С Кирой и без нее

–Еще как спорят, – отреагировал я, но больше ничего не сказал. Ну, любит Генрих эту Машу, ну что теперь делать?

–Знаешь, я всегда раздавал другим советы… Ну, что нужно делать, как себя вести, если хочешь кого-то очаровать, – сказал Сырник, – а когда пришла пора помочь самому себе, оказалось, что я совершенно безоружен.

–Я думаю, самый верный вариант – просто подойти и честно во всем признаться.

Генрих фыркнул.

–А что ж ты к своей Кире никак не подойдешь и не скажешь?

–Ну, во-первых, она не моя. А во-вторых, подойти-то я уже подошел. Просто пока не сказал. Но скажу. Обязательно.

Мы немного помолчали.

–И все-таки, подойти и сказать прямо – лучшее решение, – еще раз сказал я, – не нужно, конечно, сразу в ноги кидаться и замуж звать. Просто подойди, скажи, так и так. Пойдем в кино. Или в театр. Или в зоопарк.

–В какой зоопарк, дурень? Тогда может уже, сразу в цирк?

Я замолчал. И действительно, какой такой зоопарк? Почему именно зоопарк?

–Ну, веди куда хочешь. Главное – веди.

–А если она не захо…?

–Не помешаю?

На фоне дверного проема выделился чей-то высокий силуэт. Я прикусил язык. Не очень бы хотелось, чтобы кто-то посторонний слышал наш разговор.

Впрочем, едва приглядевшись, я понял, что утечка информации нам, мягко говоря, не грозит. Дело в том, что наше уединение нарушил Лазарь – самый тихий и нелюдимый парень из нашего класса. Я даже и не припомню, когда в последний раз видел, чтобы он хоть с кем-то общался.

–Ну вообще-то, Дим, немного помешаешь, – со вздохом сказал Сырник, – но проходи, садись, чего уж там.

–Что, тоже прогуливаешь? – спросил я. На самом деле, мне просто отчего-то стало интересно попробовать завязать с Лазаревым диалог. А вернее, даже посмотреть, поддержит ли он его или нет.

Но Лазарь только забился в самый дальний угол и коротко ответил:

–Прогуливаю.

И больше ничего не сказал.

У нас с Генрихом разговор тоже, само собой, сошел на нет. Я даже немного злился на него, что он пустил Лазаря в Карман.

Через пару минут мы с Сырником, не сговариваясь, поднялись и вышли в коридор, оставив Диму наедине со своей вечной меланхолией. Коридор был залит солнечным светом, словно расплавленным золотом. Школа к восьмому уроку почти полностью опустела, и тишина стояла такая, что можно было услышать, как поскрипывает паркет под кроссовками.

–Сегодня последний солнечный день, – сказал Генрих полушепотом, потому что не очень хотелось, чтобы кто-то обнаружил нас за столь праздным времяпрепровождением, – с завтрашнего дожди начинаются.

Мимо кабинета Кабановны, что располагался рядом с лестницей на второй этаж, мы прокрались на цыпочках. Из-за закрытой двери доносились хриплый кашель и клекот компьютерной клавиатуры. Завуч была еще на работе.

–Будут еще солнечные дни, – ответил я, когда мы уже начали подниматься, – потом. Но когда-нибудь будут.

–Будут, конечно, – согласился Генрих.

Актовый зал встретил нас стройными рядами пустых кресел. Я вдруг подумал, как странно выглядят вещи, лишенные своего привычного контекста. Стулья, на которых никто не сидит. Коридоры, по которым никто не ходит. Сцена, на которой никто не выступает. Что-то сиротливое и такое неприкаянное было во всем этом, что у меня вдруг защемило сердце.

Да уж, никогда прежде я не считал себя сентиментальным человеком.

Кисловатый запах доносился из столовой. За окном шумели машины, но толстые стены скрадывали их голоса, делая почти неслышными. Нашу школу строили еще до коммунистов, на деньги какого-то мецената. Тогда все делали, конечно, крайне основательно.

Сырник не без труда взобрался на сцену, видимо, из принципа проигнорировав расположенные в паре метров ступеньки. Развернулся лицом к пустому залу и, запрокинув голову к потолку, торжественно раскинул руки в стороны, будто артист, купащийся в лучах софитов.

Знаете, моя память порой работает очень причудливым образом. Иногда мозг будто "фотографирует" отдельные моменты – и потом, даже спустя долгие годы, я могу вытащить то или иное воспоминание из черепной коробки и повертеть его перед своим мысленным взором, словно помятую фотокарточку.

И тогда (а может, мне только кажется) я могу вспомнить все до мельчайших деталей. Как падал свет. Какого цвета были пуговицы на одежде у человека, попавшего в "кадр". И даже его черты лица, что время уже принялось беспощадно размывать, превращая в однородную обезличенную массу – даже их я вспоминаю в мельчайших деталях.

Именно таким я и запомнил Сырника. Актером, что купается в пока еще невидимых лучах славы. Этот образ теперь всегда всплывает в моей памяти, когда я думаю о нем.

За спиной Генриха во всю стену тянулась надпись, намалеванная гордыми красными буквами на белоснежной стене: "НАМ ПЕСНЯ И СТРОИТЬ И ЖИТЬ ПОМОГАЕТ". А еще я знал, что там, за шторкой кулис, стоит пианино. Если пройти еще несколько шагов – небольшая, едва заметная дверь в гардеробную. Помню, как в начальной школе играл во всяких детских спектаклях. Правда, пиком моей актерской карьеры оказалась роль Железного Дровосека в "Волшебнике Изумрудного Города". Больше подобного успеха я повторить уже не смог. Но мне было весело во всем этом участвовать. Даже не знаю, чего я забросил.

Нас с Генрихом, конечно, вполне могли спалить – но в ту секунду мне было все равно; да не очень то мы и прятались.

Я глянул на часы. Десять минут до конца урока.

Генрих принялся расхаживать по сцене взад-вперед.

–Как думаешь, – спросил он, нарушив долгое молчание, – Лазарь и в правду такой дединсайд или прикидывается?

–А зачем ему прикидываться?

–Как зачем? – удивился Сырник, – ради крутости.

–Не знаю. Знаю только, что он странный. Я за одиннадцать лет с ним разговаривал всего пять раз, считая сегодняшний. И то ты сам видел, что это был за диалог.

–А тебе лишь бы поиздеваться над человеком.

–Как хоть я над ним издевался?

–Заставлял разговаривать.

–Справедливо. Слушай, может быть, я скажу кощунственную вещь. Не знаю, из-за чего он там страдает и есть ли к тому объективные причины. Но мне кажется, что Лазарь сам немного наслаждается своим страданием. Он сделал его частью своей личности. Если Лазарь не страдает – то это уже не Лазарь.

–Но если посмотреть с другой стороны, может быть, эстетизировать свое страдание – это порой единственный возможный выход? – предположил Сырник.

Я уставился на Генриха, как баран на новые блестящие ворота. Иногда он вдруг ни с того ни с сего выдавал что-то такое, чего от него ну совсем не ждешь.

А он, между тем, скрылся за шторкой. Через секунду оттуда раздалась фортепианная нота, еще через две – грохот деревянной крышки и чертыхания.

Интерлюдия 5. Лазарь

14 сентября

Идя домой из школы, Лазарь остановился у здания, на вывеске которого крупными круглыми буквами значилось: "Марина". Он даже взял небольшую паузу, чтобы проморгаться, но, когда снова открыл глаза, надпись никуда не исчезла и на новую тоже не сменилась.

"Марина".

И чуть ниже мелкими буквами:

"Горящие путевки на море".

Дима выдохнул. Ладно, кажется, он все еще не сошел с ума. Пока что.

Ну, конечно, это просто дурацкое турагенство. "Марина" – это, наверное, из-за ассоциаций с морем. Или даже куда проще – так зовут начальницу. Или и то и другое. Вот и все.

Марина.

Он медленно двинулся дальше, сунув руки в карманы своего черного худи. На самом деле он жил в пятистах метрах от школы – но предпочитал каждый раз после уроков добираться самым извилистым путем из возможных, порой делая многокилометровый крюк. Его высокая худая фигура, непременно в черном, мрачной тенью скользила по улицам. Бывало, что путь до дома занимал у него несколько часов.

Но, даже оказавшись у подъезда своей восьмиэтажки, он не спешил в квартиру. Вместо этого Лазарь почти всегда шел на крышу.

К тому моменту закатные лучи уже обычно царапали город своими острыми алыми когтями. Это всегда был момент абсолютного уединения, когда все оставалось, там внизу, отрезанное от него непреодолимым расстоянием в несколько десятков метров. Все люди, которых он так любил или ненавидел; все невзгоды, с которыми он сталкивался каждый день. И даже те редкие счастливые моменты, что бередили собой душу Лазаря – тоже. Здесь, на крыше, он был совершенно один.

Но не сегодня.

Он сразу узнал Карину, даже со спины – как никак, десять лет проучились вместе; за такое время учишься узнавать человека даже по звуку дыхания или шагов, не то, что по силуэту. А уж с учетом того, что жили они в одном доме…

Прохладный ветер трепал ее черные кудри. Лазарь молча подошёл и встал рядом. Сложил руки на груди.

–Какими судьбами? – спросил он.

–Аналогичный вопрос, – отреагировала Карина, бросив на него короткий взгляд черных глаз.

Девушка куталась в легкую ветровку, а ветер из холодного постепенно перерастал в ледяной. С завтрашнего дня обещали резкое похолодание. Диме и самому становилось холодно.

Ни малейшего настроения разговаривать с ней хоть о чем-то у Димы не было. Но и уходить он тоже не хотел – это был вопрос принципа. Это была его крыша. Его место, и только его. Часть его личности, можно сказать. А тут приперлась какая-то Карина и стала по этой личности топтаться.

–На закат пришел посмотреть, – сдержанно ответил он, всем видом стараясь намекнуть однокласснице, что ей пора бы идти восвояси. Но та либо этого не замечала, либо предпочитала не замечать.

Он вдруг заметил, что ее пухлые губы растянуты в улыбке. Уж не над ним ли смеется? Ну, конечно, над ним, а над кем же еще?

–Я не уйду, – вдруг сказала Карина, продолжая улыбаться и мечтательно смотреть куда-то вдаль, – и не надо так сопеть. Громче ветра кряхтишь, ей богу. Давай, лучше, вместе тут поторчим. Поболтаем и все такое.

Предложение застало Лазаря врасплох. Обычно к Карине было и на кривой кобыле не подъехать – даже с просьбой поделиться ручкой. Посмотрит своими черными глазами так презрительно, и даже протянет запасную – но только брать уже как-то совсем не хочется.

А тут вон оно как. "Поболтаем".

Поэтому он прямо спросил:

–Что это с тобой случилось?

–А что со мной случилось?

–Образ роковой красотки наскучил? Теперь ты милая и добрая принцесса?

Лазарю хотелось ее уколоть, но не получилось. Карина вдруг звонко рассмеялась:

–Любовь меняет людей к лучшему, – прокомментировала она.

Лазарь с трудом представлял, как такой напыщенный болван, как Даня Соколов, может изменить кого-то к лучшему. Но тут уж ему хватило совести промолчать.

Во всяком случае, метаморфозы, что происходили с Кариной, явно носили очень нездоровый характер. Люди ведь не меняются – в этом Дима был твердо уверен. Вернее, меняются, только не навсегда – потом обязательно случается откат к прежнему состоянию. Вот бросит ее этот Даня и что дальше с ней будет? Уж точно ничего хорошего.

Но Карина этого пока не понимала. Она явно была счастлива. Лазарь вдруг снова вспомнил о Марине. Интересно, с ней он также светился, как новогодняя елка? Почему-то не хотелось думать, что да.

–Закат красивый, – сказала Карина, наверное, просто чтобы как-то начать диалог.

–Да, – не стал спорить Лазарь.

–Только холодно как-то.

–Ага.

–Но самые красивые закаты знаешь где? В Ереване. Московские не сравнятся.

–Вот как…

–И Маринку тебе стоит забыть.

–Угу… Что, прости?

Она посмотрела на него. В тёмных глазах плясали задорные искорки.

–Она пигалица, – от Карины почему-то очень смешно было слышать это устаревшее слово, – может, для тебя это прозвучит грубо или даже жестоко, но ничего между вами уже не будет. Никогда. Нужно с этим смириться. И двигаться дальше. Она тебя уже забыла сто раз. А ты все ходишь, вздыхаешь.

–Я вроде, о сеансе психотерапии не просил, – пробурчал Лазарь.

–А это и не сеанс психотерапии. Это товарищеский совет.

Лазарь хотел сказать, что точно также не просил и товарищеских советов, но сдержался. В конце концов, Карина ведь все это говорила из хороших побуждений. По крайней мере, хотелось на это надеяться.

–Нет, я, конечно, тоже люблю пострадать, – сказала она, – для меня истинная любовь – это когда он повесился на ее чулках. Ну, или она на его галстуке. А если нет, то все это какое-то баловство. Но это только в книгах красиво и романтично. А в жизни нужно уметь расставлять приоритеты.

–Странные у тебя, конечно, представления о любви, – сказал он.

–Я стараюсь их из себя вытравить. Но это не так-то просто. Нас ведь с детства учат, что любовь – это страдание. Книжек или фильмов о счастливой любви почти и не существует. Сам посуди. Ромео с Джульеттой померли, Отелло Дездемону придушил. Анна Каренина под поезд сиганула. Желтков застрелился. Сплошная тоска. И как тут выучиться любить без мытарств?

–Ну да, – согласился Лазарь, – ролевые модели, наверное, так себе.

–И, что самое худшее, в здоровых отношениях нам, которые росли вот на этом всем, потом становится скучно. И мы ищем для себя новой боли. Старательно культивируем ее в себе. Как будто нет в природе процесса более достойного, чем самобичевание.

Лазарь пожал плечами.

–Может быть, оно и так. Может, и действительно нет.

"И боюсь, что скоро, Карин, ты этой поймёшь".

Но пока что Карина ни о чем не знала и, соответственно, ничего такого не понимала. Пока что в ее розовом мире скакали такие же розовые пони, а молочные реки текли меж берегов из печенья.

Что ж, тем больнее ей будет падать, когда она все узнает.

Лазарю вдруг даже стало жалко Карину. Сейчас она была похожа на человека, за спиной у которого стремительного растет ядерный гриб. А он, в свою очередь, ни о чем не подозревает, и только стоит и улыбается.

Он никогда не думал, что когда-то станет жалеть эту стерву. Может быть, дело было в том, что в эту секунду она стервой как раз не была.

С ним такое порой случалось. Вдруг просыпалось в груди странное, но от того не менее щемящее сострадание к кому-то или даже чему-то. Порой, для этого не нужно было и какой-то чёткой причины (хотя сейчас она, несомненно, была). Вот и сейчас вдруг стало так обидно за Карину, что на глазах едва не выступили слезы. Дима отвернулся и на всякий случай проморгался.

"Эмпатия, черт побери, – подумал он, – страшная штука".

Лазарь вдруг подумал, что со стороны они с Кариной, наверное, выглядят как пара влюбленных.

Закат догорал.

6.

15-21 сентября

В понедельник Кира не пришла в школу, потому что заболела. Через час после уроков я уже стоял у дверей ее квартиры и нажимал на кнопку звонка.

Дверь открыла ее мама.

–Здравствуйте, – сказал я, – я Киру навестить. Она меня пригласила.

На самом деле, конечно, никто меня не приглашал – это я сам напросился. Но Ирине Геннадьевне этого знать было необязательно.

Квартира Воробьевых выглядела ровно так, как я того и ожидал – просторная и светлая, под завязку забитая чем-то, что мой неискушенный взгляд определил одним единым словом "антиквариат".

И в то же время, было в этом уюте что-то странное, как будто бы холодное и отчужденное. Напускное. Словно всем этим скоплением картин, деревянных фигурок, маленьких скульптур и прочего очаровательного хлама пытались заткнуть какую-то пустоту. Но эта пустота все равно выглядывала и, отвратительно улыбаясь, подмигивала из-за наспех расставленных декораций.

–Кира у нас любит по вечерам без куртки по улицам шляться, – сказала Ирина Геннадьевна, – а сейчас-то ведь уже не июль месяц на дворе. Вот и простудилась.

Кира лежала у себя в комнате под толстым слоем из нескольких одеял. Неукутанным оказалось только лицо, раскрасневшееся и пышущее жаром.

–Привет, – сказала она, садясь на кровати и тут же принимаясь кутаться в свои покрывала, – близко не подходи, заразишься. У меня тридцать восемь и семь.

Голос был хриплый и слабый, совсем незнакомый. Я вдруг почувствовал резкий укол жалости вперемешку с какой-то… нежностью? Да, это была именно она. Нежность. И с каждой секундой она нарастала, и нарастала, и нарастала, до тех пор пока мне не стало трудно дышать.

–Ты чего вся укутанная? – спросил я, аккуратно садясь на краешек кровати, – жарко же, наверное. Тем более, с такой температурой…

–Наоборот, меня знобит. И уж прости, я там под одеялками вся в исподнем.

–А… – обронил я. Мне вдруг стало до крайности неловко. И чего я, собственно, сюда приперся? Кто она мне? Вернее нет, не так. Кто для нее я? Черт, наверное, стоило ограничиться смской с пожеланием выздоровления. Но сейчас уже поздно.

На самом деле я, конечно, знал, зачем я сюда приперся.

Мне, видите ли, просто хотелось посмотреть на Киру. Если получится – даже перекинуться парой слов, но и просто посмотреть тоже было бы достаточно. Провести без взгляда ее зелёных глаз несколько дней подряд я бы теперь не смог, даже если бы собрал в кулак всю волю, что только у меня была.

Да я, если честно, и не очень-то хотел совершать над собой подобное издевательство.

–Я вот… дорисовал, – сказал я, вытаскивая из пакетика сложенный листочек бумаги и протягивая ей.

От меня не укрылось, как аккуратно и бережно Кира его взяла. Словно это был не просто листок бумаги, а какой-нибудь старинный архивный документ, что рисковал рассыпаться в прах от малейшего прикосновения.

Я внимательно следил за Кирой, словно прикованный взглядом к каждой из мельчайших черточек ее прекрасного лица. И, быть может, замечал в нем что-то, чего не было на самом деле. Выдавал желаемое за действительное, не знаю. Но, так или иначе, мне показалось, что, разглядывая рисунок, она едва заметно улыбнулась, и изумрудное сияние ее глаз стало чуточку ярче, чем всего несколько секунд назад.

Я даже затаил дыхание. Потом не без труда оторвался от процесса созерцания и принялся копаться в пакете с гостинцами.

–Ты как-то сказала, что любишь с фисташками… – сказал я, вытаскивая оттуда шоколадку.

Кира с энтузиазмом выхватила ее у меня из рук и тут же принялась хрустеть фольгой. Я обратил внимание, что с момента моего появления девушка заметно повеселела. Может быть, конечно, дело было не во мне, а в шоколадке с фисташками, но все же…

–Эфо офень пфиятно, – сказала она, отправив в рот сразу большой кусочище, – когда фто-то помнит о тебе такие мелофи…

–Ты хоть прожуй… Подавишься.

Я смотрел за тем, как она уплетает подаренную мной шоколадку. Впечатление было такое, словно изголодавшийся путник в пустыне набрел на оазис с дикими фруктами. В эту секунду Кира была такой милой и по-детски смешной, что у меня приятно защемило сердце. Казалось, что по венам у меня течет не кровь, а та самая нежность. Нежность. Нежность.

–Ты сейчас похожа на хомячка, – обронил я и тут же прикусил язык.

Но Кира совсем не обиделась. Наоборот, рассмеялась, прикрыв рот рукой. Все ее одеяла, конечно, уже давно сбились, открывая фрагменты оголенной кожи.

Прожевав, она отложила шоколадку в сторону и сказала:

–Ты очень красиво рисуешь.

–Я знаю, – не стал скромничать я.

–А почему художку бросил?

Я пожал плечами.

–Понял, что занимаюсь не настоящим искусством, а имитацией.

–В каком смысле?

–Тебе правда интересно? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал как можно более ровно. Но в нем все равно послышалось что-то вроде робкой надежды.

–Конечно.

Уж не знаю, спрашивала ли она все это из вежливости, или нет. Хотелось верить, конечно, что нет.

–Ну вот твоя мама, к примеру. Ее картины – это настоящее искусство. Она не копирует мир таким какой он есть. Она рисует свой мир, что у нее внутри. То, как все внешнее преломляется в ее душе. Это ведь совсем другое. Просто рисовать, чтобы было похоже на то, что рисуешь – это, с моей точки зрения, не совсем про творчество.

Кира пожала плечами. Вновь натянула на себя несколько слоев одеяла. Мне почему-то стало грустно от того, что она это сделала – но я тут же сам устыдился этого чувства.

–Ну не знаю, – задумчиво произнесла девушка, – я, наоборот, всегда восхищалась мастерством. Тем, что дается долгими годами занятий. Тем, во что влито семь потов, понимаешь?

Где-то в сердце кольнуло. Я произнес:

–Того, что дано твоей матери, я не смог достичь и годами тренировок.

С тех пор я приходил к ней каждый день после уроков, до тех пор, пока она не выздоровела.

Было очень радостно наблюдать за тем, как Кире постепенно становится лучше. Мы болтали обо всем на свете, и я узнавал ее с каждой секундой все сильнее, и она все сильнее узнавала меня. Порой во время наших с ней разговоров я, расположив скетчбук на коленях, рисовал портреты. Конечно же, все это были портреты одной и той же девушки.

Шесть. К концу недели их было шесть той сотни, что я ей пообещал.

–Макс, скажи честно, – как-то раз спросила у меня Кира, – а почему ты ко мне ходишь?

Я почувствовал, как сердце замерло в груди. Этот диалог, конечно, назревал. И я должен был оказаться к нему морально готов. Должен был придумать, что ответить ей, если она задаст этот вопрос (а рано или поздно она бы его все равно задала).

И раз за разом я прокручивал в голове, что скажу ей, когда этот момент настанет. И как именно я это скажу, каким голосом, с какой интонацией – тоже. Все до мельчайших деталей. Гуляя по улицам или ворочаясь в кровати допоздна. Сидя на уроке или в темноте Кармана. Прокручивал и прокручивал. Прокручивал и прокручивал.

И вот теперь, когда момент истины настал, Кира просто взяла и перевернула все внутри меня вверх дном. Своим голосом, своим взглядом. И я понял, что все мои планы, все мои приготовления не стоили ровным счетом ничего.

А Кира ждала ответа.

–Мне… приятно проводить с тобой время, – наконец, произнес я.

–И всё?

–И всё.

"Слабак".

Я до рези в глазах вглядывался в ее лицо. Ловил каждое микроскопическое движение самого небольшого мускула. Больше всего я боялся увидеть в ее взгляде облегчение. Сразу скажу – его я там не увидел.

Кира пожала плечами и равнодушно произнесла:

–В таком случае, мне приятно это слышать.

И вечер потянулся как и прежде. Но что-то все же изменилось, и мы оба это чувствовали и понимали.

Когда я уходил, Кира вышла проводить меня до лифта. Обычно ходила только до двери и все, а тут вот надо же – до лифта. Наверное, я мог записать себе в актив эту крошечную победу.

Лифт долго отказывался приезжать. Мы стояли и молчали, и мне хотелось столько всего ей сказать, что казалось, будто и нескольких вечностей не хватит для этого. Но самое главное (да, самое главное) вполне можно было произнести на одном выдохе. Вот только для этого мне не хватало смелости. И так и не хватило в тот вечер.

Когда двери лифта, наконец, медленно поползли в стороны, Кира вдруг заглянула мне в глаза. Пристально, будто вглядываясь вдаль, стараясь заглянуть куда-то за горизонт. И произнесла тихо, едва шевеля губами:

–Что же творится в твоей голове?

Я так растерялся, что даже не сразу понял – вопрос адресован мне.

У меня мигом пересохло в горле. Да так сильно, что казалось, будто я до этого несколько дней брел по пустыне без единого глотка воды.

Я покачал головой, не зная, что сказать. Той самой головой, в которой бог знает, что творилось.

И как-то сами собой мои губы потянулись к ее губам. Я думал, что она отпрянет, отстранится – но нет. Напротив, Кира встала на цыпочки и тоже подалась вперед, и когда между нами осталось не больше пары сантиметров, и я почти ощутил вкус ее поцелуя…

Все оборвалось.

–Не надо, – сказала Кира, делая шаг назад.

Я легонько ударил себя по щеке, старательно делая вид, что только что просто был не в себе, а вот теперь-то, конечно, вернул контроль и что больше такого никогда не повторится.

–Прости, – тихо сказал я, – не знаю, что на меня нашло.

Кира резко замотала головой, словно пытаясь выкинуть из нее какую-то навязчивую мысль. которая ей очень мешала.

–Да. И ты меня прости, – сказала она, – я тоже не знаю… Прямо наваждение какое-то, ахах.

Смех вышел вымученным и неестественным.

Я повернулся к лифту, но тот уже успел уехать, пока мы безуспешно пытались полобызаться.

–Пойду по лестнице, – сказал я и кинул на Киру прощальный взгляд. Та выдавила из себя неловкую улыбку.

–Пока. Спасибо, что пришел. И обязательно приходи завтра.

Конечно же, я пришел на следующий день. И на позаследующий тоже.

С момента нашего с Кирой несостоявшегося поцелуя я жил в постоянном и мучительном ожидании… чего-то. Казалось, что вот-вот, и тонкая пленка недосказанности прорвется сама собой. И все между нами, наконец, прояснится. Но Кира, как назло, больше вообще не поднимала тем, что хоть как-то выходили за рамки нашего обычного дружеского общения. И до лифта она меня, больше не провожала. Только до двери.