С Кирой и без нее

10 сентября

-План помнишь? – спросил Сырник таким тоном, будто речь шла об операции по захвату Перл-Харбора.

На самом деле никакого плана у нас, конечно же, не было. Так Сырник называл парочку данных им наставлений из серии "не волнуйся и будь самим собой" и "она ведь тоже обычный человек".

Утро было хмурое. Я тоскливо смотрел то на дождь за окном, то на входную дверь кабинета. До первого урока оставалось пять минут, а Киры Воробьевой все не было и не было.

"Может быть, она и не придет сегодня…" – подумал я с какой-то странной смесью надежды и разочарования.

В этот самый момент в кабинет и зашла Кира. У меня мигом перехватило дыхание. Не успел я опомниться, как Сырник тут же зашипел:

–Идет! – и пребольно толкнул меня кулаком в спину.

Я по инерции вскочил на ноги, будто оловяный солдатик, которого дернули за веревочки.

"Черт, возьми себя в руки! – я мысленно отвесил себе пощечину, – тебе нужно всего лишь перекинуться с ней парой слов. Мужик ты в конце концов, или нет?".

Только, ради бога, не поймите меня неправильно. Я на самом деле не такой жалкий трус. Просто Кира… И если бы вы увидели ее вживую, ставлю все, что только у меня есть – вы робели бы точно также. А может, и еще хуже.

Те несколько шагов, что разделяли нас с Кирой, я преодолел в каком-то блаженном забытьи. Опомнился только когда уже стоял рядом с ней. Кажется, впервые мы оказались так близко друг к другу.

Тут, наконец, все волнение куда-то испарилось. Словно у артиста, что очень сильно переживал перед выходом на сцену – ровно до того момента, как сделал первый шаг навстречу зрителям из-за кулис.

–Привет, – сказал я, – ты вчера кое-что в школе забы…

Тут я понял, что она в наушниках и совершенно меня не слышит. Я почувствовал, как слегка покраснел. Моя уверенность в себе дрогнула, но выстояла.

Кира мягко улыбнулась и не спеша достала из ушей "аирподсы".

–Извини, я не расслышала.

–Ты вчера кое-что забыла, говорю, – повторил я зачем-то чуть громче, словно пытаясь перекричать музыку, которую Кира итак уже выключила, – мы с Сыр… В смысле, с Генрихом вчера по классу дежурили и нашли. Вот, держи.

И я протянул ей "Детей капитана Гранта", между страниц которого прятался мой скромный подарок.

Кира вновь улыбнулась все той же мягкой, ласковой улыбкой. От этой улыбки у меня в груди разгорался маленький огонек, и по всему телу разливалось приятное тепло.

Когда она улыбалась, все черты ее лица, и без того неудержимо прекрасные, словно бы наполнялись каким-то внутренним светом. И я подумал, что вот, наверное, почему сегодня так пасмурно – солнце просто не выдержало конкуренции и с позором спряталось за тучи.

За те несколько секунд, что мы молча смотрели друг на друга, я много всего успел передумать. И, ровно в тот момент, когда понял, что пауза затянулась, Кира произнесла:

–Спасибо. А я все гадала, где могла ее оставить.

И она приняла том из моих рук.

Я понял, что на этом все. Наш диалог закончен. Но мне слишком сильно хотелось продлить его хотя бы еще на чуть-чуть.

Поэтому я скосил глаза на коробочку с аирподсами, которую она держала в руках и спросил:

–Что слушаешь?

Предательский звонок на урок решил раздасться именно в эту секунду. Я даже слегка скривился от того, как сильно он резанул по ушам – хотя вряд ли на этот раз он был громче, нежели обыяно.

Но звук моего голоса безнадежно утонул в нем.

–Спасибо еще раз, – произнесла Кира, и я понял, что она меня точно не услышала.

Интерлюдия 3. Карина

13 сентября

Каждый раз, когда Карина видела Даню, ее и без того горячая армянская кровь закипала до состояния вулканической плазмы.

Ей нравилось в нем все. Нравилось, что он высокий – даже встав на цыпочки, она могла лишь уткнуться лбом ему в плечо. Нравились черты его лица; нравилась его неторопливая и размерянная походка, полная какой-то степенной уверенности в себе; нравилось то, как он одевался.

И пускай подружки называли Даню "через чур смазливым" и говорили, что о своей укладке он на самом деле печется больше, чем о своей девушке. Но что эти курицы понимали в парнях? Обычная зависть, вот и все на этом.

–Здравствуй, любовь моя, – сказал Даня своим очаровательным низким голосом, и Карине почудилось, будто она ощутила каждый его обертон каждой клеточкой тела.

Они обнялись, она вдохнула аромат его одеколона. Сладковатый, но в то же время – с нотками какой-то едва уловимой горечи. Поклялась себе, что запомнит эти объятия и этот аромат на всю жизнь.

Да, впервые в своей жизни Карина Тухманова была по-настоящему влюблена. И совершенно не стеснялась себе в этом признаться.

Парень, который украл ее сердце, всю жизнь учился с ней в одном классе. Она помнила его сгорбленным и прыщавым завсегдатаем последней парты, который никогда ни с кем не общался, ни с кем не дружил, и уж точно не имел ни малейшего шанса влюбить в себя кого-то из девчонок. А потом все как-то изменилось. Никто, наверное, даже и не заметил этого стремительного превращения из гадкого утёнка в прекрасного двухметрового лебедя – ровно до тех пор, пока это самое превращение не завершилось.

Взявшись за руки, они стали спускаться вниз по ступеням летнего кинотеатра. Карина всегда смотрела кино только из первого ряда – вот и сейчас спешила занять место вблизи от экрана.

–Народу – тьма, – произнес Даня. В его голосе послышалось легкое недовольство.

–Сегодня последний сеанс в этом сезоне, – ответила Карина, – потом все закроется на зиму. Все хотят посмотреть кино на свежем воздухе напоследок.

–Ну да, а потом начнется, – загундосил Даня, – дожди, слякоть, потом снег, мороз… Бррр…

В первом ряду как раз осталась парочка незанятых мест – да еще и рядом друг с другом. Воистину влюбленным благоволит сама судьба – даже в мелочах.

–Видишь, как нам повезло, – сказала Карина, устраиваясь поудобнее, и поставила сумочку на колени. Пришлось отпустить Данину руку – и она тут же почувствовала легкую пустоту в душе.

Эта пустота мигом растаяла, когда он сел рядом с ней. Карина невольно залюбовалась его мягким изящным профилем, но быстро опомнилась, и принялась рыться в сумочке в поисках помады.

"Что со мной происходит? – подумала Карина. Вернее, даже, не вся Карина целиком так подумала, а какая-то отдельная частичка ее сознания, что все еще могла мыслить рационально, – никогда еще я не позволяла себе так расплываться… И до добра это тебя, девочка, уж точно не доведет".

Но этот слабый голосок разума тут же потонул в бурных водах ее любви. Карина поняла, что уже с полминуты остервенело малюет губы помадой.

–Как фильм называется? – спросил Даня, нежно приглаживая рукой свою безупречную укладку.

–"Амели". Мой любимый фильм.

–Это какое-то старье, да?

Карина надула губы и сделала вид, что обиделась.

–Не старье, а классика на все времена. Тебе понравится. Вот увидишь.

И тут Даня наклонился к ее уху и тихо-тихо произнес одну из тех своих фраз, от которых она всегда таяла, будто мороженное на сорокоградусной жаре:

–Мне понравится любой фильм, если ты будешь смотреть его вместе со мной.

Карина решила остаться серьезной, но против ее собственной воли улыбка расползлась по лицу.

–И даже "Сумерки"? – хитро спросила она.

–Только не "Сумерки", – тут же отозвался Даня, словно только и ждал этого каверзного вопроса, – эту мутотень не спасешь даже ты. Уж прости.

И она рассмеялась.

Домой Карина вернулась уже за полночь. Щелкнула выключателем в прихожей и замерла перед зеркалом, словно пытаясь отыскать на своей коже следы поцелуев, что до сих пор ощущала – будто бы Даня прикасался к ней своими губами даже на расстоянии.

–Можно матери поспать спокойно или нет?

Карина улыбнулась своему отражению и посмотрела на маму, что появилась в дверном проеме спальни.

–Извини, мамочка. Я уже бегу в кроватку.

–Не сюсюкай. Взрослая кобыла уже.

"Сама ты кобыла", – подумала Карина, а вслух сказала:

–Мам, а я у тебя красивая?

Мама закатила глаза к потолку.

–Ты и сама о себе все прекрасно знаешь. Хватит на комплименты напрашиваться. Дуй спать.

Карину такой ответ вполне устроил.

4.

13 сентября

В субботу я отправился, как говорил Сырник, "любоваться на мазню".

В галерее было многолюдно – еще на входе я уткнулся в приличную такую очередь. Пока стоял, от нечего делать, читал имена участников выставки на стенде и с тоской осознавал собственную непросвещенность – большая часть имен мне была незнакома. С другой стороны, я всегда больше увлекался самой идеей, нежели человеком, который за этой идеей стоит. Ну да, в модной компании особо не покозыряешь кругозором – и что с того?

Вот, к примеру, Ирина Воробьева – ее имя большими буквами значилось в центре. Ни разу не слышал о такой художнице, а она ведь, судя по всему – большая звезда. Фамилия, конечно, вызывала совсем ненужные ассоциации с одним человеком, от мыслей о котором я как раз пытался отвлечься.

Впрочем, только увидев подписанные ее именем полотна, я тут же узнал этот авторский почерк.

Картины были похожи между собой, иногда – до смешного неотличимы друг от друга. Но это нисколько не походило ни на самоплагиат, ни на обыкновенную халтуру. Наоборот, ощущалось в этом что-то до боли настойчивое; какой-то исступленный порыв, десятки попыток как можно точнее выразить одну и ту же неизменную идею.

Каждое из полотен представляло собою меланхоличный орнамент из концентрических кругов, почти всегда – серых, коричневых или темно-зеленых. Круги все были идеально выверенными, словно начертанными при помощи циркуля – и в этом чувствовалась рука человека, на деле прекрасно знакомого с академической техникой. Точно также как чувствовалась она и в подборе цветовой гаммы; и в том, как незамысловатые геометрические фигуры выстраивались в магическую перспективу, словно создавая на холсте дополнительное пространственное измерение.

Много раз прежде мне доводилось видеть эти картины в интернете, но имени художницы я до сегодняшнего дня не знал.

–Тебе нравится?

Я вздрогнул, услышав знакомый голос. Голос, от которого так старательно прятался среди этих странных картин и чудаковатых скульптур.

Ну конечно. Ирина Воробьева, Кира Воробьева. Можно было догадаться.

–Это ведь твоя мама нарисовала, да? – спросил я, все также не глядя на Киру. Казалось, что посмотрю – и сразу же сгорю в изумрудном огне ее глаз.

В следующую секунду я ощутил легкое прикосновение чьих-то пальцев к моей руке. Оно жгло даже через ткань свитера.

И тогда я не выдержал и все-таки повернулся к ней.

Она стояла рядом и глядела на полотно. Кончики ее пальцев все также лежали на моем предплечье. Взгляд у Киры был задумчивый и как-будто слегка затуманенный едва уловимой печалью.

Интересно, она открыла книгу? Нашла ли она мой рисунок? Скажет ли она что-то об этом или сделает вид, будто ничего не было?

–Да, моя мама, – ответила она, – только вот, признаться, я совсем не понимаю этих ее картин. Все говорят, что она гениальная художница. И я в это верю, но…

–Но что?

–Но я не понимаю. Вот "Мона Лиза" – это красиво. Картины Левитана – это очень красиво. Врубель, опять же. Я, наверное, сейчас скажу кощунственную вещь, но в маминых картинах я красоты не вижу. Совсем.

Я пожал плечами.

–Про Врубеля в свое время также говорили. Между ним и да Винчи – несколько веков.

Она вдруг улыбнулась и весело сказала:

–Ой, не душни, – из ее уст это звучало совсем необидно, – я уже поняла, что живопись – твой конек.

–Я когда-то даже в художку ходил…

–Я это поняла.

Я снова вздрогнул, будто меня пронзили легким, но ощутимым зарядом тока. Это что, был намек? Или я выдаю желаемое за действительное?

–Как поняла? – осторожно спросил я, на всякий случай отворачиваясь.

Но лед, который только что чуть-чуть тронулся и, казалось, начал подтаивать, замерз обратно в ту же секунду.

–Ну, вот поняла и все, – ответила Кира.

Понятно. Ну не хочет говорить – ее дело.

–Я нашла твой рисунок.

–Что? – тупо переспросил я, поскольку уж точно не ожидал столь резкого поворота событий.

–Я нашла твой рисунок, – повторила она чуть громче, словно дело было в том, что я просто глуховат на оба уха.

–А… И… Как тебе?

Почти весь мой словарный запас в тот миг сократился до одних междометий, а сам я чувствовал себя самым дурацким дураком во всей вселенной.

–Он прекрасен. В смысле, не потому что на нем я нарисована, ахах, – она потупила взгляда, и я вдруг понял, что ей тоже неловко. Ну, разумеется.

Я впервые увидел ее уязвимой. Не гордой и прекрасно знающей себе цену красоткой, размеренно вышагивающей по школьному коридору; не обращающей ни капли внимания на взоры, что преследуют ее. Нет, в ту секунду она была… обычным человеком. Я даже вспомнил слова Сырника: "в конце концов, она такой же человек, как и все".

–Если хочешь, – хрипло сказал я, – я нарисую еще десять таких же.

Кира улыбнулась:

–А сотню сможешь?

Тогда я спросил:

–Ты правда этого хочешь?

И она ответила:

–Хочу.

Когда мы пили кофе в буфете, к нам подошла ее мама.

Я сразу понял, что это она – та самая Ирина Воробьева, знаменитая московская художница, чье имя красовалось на афише самыми крупными буквами. Слишком уж они были похожи с Кирой. Тот же вздернутый нос, те же правильные черты лица, даже цвет глаз – один и тот же. Только волосы – черные и короткостриженные.

Мой взгляд на мгновение упал на Киру, и я с удивлением заметил, что она как будто бы напряглась. Может быть, не хочет, чтобы мама подумала лишнего про наш дуэт?

–Привет мам, – сказала она и потянулась для объятий. Объятия вышли какими-то холодными и принужденными.

–Привет, доченька, – Ирина сделала шаг назад и осмотрела свою дочь так, словно видела ее первый раз в жизни, – опять свой кофе пьешь, а потом опять всю ночь не спать будешь.

–Ну, мам, – Кира поджала губы, – не душни.

Ирина перевела взгляд на меня.

–А кто это с тобой?

–Это Максим, мой одноклассник. Мы случайно с ним здесь встретились, – ответила Кира и зачем-то присовокупила откровенную неправду, – оказывается, он твой поклонник.

–В таком случае, очень приятно, – мама Киры протянула мне свою наманикюренную руку, – а я Ирина Геннадьевна. Мама Киры, как ты уже, наверное, догадался.

Я аккуратно пожал ее ладонь. Мягкую и изнеженную. Что тут скажешь – богема!

–Я, пожалуй, пойду, – сказал я, – не буду вам мешать.

–Ну что ты, Максим, ты нам совсем не мешаешь, – тут же отозвалась Ирина Геннадьевна.

А мне бы хотелось, чтобы это сказала Кира. Но Кира молчала.

Интерлюдия 4. Кира

15 сентября

Кира с Максом сидели на подоконнике, и он рисовал ее портрет. А она смотрела за тем, как ловко его руки управляются с карандашами. Ей это казалось почти магией.

Он был так увлечен процессом, что казалось, ничего другого для него в этот миг просто не существовало.

И даже в те секунды, когда Макс смотрел на нее, чтобы поймать образ и потом перенести его на бумагу – даже в те секунды его взгляд был взглядом художника. В том смысле, что с тем же успехом он мог бы смотреть на яблоко или на дерево, которые точно также собирался нарисовать.

И когда она ловила на себе его взор, какое-то странное чувство рождалось в ее душе. Странное и до крайности противоречивое. Кире вмиг становилось холодно от этого безразличного, отрешенного взгляда; и, в то же время горячо от того смутного и едва уловимого, что как будто бы крылось за этой отрешённостью.

А еще ей было жалко, что вот, сейчас прозвенит звонок, и большая перемена закончится, и Максим, наверное, не успеет дорисовать.

Тогда она сказала:

–Покажи, что получается.

–Я еще не дорисовал. Нельзя показывать, пока не готово. Иначе не получится.

Кира улыбнулась:

–Это такое суеверие у художников, да?

–Это у меня такое суеверие.

Она заметила, что Максим как-то вдруг насупился и помрачнел. Может быть, она что-то сказала не так?

Но мысли об этом тут же вытеснила дурнота – это очередная бессонная ночь, как обычно и водится, дала о себе знать в совершенно случайный момент посреди дня. Картинка в глазах поплыла куда-то в сторону, стремительно уплывая прочь от Киры.

–Кир, что с тобой? – услышала она голос Макса. Такой далекий, как будто доносился до нее через сотни световых лет.

А потом все встало на свои места. Несколько секунд понадобилось Кире чтобы понять, кто она, где находится, и кто сидит перед ней.

–Кир, – осторожно повторил Макс, – все хорошо?

Его пристальный внимательный взгляд был прикован к ней.

Она слабо улыбнулась.

–Все в порядке. Не переживай. Просто не выспалась.

–Иди-ка ты домой, в таком случае. И отоспись.

–Ты так не хочешь меня видеть? – попыталась отшутиться Кира.

Но Макс был непробиваемо серьезен.

–Я не хочу, чтобы ты грохнулась в обморок прямо на уроке.

"А что, быть может он и прав, – подумала Кира, – может быть, если не получается заснуть ночью, то получится днем".

И она уже решила было согласиться с Максом. Но в его синих глазах плескалось столь твердое желание убедить ее в своей правоте, что Кира решила не портить ему сладость победы собственной капитуляцией.

–Ну не знаю… – неуверенно произнесла она, – сегодня контрольная по биоло…

И тогда он сделал то, что она и хотела, чтобы он сделал.

А именно: крепко взял ее за руку и потащил за собой.

Она была не против. Только сказала:

–Обещай, что дорисуешь потом.

И он ответил:

–Обещаю.

Тогда она окончательно успокоилась.

Макс подвел Киру к Валентине Семеновне, что, в обнимку с горой тетрадей, уже успела войти в класс.

–Валентина Семеновна, Кира плохо себя чувствует. Ей надо домой.

Биологичка степенно развернулась и внимательно посмотрела на ребят.

–Что, прямо так плохо? – с лёгким подозрением спросила она.

Кира, задействовав весь актерский талант, изобразила печального и глубоко больного человека.

–Очень плохо. Она сейчас в обморок грохнется. Прямо тут. – ответил Максим.

Тогда Кира добавила еще чуточку экспрессии.

–Не надо на моих уроках в обморок грохаться. Ступай домой, Кира, так уж и быть. Тебя родители заберут?

–Я маме позвоню.

–Хорошо, – учительница перевела взгляд на Макса, – а ты, Ковалев, что, теперь ее официальный представитель?

–С сегодняшнего дня, – с готовностью ответил Макс.

Тогда Валентина Семенна хмыкнула и отвернулась. Макс посмотрел на Киру и выпустил ее ладонь, и она мигом почувствовала легкий укол грусти.

–Тебя проводить? – спросил Макс.

Она, конечно, хотела, чтобы он проводил. Поэтому сказала:

–Нет, не стоит.

–Ладно. Тогда хоть напиши, как до дома доберешься.

Она улыбнулась:

–Обязательно.

Никакой маме Кира, конечно, звонить не собиралась.

Вместо этого она просто спустилась на первый этаж и, пройдя мимо дремлющего охранника, вышла на улицу. Подставила лицо прощальным солнечным лучам – уже через пару дней должна была начаться устойчивая непогода.

Она вдруг вспомнила, как рука Максима порхает над листком бумаги. Как из разрозненных штрихов, случайных казалось бы взмахов карандаша, рождается что-то цельное; что-то, чего совсем недавно не существовало. Что-то, так похожее на нее.

"Классно, наверное, уметь делать что-то творческое, да еще и так хорошо" – размышляла она, идя к метро. Сама Кира в пятом классе занималась бальными танцами, и вроде как у нее даже неплохо получалось. Но потом случился очередной переезд, ту танцевальную школу пришлось покинуть, а в новую идти она уже не захотела. На этом все и закончилось.

И вдруг, сама не отдавая себе в том отчета, она сделала па, вскинув вверх руку и крутанувшись вокруг своей оси. Потом еще раз, и еще. Наверное, прохожие в ту секунду пялились на нее, как на сумасшедшую. Но ей было все равно. Что-то давно забытое пробуждалось в ней, и она пока не могла понять, что именно.

Но точно знала, что как прежде теперь уже никогда не будет.

5.

15 сентября

Свое слово я сдержал и дорисовал портрет Киры. Второй из той сотни, что я ей пообещал.

Теперь она совсем уже не шла у меня из головы. Меня это, конечно, пугало – и в то же время я ровным счетом ничего не хотел с этим делать.

Не могло быть уже никаких сомнений, что я влюблен по уши.

Кира Воробьёва просто появилась в моей жизни ни с того ни с сего, и перевернула в ней все сверх на голову. И тогда я понял, что как раз до этого момента все на самом деле и было сверх на голову, а теперь, наконец, встало на свои места.

Про нас, конечно, уже начали шептаться – особенно про нашу недавнюю аудиенцию на подоконнике, которая ну никак не могла пройти незамеченной. С одной стороны, эти слухи тешили мое самолюбие – приятно, когда тебя сватают к самой красивой девочке школы. С другой, я не мог не думать о том, как на фоне всего этого себя чувствует Соня.

От того я нет-нет, да наблюдал за ней. Но Соня казалась совершенно холодной, как и всегда. Заглянуть под эту непроницаемую маску безразличия было непосильной задачей даже для меня, знавшего ее с раннего детства.

Остаток дня после того, как Кира уехала домой, показался мне истинной пыткой. Дело было даже не в том, что ее не было рядом, хотя и это тоже. В конце то концов, дома по вечерам я ведь как-то без нее управлялся – а иногда даже получалось совсем не думать о Кире несколько часов подряд. Нет, столь болезненным отсутствие Киры ощущалось от того, что ее не было там, где я уже привык ее видеть за эти две недели.

Мой взгляд во время уроков скользил по классу и не находил ее. На перемене я бродил по школьным коридорам, но не встречал ее.

Тогда я погружался в собственные мысли – и она была там.

Перед последним уроком мы с Сырником, как-то не сговариваясь, забрели в карман. Когда я туда зашел, Генрих уже сидел на своем излюбленном месте под "Воскрешением Лазаря". Впечатление было такое, будто он дремлет, уронив голову на грудь. Но я знал, что он делает так, когда очень крепко о чем-то задумался.

–Генрих, – тихо позвал я.

–Ау? – сразу отозвался он, впрочем, всё также не поднимая взгляда.

–Все хорошо?

–Все прекрасно. А что?

Тут он, наконец, поднял голову. Глаз его я в темноте, конечно, не видел.

–Можно я сяду? – решил спросить я. Неписаные правила, все-таки, порой бывают куда важнее писаных. Даже для двух лучших друзей.

–Тебе всегда можно.

Я сел на диван рядом с ним. С минуту мы молчали, и каждый думал о чем-то своем. У Сырника на душе явно было что-то тяжелое, о чем он не рассказывал – но я не спрашивал. Потому что если не рассказал сам, значит не хочет. А этого уже достаточно, чтобы не лезть человеку под кожу.

–Ты когда-нибудь влюблялся? – вдруг спросил он. Вопрос был странный – в первую очередь, потому что Сырник прекрасно знал, что да, влюблялся. Ровно две недели назад, и с тех пор вроде как ничего не поменялось. Потому я, рассудил, что вопрос носит сугубо риторический характер и нужен только, дабы подвести разговор к какой-то теме. К понятно какой теме.

Поэтому я не стал отвечать и оказался прав. Генрих заговорил сам.

–Есть одна девочка. Она учится с нами в одной школе, но на два класса младше. Беда в том, что она, наверное, даже не знает моего имени. А я лужицей расплываюсь каждый раз, когда вижу ее в коридоре. Понимаешь?

Понимал, конечно. Как не понимать?

–Мне просто хочется, чтобы она узнала, что я есть, – продолжил Сырник, – что я существую.

–Врешь, – с готовностью ответил я, – ты не этого хочешь.

–Для начала хотя бы этого.

–Ты хочешь моего совета? Хочешь, чтобы я сказал, что тебе нужно делать?

Раздался звонок на урок, но мы оба даже не шелохнулись.

–Хочу, – ответил Сырник, – а то все только я тебя науськиваю. Давай теперь ты помоги лучшему другу.

–Кто хоть она, для начала?

–Маша Ионова.

Если честно, раздавать советы по поводу отношений я никогда не умел. Но раз уж Сырник просил, стоило попытаться выдавить из себя хоть что-то. Хотя бы из чувства долга.

Поэтому я принялся неистово копаться в памяти, пытаясь припомнить, что это вообще за Маша такая. Имя было знакомое.

–Это та рыжая что ли? – наконец, произнес я.

Если правда она, то мне было решительно неясно, чего такого особенного в ней Сырник нашел.

–Да, рыжая, – с придыханием ответил Сынник. И тогда я понял, что все действительно серьезно.

Я озвучил свои мысли по поводу этой Маши. Но Генрих лишь степенно ответил:

–О вкусах не спорят.