Сибирский кокон

Амулет слабо замерцал, будто река заговорила сквозь лёд.

Иван достал потёртую фотографию, которую он взял у отца. На снимке – группа военных в заснеженной тайге, их лица напряжены. В центре, с трубкой в зубах, молодой мужчина, чьи черты напоминали Морозова-младшего, полковника, который часто появлялся в тайге. На обороте кривыми буквами выведено: «Зона 12-К. Образцы отправлены в Москву. 1953».

– Твой отец тоже здесь копался? – Аня указала на спираль, выцарапанную на краю фото. Этот символ был ей до боли знаком – он повторял узоры на стенах заброшенной школы, на амулетах ее бабушки, и даже на ее собственном предплечье. И он же являлся ей в тревожных, обрывочных снах, которые мучили ее последние дни – снах о синих огнях и тенях с неба.

Иван резко сунул снимок в карман, но взгляд его невольно задержался на амулете Ани. Медный коготь с треугольниками и его собственный нож с синеватыми прожилками лежали рядом, и ему показалось, что воздух между ними едва заметно дрожит, словно натянутая струна.

– Не твоё дело, шаманка.

– Нет, – она повернулась к реке. – Но скоро станет общим.

Лёха, новичок-пожарный, брёл вдоль берега, пиная камни. Он мечтал о Кате – как она смеялась, когда он подарил ей колечко из медной проволоки. Внезапно его ботинок наткнулся на что-то твёрдое.

– Виктор! Смотри… – он поднял оплавленный треугольник металла.

Виктор Огнев выхватил артефакт, оглядываясь:

– Молчи об этом. Для Катиной безопасности. Понял?

В баре «У Геннадия» Геракл допивал третью рюмку. Его каска с надписью «Чернобыль-86» лежала на столе.

– Я 20 лет тушил пожары, а теперь сам не знаю, что горит… – он уронил голову на руки.

Над тайгой, в той самой стороне, где по карте из сейфа находилась "Зона 12-К – эпицентр излучения", ударила беззвучная, но ослепительная зелёная молния, пронзив оранжевый купол Кокона и на мгновение осветив весь замерзший город мертвенным, потусторонним светом. Аня вскрикнула и схватилась за свой амулет – он раскалился докрасна, обжигая пальцы, а треугольные символы на меди пылали, как раскаленные угли. Иван инстинктивно схватился за рукоять своего ножа – тот тоже стал горячим, а синеватые прожилки на клинке ярко вспыхнули, пульсируя в такт его бешено колотящемуся сердцу.

– Что это, шаманка?! – прохрипел Иван, чувствуя, как волосы на его голове встают дыбом от неведомой энергии, хлынувшей с неба.

– Начало… – прошептала Аня, глядя, как стрелка её компаса, до этого беспорядочно метавшаяся, теперь с силой притянулась к северу, к эпицентру зеленой вспышки, и замерла, дрожа, как в лихорадке. – Они пробудились. И они зовут.

Глава 7: «Тайна милиции»

Отделение милиции, центр Колымажска.

Кабинет Семёнова пах затхлостью, дешевым табаком и застарелым страхом. На столе с потёртой клеёнкой лежала пачка документов, придавленная небольшим, оплавленным по краям коммуникатором странной, не армейской модели, с едва заметным логотипом в виде восходящего солнца. Среди бумаг сиротливо белела открытка с видом Сочи – последнее письмо от дочери, уехавшей в Москву в 1991-м. На обороте детским почерком было выведено: «Папа, когда ты бросишь эту дыру?».

На стене криво висел портрет Ельцина, прикрывавший следы от гвоздей, на которых когда-то красовался Брежнев. Семёнов, растянувшись в кресле с оторванным подлокотником, вскрыл конверт с грифом «Сов. секретно». Телеграмма была краткой:

«Ликвидировать свидетелей и все материалы операции «Метеор» в секторе Р-17. Контроль за зоной 12-К и дальнейшие мероприятия передаются оперативной группе «Восход». Обеспечить их прибытие и содействие. Невыполнение приравнивается к госизмене.»

– Опять эти призраки из пятидесятых… и «Восход» этот еще, – проворчал он, доставая из старого, еще сталинских времен, сейфа пухлую папку с надписью «Метеор. Особо важные». На пожелтевшем фото внутри – пять геологов в комбинезонах, стоящих у края огромного, оплавленного кратера. На обороте казенным почерком: «Ликвидированы при попытке саботажа и несанкционированного контакта. 04.1956». Кроме этого фото, в папке лежала пачка новеньких долларов и другая фотография: Семёнов, еще молодой и подтянутый, рядом с несколькими хмурыми мужчинами в штатском и офицерами в незнакомой форме с нашивками в виде восходящего солнца – это было в 1985-м, у того же кратера в тайге. Он вспоминал, как после очередного инцидента в "Зоне 12-К", когда пропала целая научная группа, эти люди из "конторы" и их коллеги из группы «Восход» жестко заметали следы, угрожая не только карьерой, но и жизнью тем, кто задавал слишком много вопросов. Тогда ему пообещали "решить вопрос" с его братом-диссидентом… в обмен на полное молчание и содействие. Он согласился. И этот груз висел на нем все эти годы.

Рука Семёнова дрожала – он потянулся за графином с водой, но передумал. Сегодня нужно было оставаться предельно собранным. За окном скрипнула ржавая вывеска «МВД СССР», замазанная чёрной краской так небрежно, что старые буквы все равно проступали.

«Если я сейчас дам слабину, если "Восход" узнает, что я не все уничтожил, что Горохов что-то разнюхал…, они не пощадят ни меня, ни Марину… Они найдут ее даже в Москве», – с ужасом подумал Семёнов.

В камере предварительного заключения, пропахшей хлоркой и отчаянием, Тускар, эвенк в рваной дохе из волчьих шкур, с силой бил кулаком в обитую железом дверь. Его голос, хриплый от ярости и долгого крика, эхом разносился по гулкому коридору:

– Я видел! Они свозили ящики с чёрными метками в тайгу! Ваши военные, как шакалы! Они осквернили священные земли!

Участковый Горохов, от которого за версту несло дешевым самогоном и нестиранной формой, безучастно тыкал в него резиновой дубинкой через смотровое окошко в двери:

– Заткнись, дикарь! Ты браконьер, тебе пожизненное светит за убийство лося! А за эти сказки тебя в психушку упрячут, понял?

На грязном бетонном полу камеры валялся обрывок газеты «Известия» с полустертым заголовком «Плановые военные учения в Восточной Сибири…». Тускар с отвращением пнул его ногой – под листком оказалась грубо нацарапанная на бетоне надпись: «Здесь сидел Витя-киллер. 1991. Справедливости нет».

– Эти ящики… – эвенк снова прижался исцарапанным лицом к ледяным прутьям решетки. – Они светились изнутри, даже сквозь дерево! Как глаза голодного медведя… Как сердце умирающей звезды…

Горохов снова замахнулся дубинкой, но вдруг опустил руку. Он отвел взгляд, и Тускару показалось, что в глазах участкового на мгновение мелькнул страх и… что-то еще. Понимание?

– Я… я тоже кое-что видел тогда, в восемьдесят втором… когда брат пропал… – почти неслышно пробормотал Горохов, скорее себе, чем арестанту.

Семёнов вызвал Горохова в свой кабинет, швырнув ему на стол пачку дешевых сигарет «Коса».

– Отпусти эвенка. Пусть болтает в тайге – там его и прихлопнут, если что. Нам сейчас лишний шум не нужен. «Восход» уже на подходе.

Горохов, ёжась под тяжелым взглядом начальника, пробормотал:

– А если он правду говорит, товарищ майор? Если военные… из этого «Восхода» … они действительно что-то…

Семёнов с силой ударил кулаком по столу, отчего коммуникатор с символом солнца подпрыгнул.

– Твое дело – выполнять приказы, Горохов! А не рассуждать! Вот, – он швырнул участковому пухлый конверт, набитый деньгами, – это тебе премия. За хорошую службу. И за молчание. От меня. И… от «Восхода». Они ценят лояльных сотрудников.

Горохов вышел из кабинета, чувствуя, как внутри все сжимается от привычного страха и… чего-то еще, незнакомого и горького. Стыда? Бессильной ярости? «Пусть болтает в тайге – там его и прихлопнут». Слова Семёнова резанули по ушам, как ржавым ножом. Он вспомнил брата – молодого, полного надежд, сгинувшего в этих проклятых штольнях «Метеора». Вспомнил его последние, полные ужаса слова по рации, оборвавшиеся криком. Тогда он, Горохов, тоже смолчал, поверил официальной версии о взрыве метана, боялся… Боялся так же, как боится сейчас. А этот эвенк, Тускар… он не боится. Кричит, бьется, пусть и впустую. «Осквернили священные земли…» А что, если он прав? Что, если все эти годы они жили на пороховой бочке, а Семёнов и те, кто за ним стоит, из «Восхода» или еще откуда, просто подносили спички, прикрываясь грифами «секретно»? Сколько еще таких, как его брат, сгинуло в этой тайге, пока он, Горохов, выписывал штрафы за пьянство и мелкие кражи? Нет. Хватит. Брат бы не простил ему еще одного молчания. Пусть это будет последнее, что он сделает по-человечески в этой проклятой дыре. Пусть хоть эти дети… Иван, Аня… может, они смогут что-то изменить, если будут знать правду. Или хотя бы попытаются выжить. Он сунул конверт с деньгами Семёнова глубоко в карман – они пригодятся, если придется бежать. Но сначала – записка.

Когда Тускара, шатающегося от слабости и ярости, вели через коридор к выходу, он на мгновение остановился у большой, пыльной карты Колымажского района, висевшей на стене. Его острый взгляд сразу выхватил жирный красный крест, отмечавший квадрат «Зона 12-К» – ту самую точку, где, по преданиям его народа, много лет назад «упал небесный олень с синей шерстью».

После того как Тускар ушел, Горохов, вместо того чтобы вернуться к своим делам, незаметно проскользнул в опустевший кабинет Семёнова, который срочно вызвали «к телефону из области». Он знал, что рискует всем, но мысль о брате, о тех проклятых ящиках, о всеобщей лжи, в которой они жили, не давала ему покоя.

Горохов, дрожащими руками, на обрывке старого протокола, пишет записку: "Военные (группа 'Восход'?) закопали ящики с черными метками в зоне 12-К. Возможно, это связано с объектом 53-го года. Опасно. Ищите у реки, где старые штольни 'Метеора'. Передайте Ане – она поймет. Прости, брат…" Последние слова он пишет почти неразборчиво, слезы застилают глаза.

Выглянув в коридор, он увидел Марка, молодого милиционера, который, как знал Горохов, тайно симпатизировал «Теням» и часто передавал им крупицы информации, рискуя своей карьерой. Под предлогом «проверить замки в камерах» Горохов подошел к нему и быстро, почти незаметно, сунул ему в карман сложенную записку.

– Передай Ане, – прошептал он, его голос дрожал. – Скажи… скажи, что я не хочу, чтобы эти дети, эти ребята… чтобы они гибли так же, как мой брат. Может, эта информация им поможет.

Марк удивленно посмотрел на обычно забитого и молчаливого участкового, но кивнул, понимая всю серьезность момента.

– Они узнают только то, что нужно, Степаныч, – так же тихо ответил он. – И… спасибо.

«Я должен остановить их, – стучало в висках у Горохова, пока он возвращался на свой пост. – Я не смог спасти брата тогда. Но, может, я смогу спасти этих детей, Ивана, Аню… Они не должны погибнуть из-за этих проклятых тайн. Это будет моим искуплением.»

Штаб, кабинет полковника Морозова.

Капитан Волков щёлкнул лазерным указателем по голограмме кристалла:

– Это квантовые резонаторы. В вакууме корабля их решётка стабильна, но на воздухе водородные связи рвутся, выделяя энергию. Отсюда температура плавления под 3000°C.

Полковник Морозов, развалившись в кресле, хмыкнул:

– Значит, мой отец пытался создать печь для ада?

– Нет. Он хотел понять, как они работают. И проиграл.

Школа.

Елена Матвеевна провела пальцем по строчкам Бродского:

– «Вселенная – это бесконечный диалог света и тьмы…»

Санька, крутящий в руках самодельный радиоприёмник, перебил:

– Слышите? Тут как будто азбука Морзе!

– Молодец, Санька, – улыбнулась учительница. – Возможно, вселенная говорит с нами через радиоволны.

Директор школы Аркадий Степанович спустился в подвал школы, освещая путь фонарём. Луч света выхватил заржавевший ящик с надписью: «Сов. секретно. Метеор, 1953». Внутри – фотография Морозова-старшего в окружении геологов, их лица напряжены. На заднем плане – кратер, окружённый техникой с символами спиралей.

– Что вы тут скрывали? – пробормотал директор, разглядывая карту с пометкой «Зона 12-К – эпицентр». Спираль на карте повторяла узоры, которые он видел на стенах школы.

Глава 8: «Пир перед концом»

Бар «У Геннадия» гудел, как раненый зверь. За стойкой из некрашеного дерева бутылки с самогоном отражали мерцание лампочки без абажура. На стене висел плакат «Смерть капиталистам!», зарисованный похабными рисунками. Геннадий, хозяин бара, бывший боксер с перебитым носом и потухшим взглядом, безучастно протирал и без того заляпанную стойку, время от времени бросая тревожные взгляды в сторону окна, за которым оранжевое небо Кокона казалось особенно зловещим. Он смотрел на свое старое фото в боксёрских перчатках (1980-е), висевшее на стене, и думал о том, что тогда, на ринге, враг был хотя бы видимым и понятным, пока «Ласковый май» хрипел из зажеванного магнитофона.

Серый поднял жестяную кружку, в которой плескался мутный самогон, отдающий сивушными маслами и какой-то тревожной горечью – даже местный самогонщик, старый дед Матвей, жаловался, что вода в реке стала "неправильная", и пойло выходит горьким и злым.

– За то, чтобы «Тени» сгорели, как их дурацкие духи!

Отец Ивана, в рваной тельняшке и с почти пустой бутылкой «Столичной» в руке, тыкал пальцем в Николая, который зашел пропустить стаканчик после тяжелого дня на СТО:

– Твой СТО – говно! Думаешь, ты герой Афгана? Ты – дерьмо афганское, забытое всеми!

В углу, за столиком, залитым пивом, Лёха, молодой пожарный, нервно перебирал в руках несколько приватизационных ваучеров – бесполезных бумажек, на которые он когда-то надеялся купить себе и Кате билет из этого проклятого города. Он поймал взгляд Кати, медсестры, стоявшей у двери, прислонившись к косяку. Ее лицо было бледным, а под глазами залегли темные тени. Ее взгляд упал на пол, где среди грязи и окурков блеснул осколок ранее разбитой кем-то бутылки. Осколок этот, в отличие от других, не просто блестел, а слабо, едва заметно мерцал в тусклом свете лампочки каким-то внутренним, голубоватым светом. Катя хотела было его поднять, но ее отвлек крик.

Николай медленно поднялся, его лицо потемнело, но Иван уже рванул вперёд, отталкивая его. Удар в живот отправил отца на грязный, липкий пол.

– Ты сам – говно! – кричал Иван, его голос срывался от ярости и застарелой обиды. – Ты даже водку украсть не можешь по-человечески! Только позоришь меня!

Николай схватил его за руку, его железные пальцы впились в предплечье Ивана, пригнув его к уху: "Ты разбудил то, что спало в этой земле веками, пацан! В Афгане я видел, как духи гор мстят тем, кто тревожит их покой. А здесь… здесь духи куда древнее и злее. Эти спирали, эти огни в небе… это не просто так. Скоро земля под ногами запоет такую песню, что у всех вас уши заложит навсегда".

На полу валялся портрет Горбачёва, испачканный в вине. Аня, проходившая мимо по другой стороне улицы и старавшаяся оставаться незамеченной, увидела через разбитое окно, как Иван с яростью бьёт отца. В её глазах на мгновение смешались отвращение и какая-то странная, застарелая боль. Иван заметил её, когда она уже проходила мимо, и, озверев от выпитого и от злости, швырнул в ее сторону пустую бутылку. Стекло с дребезгом разлетелось у её ног. Аня присела, делая вид, что поправляет шнурок на ботинке, и ее взгляд упал на тот самый светящийся осколок, который ранее заметила Катя – он откатился почти к ее ногам. Быстро, пока никто не видел, она подобрала его. Осколок был теплым, а на его изломе виднелись микроскопические, как пыль, кристаллические вкрапления. Амулет на ее шее тут же отреагировал – стал теплым и начал едва заметно вибрировать. "Духи уже здесь… – прошептала Аня, разглядывая осколок. – Они в каждом осколке прошлого… и настоящего".

Лёха, воспользовавшись суматохой, выскользнул на улицу. Делая вид, что закуривает (хотя сигарет у него не было уже несколько дней), он быстро подошел к Ане, которая как раз выходила из тени переулка. "Марк просил передать, – быстро зашептал он, оглядываясь по сторонам. – Ищи у третьей сопки, за старым буреломом. Там, где ручей впадает в Колымажку. Сказал, Горохов оставил там что-то важное. Очень важное. И просил быть осторожной – за тем местом могут следить".

Аня молча кивнула, ее лицо было непроницаемо. Она быстро спрятала записку, которую Лёха незаметно сунул ей в руку вместе с обрывком карты, в рукав своей потертой кухлянки. "Скажи Марку: долг оплачен. И пусть он тоже будет осторожен. Семёнов не прощает тех, кто идет против него".

Глава 9: «Знамения»

Тайга замерла. Воздух, густой от запаха горелой хвои после недавнего падения «огненного змея», обволакивал Аню, как саван. Она шла по едва заметной звериной тропе, ориентируясь на зарубки, оставленные дедом много лет назад. Птицы не пели – лишь сухие, обожженные листья шелестели под ногами, словно перешёптывались о беде, пришедшей с неба.

Амулет на её шее – коготь рыси, обвитый медной проволокой с древними треугольными символами – неожиданно дрогнул, издав низкий, едва уловимый гул, будто колокол под водой. Аня остановилась, прижав ладонь к амулету. Впереди, в густых зарослях молодого ельника, белела туша лося.

Зверь лежал, выгнувшись неестественной дугой, будто его переломили пополам. Огромные, еще недавно полные жизни глаза, теперь были мутными, как замерзшее молочное стекло, и смотрели в никуда. Шерсть в нескольких местах была странно вздыблена, а копыта неестественно вывернуты. Но самое жуткое было не это. Кожа лося в нескольких местах, особенно на боках и шее, там, где он мог тереться о деревья, была покрыта странными, мелкими, как наждак, кристаллическими чешуйками сероватого оттенка, а из ноздрей сочилась тонкая струйка темной, почти черной, густой жидкости, застывавшей на морозе.

– Это не болезнь… – прошептала Аня, чувствуя, как холодок пробегает по спине. – Это… что-то другое. Как будто сама земля его отравила. Или… то, что упало с неба.

На земле рядом с тушей виднелись следы – не глубокие, как от лап медведя или волка, а скорее царапины, оставленные чем-то очень твердым и острым, три параллельные борозды, напоминающие следы от когтей тех тварей, с которыми им уже приходилось сталкиваться. Чуть поодаль валялась пустая, пробитая в нескольких местах, словно когтями, канистра с выцветшей маркировкой «Лесхозкомбинат №47» – из нее все еще исходил слабый, едкий химический запах, от которого першило в горле.

Эхо шагов за спиной заставило Аню резко обернуться, ее рука инстинктивно легла на рукоять ножа. Никого. Но звук повторился – будто кто-то или что-то шло параллельно ей, невидимое за плотной стеной деревьев.

Она свернула к ручью, где когда-то дед показывал ей священные камни – валуны, испещренные древними петроглифами. Рисунки на самом большом валуне были всё те же: маленькие фигурки людей с луками бежали от огромных огненных спиралей, падающих с неба.

Аня приложила свой амулет к холодному камню. Древние, выветренные линии петроглифа, изображавшие людей, бегущих от огненных спиралей, падающих с неба, словно ожили. Камень под ее ладонью стал теплым, а амулет завибрировал с такой силой, что ей пришлось сжать его крепче. Резьба на мгновение вспыхнула тусклым, кроваво-красным светом, и в голове Ани на мгновение пронеслись неясные, пугающие образы: крики, огонь, тени с когтями и синие силуэты, пытающиеся их остановить… Земля под ногами едва заметно дрогнула, словно от далекого, подземного стона.

– Они знали… – голос Ани сорвался. – И всё равно копали…

Вода в ручье, обычно кристально чистая, сегодня пузырилась, как кипяток, хотя мороз уже сковал берега тонкой ледяной кромкой. Ни рыбы, ни головастиков в ней не было видно – только странные, черные, как уголь, стрекозы с прозрачными, переливающимися всеми цветами радуги крыльями жужжали над водой, словно не замечая холода.

За валуном что-то глухо стукнуло. Аня метнулась туда и подняла с мерзлой земли фотоаппарат «Зенит» с треснутым объективом. Это был тот самый фотоаппарат, который она видела у одного из геологов «Метеора» на старых фотографиях из подвала школы – его выдавала характерная царапина на корпусе. На плёнке, высунутой наполовину и частично засвеченной, виднелись нечеткие снимки: силуэты военных грузовиков, какие-то ящики с черными метками, и последний, почти четкий кадр – изображение странного, дискообразного объекта, наполовину погруженного в болото, с открытым люком, из которого струился синеватый, как будто самосветящийся, дым.

– Аня! Это ты?

Лёха, молодой пожарный, вылез из-за соседнего камня, бледный и запыхавшийся. Его обычно веселое лицо сейчас выражало страх и растерянность.

– Катя сказала… вернее, Марк через нее передал… – Лёха говорил быстро, его голос дрожал от холода и волнения. – Горохов оставил записку. Он писал, что военные из какой-то группы "Восход" что-то закопали в зоне двенадцать-К, у старых штолен. Ящики с черными метками. И что это очень опасно. Он просил передать тебе, Аня. Сказал, ты поймешь. Я… я пошел по его карте, думал, может, найду эти штольни… а тут вы… и этот фотоаппарат…

Аня сжала фотоаппарат. Карта Горохова, которую Лёха дрожащей рукой протянул ей, была грубой, нарисованной от руки на клочке оберточной бумаги, но основные ориентиры были понятны. Зона 12-К, старые штольни у Черной Речки… Это было относительно недалеко отсюда.

«Значит, Горохов не врал, – подумала она. – И эти ящики… они могут быть ключом ко всему. Или к нашей гибели».

Над их головами с резким, тревожным карканьем пролетела стая ворон. Птицы кружили над тропой, ведущей вглубь тайги, в сторону Черной Речки, будто указывая им путь.

– Ты пойдёшь туда, Аня? – спросил Лёха, с тревогой глядя на нее. Его дыхание вырывалось изо рта густыми облачками пара. – Это ведь опасно. Марк говорил…

– Мне нужно это увидеть, Лёха, – Аня сунула фотоаппарат и карту в свою сумку из оленьей кожи. – И если там действительно то, о чем говорил Горохов… это может спасти нас всех. Или погубить. А ты… береги Катю. И передай Марку – пусть будет осторожен. Семёнов теперь не остановится ни перед чем.

Вороны резко взмыли вверх, рассыпавшись чёрными брызгами на фоне оранжевого неба. Где-то вдали, за сопками, в стороне Черной Речки, глухо прогремело, словно под землей что-то огромное и древнее сдвинулось с места, и по земле прошла едва заметная дрожь.

Река Колымажка, ночь

Той же ночью, следуя по карте Горохова и ориентируясь на чутьё Следопыта, Аня, Лёха (который напросился с ней, беспокоясь за Катю и чувствуя свою ответственность за переданную информацию), Орлан и сам Следопыт добрались до района старых штолен «Метеора» у Черной Речки. Место было зловещим – заброшенные, полуобвалившиеся входы в шахты, ржавые остатки какой-то давно брошенной техники, и неестественная, давящая тишина, от которой закладывало уши. Воздух здесь был особенно холодным и пах сырой землей и чем-то еще, неуловимо тревожным.

Следопыт, внимательно изучая землю при свете тусклого фонаря, который они несли с собой, указал на свежевскопанный участок у обрыва над рекой, небрежно присыпанный снегом и старыми, пожухлыми ветками.

– Здесь! – он быстро расчистил снег и начал копать найденной неподалеку ржавой саперной лопаткой. Мерзлая земля поддавалась с трудом, но вскоре лопата стукнулась обо что-то твердое. Это был массивный деревянный ящик, обитый по углам потемневшим от времени железом, с выцветшей черной трафаретной меткой: «Метеор-47. Объект Гамма. Строго секретно».

С трудом вскрыв прогнившую, рассохшуюся крышку, они увидели внутри несколько плотно упакованных, обернутых в просмоленную бумагу металлических контейнеров. В одном из них, среди истлевшей ветоши, лежали пачки фотографий 1953 года. На снимках, сделанных, очевидно, в спешке и при плохом освещении, были видны люди в военной форме того времени, грузящие в кузов армейского «Студебеккера» странные, оплавленные, искореженные обломки, похожие на части какого-то разбившегося летательного аппарата. На обороте одной из фотографий неровным карандашным почерком было выведено: «Образцы из зоны крушения объекта "Синий Олень" отправлены в хранилище "Зона 12-К". Приказ: ликвидировать всех несанкционированных свидетелей и местных жителей, имевших контакт с объектом или его фрагментами».

– Горохов… он рискнул всем, чтобы мы это нашли, – прошептала Аня, ее голос дрожал. – "Синий Олень"… так наши старики называли тот первый корабль, что упал с неба, когда бабушка была еще девочкой…

Лёха, потрясенный увиденным, с трудом проговорил: