я начала проникаться к нему уважением.

Воспользовавшись моментом, я взяла свою маленькую тетрадку и ручку (сокровища, которые я берегла как зеницу ока) и написала на чистом листе своё имя, дату моего рождения и нарисовала узнаваемую карту мира, показав, где находится Рим и откуда я пришла. Луций с величайшим интересом рассматривал и бумагу, и сам пишущий предмет, испытующе поглядывая на меня. Я, улыбаясь, достала и протянула ему первое письмо – то самое, с объяснением. Он прочитал его, его лицо стало серьёзным, он надолго задумался, уставившись на пламенеющий горизонт.

– Элиана… – наконец произнёс он, медленно выговаривая моё имя, и повернулся ко мне. Его взгляд был пристальным, но в нём читалась какая-то незнакомая мягкость.

Я не знала, какие нити судьбы побудили его выкупить меня, дикую зверюгу с арены, и привести в свой дом, но в тот момент моя интуиция подсказывала – можно доверять. Я достала второе письмо – тот самый козырь, информацию о будущем Рима – и протянула ему. Потом поднялась, на мгновение оперлась на его плечо, позволив своей руке задержаться на нём чуть дольше, чем следовало. Я видела, как он заинтересовался, увлёкся – когда я уходила из сада, он не обернулся, полностью погружённый в чтение.

Этой ночью я спала крепко, как убитая. Но последующие дни я не видела Луция. Он уезжал рано утром и возвращался поздно ночью. Моё внутреннее беспокойство начало снова нарастать – нужно было возвращаться домой, я не могла забыть, зачем я здесь.

Вечером, приготовив, как обычно, воду для омовения, я ждала его. Он пришёл и выглядел уставшим, озабоченным. Молча снял одежду, погрузился в воду и закрыл глаза, словно пытаясь смыть с себя все дневные заботы. Я наблюдала за ним: его загорелая кожа, правильные, сильные черты лица, развитая, рельефная мускулатура… За это время моё собственное лицо немного осунулось, кожа покрылась лёгким загаром. Волосы я по-прежнему собирала в хвост.

Он медленно открыл глаза, повернул голову в мою сторону и ленивым жестом показал, чтобы я приступала.

Я присела на холодный мраморный край таза, зачерпнула теплую воду из кувшина и принялась намыливать губку. Вода стекала с его кожи, оставляя темные дорожки на полированной поверхности ложа. Воздух был густым и влажным, пах мокрым камнем, дорогими маслами и его кожей – чистым, чуть пряным запахом здоровья и силы.

В процессе я не могла не заметить его пристальный, задумчивый взгляд, тяжелый и изучающий, будто он пытался разгадать неведомый ему шрифт на моем лице. Под этим взглядом кожа на моих плечах и спине начинала по-щекотному гореть. Я думала, надолго ли я тут, в этой роскошной ловушке, ставшая игрушкой в руках судьбы и этого человека. Мысли метались меж прошлым и настоящим, как перепуганные ласточки: Артур, его прощальный взгляд, холодный ветер моего времени, а здесь – жар римских бань и молчаливая мощь Луция.

Из водоворота моих размышлений Луций вытащил меня резко и внезапно, сжав мою запястье влажной, но на удивление твердой рукой. Его пальцы обхватили его с почти владельческой уверенностью, и ледяная искра страха и чего-то другого, запретного, пробежала по моей спине. Я подняла глаза на него, и дыхание застряло в горле. В его темных, глубоких, как ночное море, глазах сейчас было что-то большее, чем простая задумчивость. Это был немой вопрос, молчаливый приказ и тлеющая угроза желания, готового вспыхнуть в одно мгновение.

В это время он, приподнявшись на локте, мускулы плеча играя под натянутой кожей, потянул меня к себе с неожиданной силой. Мир опрокинулся. Я оказалась сидячей на нем в воде, мои бедра обхватили его торс. Вода хлынула через край таза, с грохотом разливаясь по мозаичному полу. От неожиданности и шока я совершенно замерла, лишенная дара речи и движения. Тонкая ткань моей туники мгновенно намокла, став тяжелой, холодной и абсолютно прозрачной, облепив меня вторым кожей, не скрывающим ничего, а лишь подчеркивающим каждую линию тела. Я в немом, животном недоумении выпучила глаза на него, все так же в оцепенении, чувствуя жар его кожи сквозь мокрую ткань.

Он не смутился под моим взглядом. Напротив, его губы тронула едва уловимая улыбка человека, знающего свою силу. Он уверенно взял мою талию двумя большими руками, его пальцы впились в мокрый лен и плоть под ним, ощутимо, почти больно, обозначая границы захвата. Затем его ладони медленно, плавно, со знанием дела переместились ниже, на мои бедра, обхватывая их, прижимая меня еще плотнее к себе. Я увидела в его глазах то самое желание – открытое, языческое, лишенное фальшивой стыдливости моего времени. Оно было прямым и жгучим, как удар меча. У меня от этого взгляда и от близости его обнаженного тела закружилась голова, в висках застучала кровь.

Луций, продолжая одной рукой крепко держать мои ягодицы, не давая мне и шанса отодвинуться, второй стал гладить меня. Его ладонь, шершавая от рукояти меча и вожжей, скользнула по моему бедру, по мокрой ткани, прилипшей к коже, и стал медленно, но с неумолимой настойчивостью подниматься вверх по животу, к грудям. Его прикосновение было обжигающе властным. Каждая клетка моего тела, преданная и забывшаяся, кричала в ответ на его ласки, но разум, закованный в броню долга и памяти, отчаянно бился в панике.