Наследница Ключа Времени

Вторая мысль – бегство. Тихое, подлое, практичное. Ночь. Глубокая ночь. Тихо собрать немногие вещи. Выкопать на берегу реки, под покровом плакучих ив, тот самый мешочек с монетами. Тащить заспанного, испуганного мальчика через топи и чащобы, по колено в грязи, пока зарево костра не скроется за холмами. А когда мы, изможденные, доберёмся до далекого Инвернесса? Что, если тётя давно умерла от той же чумы? Что, если её дверь захлопнется перед нами, а из-за ее спины выглянет испуганное, жестокое лицо родственника, который не хочет лишнего рта?

Третья мысль – обман. Гнусный, циничный, но эффективный. Подкупленный палач. Мешок с песком вместо тела на костре. Подменённое тело. Труп нищей, подобранный на окраине и облаченный в платье Кэтрин. Но где взять мёртвую женщину? Украсть из свежей могилы? Убить? Я сжала веки, пытаясь выдавить из себя эти мерзкие, чудовищные картины. Рука сама потянулась к ножу за поясом, и я одернула ее, будто обожглась.

– Ты не спишь.

Томас лежал на своей кровати за занавеской, но его дыхание было не ровным дыханием спящего ребенка.

– Я знаю, что ты задумала, – прошептал он из темноты. В его голосе не было детских, наивных ноток. Только хриплая, взрослая решимость, выстраданная за один день.

Я протянула руку, откинула занавеску, коснулась его щеки. Она была холодной и мокрой от слез, которых он не хотел показывать.

– Мы попробуем спасти её. Есть… возможности.

– А если не получится? – его вопрос повис в воздухе, острый, как лезвие.

– Тогда… – мои пальцы сомкнулись вокруг медного медальона так, что гравировка врезалась в кожу, – …тогда я исполню ее волю. Я отвезу тебя в Инвернесс. Клянусь тебе. Клянусь ей.

Он перевернулся ко мне спиной. Но его плечи не дрожали. Они были напряжены, как тетива лука.

––

Площадь перед ратушей кипела и бурлила, как переполненный котёл. Казалось, весь город собрался поглазеть на зрелище. Я пробиралась сквозь толпу, сжимая руку Томаса так крепко, что, казалось, кости вот-вот хрустнут. В воздухе висел плотный запах мокрой шерсти, пота, влажной земли и чего-то кислого, первобытного – запах страха и кровожадного любопытства.

Деревянный помост, сколоченный на скорую руку для таких случаев, скрипел под тяжестью столов и стульев важных персон. На нем восседали: судья Годрик – иссохший старик с водянистыми, слезящимися глазами, но цепкими, как ястребиные когти, пальцами, перебиравшими свиток; шериф Бруно – его тучное, обрюзгшее тело еле умещалось в кресле, пот стекал по багровому, покрытому сосудистыми звездочками лицу; аптекарь Альберт – щуплый, вертлявый, с лицом голодной крысы, в дорогом, но запачканном камзоле, он ёрзал и постоянно что-то шептал судье.

Когда Кэтрин вывели, толпа заволновалась, издав единый, жадный вздох. Шериф поднялся, с трудом откашлялся и начал зачитывать свиток сиплым, невыразительным голосом:

– Кэтрин Хейл, ты обвиняешься в том, что… Собирала травы под полной луной, ворожбу творила! Свидетели – две соседки, которые видели, как она шепталась с растениями, словно с живыми! Навела порчу на дочь мельника – девочка умерла в страшных муках после того, как выпила ее отвар от лихорадки! Превращалась в черную кошку – это видел собственными глазами пьяный угольщик, когда возвращался с работы!

Они не просто хотели её смерти. Они жаждали зрелища, искупления своих собственных страхов в ее мучениях.

Я стояла в толпе, чувствуя, как Томас дрожит рядом со мной, как мелкая, затравленная птица, попавшая в капкан. Его пальцы впились в мою руку, но он не плакал. Не кричал. Только смотрел на сестру широко раскрытыми глазами, будто мог силой взгляда вырвать ее из рук стражников и перенести в безопасное место. А она… Кэтрин стояла на помосте, босая, в грязном, порванном платье, но с неестественно прямой спиной и поднятой головой. Не так, как должны стоять осуждённые – согнувшись, умоляя о пощаде, рыдая. Нет. Она смотрела на них – на судью с его лицом, как у высохшей, забытой груши, на шерифа, от которого несло потом и жареным мясом, на аптекаря, ёрзающего в сторонке, будто боящегося, что его вот-вот разоблачат. И она улыбалась. Не горько. Не с вызовом. С бесконечной, всепонимающей жалостью. «Они даже не понимают, что уже проиграли, что сами себя загнали в ловушку суеверий и страха», – мелькнуло у меня в голове.