С Кирой и без нее

Интерлюдия 6. Кира

24-25 сентября

Когда Кира вернулась домой после школы, снаружи было темно, а внутри – пусто. На кухне она нашла записку от родителей: "Мы ушли на спектакль. Будем поздно".

Она прошлась по каждой из комнат все еще не ставшей для нее "своей" квартиры. Позажигала повсюду свет. Вернулась на кухню и вскипятила чайник. Заварила лапшу. Достала из рюкзака записку и положила перед собой.

Записка была короткая и от того еще более интригующая. На листке клетчатой бумаги корявыми нестройными буквами было выведено: "Приходи завтра после уроков в актовый зал. Я хочу кое-что сказать. Не могу больше держать это в себе".

Кира несколько раз перечитала написанное, словно там вдруг могло появиться что-то еще, прежде ею незамеченное. Эту записку она нашла у себя в рюкзаке, вернувшись в класс после перемены. Отправитель, разумеется, оставался неизвестным.

От любопытства все внутри зудело. Кира напрягла память: где бы она могла раздобыть образцы почерка кого-то из одноклассников?

По всему выходило, что нигде. Если только завтра украсть стопку тетрадей из учительской, а потом сидеть сверять в Кармане с фонариком в руке.

Идти или не идти?

Кира аккуратно разгладила успевшую слегка помяться записку. Потом встала и принялась решительно кипятить чайник.

"Да ну его, – решила девушка, – кем бы он ни был. Если чего-то хочет, пусть подойдет и вслух все скажет сразу. А вот это все с записками – это как-то несерьезно".

И твердо решила, что, конечно, никуда не пойдет. С чего бы вообще она должна куда-то идти?

Однако, все оказалось не так уж и просто. Весь следующий день любопытство подтачивало ее, как вода подтачивает камень – по чуть-чуть, зато с завидным упорством.

Кира скользила взглядом по мальчишеским профилям и затылкам, гадая, кто из них мог бы быть отправителем загадочной записки.

Ночью ей опять не спалось, и сомкнула глаза она только под утро – теперь последствия двухчасового сна сказывались во всей своей неотвратимости. Несколько раз они с Максом пересеклись взглядами, но тот и бровью не повел. Хотя Кира прекрасно знала, о чем он думал.

На третий раз она ободряюще улыбнулась ему. Но Макс, увидев это, как-то наоборот помрачнел, и отвернулся, и больше они глазами не сталкивались.

Тогда она почти на сотню процентов уверилась в том, что это он.

Не то чтобы прежде Кире не доводилось получать любовных записок – напротив, происходило это даже с завидной регулярностью, начиная, наверное, класса с четвертого. Но были это, преимущественно, разные криво написанные (или и того круче, содранные у какого-нибудь Пастернака) стишки либо целые простыни выведенного дрожащей мальчишеской рукой текста, к концу которого автор сам начинал путаться в собственных мыслях. Здесь же все было предельно по-деловому. Приходи, надо поговорить. Сразу видно, человек знает, чего хочет.

Очень похоже на Макса, если честно.

В конце концов, после уроков Кира явилась в актовый зал. Там было пусто – пустовало каждое из кресел, пустовала сцена. Кира даже подумала, что таинственный ухажер испугался и решил слиться в последний момент.

Но она решила все-таки дать ему десять минут. Села на краю сцены и принялась болтать ногами, прислушиваясь к шуму дождя за окном.

Уже через пару минут она поняла, что ждёт-то, на самом деле, одного конкретного человека. И пришла сюда тоже только ради него. И что все это время просто боялась себе в этом признаться, но вот, наверное, пришло время, чтобы перестать прикидываться.

В противном случае она бы, конечно, сделала вид, что никакой записки не получала. Или что та бумажка упала к ней в рюкзак по чистой случайности, а предназначалась вон, допустим, Карине. Кира так делала уже много раз. Сама сбилась со счета, сколько именно.

Дело было даже не в каком-то тщеславии – скорее, в банальном практическом расчете. Когда тебе каждый день дарят по коробке конфет, то вскоре можно и помереть от сахарного диабета – если не начнешь вскоре эти коробки выкидывать. Или вот артисты – им же постоянно вручают цветы, присылают мягкие игрушки и прочую ерунду. Ну не коллекционируют же они все это (хотя некоторые, может, и коллекционируют – но Кира была уверена, что эти-то как раз и есть самые тщеславные). Скорее уж – выбрасывают большую часть. Иначе можно погрязнуть в этом радостном хламе и задохнуться под ним. Также и с мальчишеским вниманием.

Кира выработала эту концепцию классе в седьмом, и с тех пор она работала безупречно. А сейчас дала трещину – потому что ей самой едва ли не впервые кто-то понравился. На такой внезапный поворот событий замечательная концепция была, конечно, не рассчитана.

И вот Кира Воробьева уже, как дурочка, сидит на сцене и болтает ногами, и ждет своего единственного, будто наивная восьмиклассница. Только косичек не хватает, чтобы за них можно было дёргать.

Впрочем, пришел-то как раз не тот, кого она так ожидала увидеть.

–Привет, – робко сказал Славик, подходя к сцене. Тут же снял очки и принялся с остервенением протирать стекла, будто они задолжали ему денег.

Кира ободряюще улыбнулась ему.

Эта улыбка всегда работала и работала безотказно. У Киры был целый арсенал улыбок, среди которых она больше всего ценила именно эту – ласковую и чуть-чуть (совсем чуть-чуть!) снисходительную.

Только вот сегодня этот ее излюбленный прием не сработал уже во второй раз. Славик как-то еще сильнее оробел и вжал голову в плечи. Кира подумала, что, наверное, нужно будет снова порепетировать и подтянуть свои актерские навыки.

–Я это… Хотел… В общем… – мялся, тем временем, Славик.

Из-за того, что Кира сидела на сцене, а он стоял внизу, получалось, что Славик смотрит на нее снизу вверх. Осознав это, она мягко спрыгнула на ноги и встала напротив.

От этого Славик, кажется, смутился совсем уж под чистую и окончательно потерял дар речи. Только хлопал глазами да открывал-закрывал рот, будто безмолвная рыба в аквариуме.

Кире вдруг стало грустно. Хотелось сказать ему: "Я, между прочим, тоже человек. Обычный, из плоти и крови". Но вместо этого она молчала и ждала, когда Славик сможет выдавить из себя хоть что-то.

–Я как только тебя увидел, – наконец, произнес он и тут же затараторил, словно стремясь поскорее закрепить этот первый успех, – я сразу понял, что ты самая. Кира, я никогда не видел девушки красивее, чем ты. Правда. Я не знаю, я… Ты как солнце, понимаешь? Когда ты рядом, мне тепло, и… и… Иногда мне кажется, что я схожу с ума, когда тебя не вижу. Люди ведь не могут долго жить в темноте, они тогда сходят с ума. Вот и я…

Славик замолчал, и дерзко, с вызовом, посмотрел ей в глаза.

–Делай с этой информацией что хочешь, – добавил он, уже чуть тише, – мне все равно. Я просто хотел, чтобы ты знала.

Но ему, конечно, было не все равно, и они оба это понимали. Славик прекрасно знал, чего он хочет от Киры и зачем он ее сюда пригласил. Но для него было жизненно важным оставить себе эту спасительную возможность отыграть безразличие, хотя бы крошечное. Сохранить остатки гордости. И это они тоже понимали. Оба.

Но Славик, к ее легкому удивлению, повёл себя просто до ужаса достойно. Ей даже стало не по себе от того, насколько.

–Хорошо, – сказал он в ответ на ее молчание, – я все понимаю, Кир. Не дурак. Но можно я тогда буду греться в твоих лучах? Тебе это никаких проблем не составит, а мне будет легче.

Она пожала плечами.

–Ну ладно уж. Грейся. Кто ж тебе запретит? Только ты меня совсем не знаешь. Ты слишком хорошего мнения обо мне. Слишком.

Славик только фыркнул, и ничего не сказал.

–Думаешь, что я вру? – осторожно спросила она, потому что ей было очень нужно, чтобы он что-то сказал. А он не говорил.

Тогда она сделала шаг ему навстречу и повторила, ощущая, как все внутри поднимается и рвется куда-то наружу:

–Я ведь вру? Слав, скажи, я ведь вру?

Голос ее дрожал. В горле встал ком.

Славик молчал.

7.

28 сентября

-А твои родители как относятся к тому, что ты каждый раз до ночи пропадаешь? – спросила у меня Кира Воробьева.

Я усмехнулся и, прищурившись, посмотрел на желтоватое пламя уличного фонаря. Перед глазами тут же заплясали звездочки – прямо как тогда, когда мне в голову прилетел баскетбольный мяч; или, еще лучше – тогда, когда я впервые увидел Киру.

–Мои родители слишком заняты друг другом, чтобы заметить мое отсутствие, – ответил я, – наверное, оно и к лучшему.

Мы снова сдвинулись с места и побрели по тропинке вглубь парка. А я до сих пор не мог поверить своему счастью. Что Кира – вот она, рядом со мной.

Вдохнул сырой сентябрьский воздух. Прохладный и свежий, наполненный первым, пока еще смутным ощущением грядущего декабря. Подумал о том, что вот, скоро все заметет снегами. Начнется московская зима, суровая и неприветливая. Моя восемнадцатая московская зима.

А весна – она такая далекая, как будто никогда вовсе не наступит. Впрочем, так ведь мне казалось каждую осень.

–Прости, если для тебя это больная тема, – сказала Кира, нарушив наше уютное таинственное молчание.

Я даже не сразу понял, что она имеет ввиду – с момента моего ответа прошло не меньше нескольких минут. А когда понял, отчего-то немного смутился:

–Да не то чтобы… Я же говорю, это, наверное, не плохо. Зато никто мозги не делает по пустякам.

Я бросил на Киру короткий, осторожный взгляд – такой, чтобы она не успела заметить, что я на нее смотрю. Постарался запечатлеть ее образ на сетчатке сознания, дабы унести куда-то вглубь и любоваться там; разглядывать, как помятую фотокарточку. Но темнота, как назло, скрадывала ее черты.

С момента нашей странной и неловкой сцены у лифта мы старательно делали вид, что ничего между нами в тот вечер не произошло. Обходили эту тему с завидным упорством, хотя она – и это было очевидно, неотступно скользила по воздуху вслед за нами, куда бы мы с Кирой не отправились. Я все искал момента, чтобы начать этот диалог, и расставить, наконец, все точки над "и". Только вот подходящий момент все как-то не наступал.

И тогда я понял, что он и не наступит. Подходящий момент не наступает никогда. Точно также как и вдохновение художника – это лишь выдумка тех, кто вечно ищет предлог.

–Что случилось между нами в тот вечер, Кира? – на одном дыхании произнес я, и звук собственного голоса показался мне оглушительно громким.

Да уж, я никогда не умел плавно подводить разговор к неудобной теме. Зато кинуться в пропасть, как отчаянный дайвер, и надеяться, что повезет не расшибиться о скалы – это как раз про меня.

–Я надеялась, что ты никогда не спросишь, – ответила Кира. Ответила почти сразу и от того я понял, что наоборот – она все это время ждала именно этого вопроса.

Мы оба, не сговариваясь, остановились и повернулись друг к другу. Свет фонаря упал прямо Кире на лицо, и я впервые за долгое время смог разглядеть ее черты. Ветер крепчал. Я видел, как он безудержно трепет ее шарф и воротник ее куртки.

–Я не мог не спросить, Кир. И ты это прекрасно понимаешь.

–Зачем ты появился? – произнесла она слабым отрешённым голосом.

Я помотал головой.

–Я ничего не понимаю.

Она слабо, играючи, ударила меня кулаком в грудь.

–Ай, – зачем-то сказал я, хотя больно не было. И добавил: – вообще-то, это как раз ты появилась в моей жизни, а не наоборот. Свалилась, как кирпич на голову. И я теперь не знаю, что делать.

–Понимаешь, я всю жизнь скользила с одного места на другое. Нигде не задерживалась надолго. И здесь тоже не задержусь – хотя бы потому что это выпускной класс. Когда каждые год-полтора в твоей жизни все круто меняется, привязываться к людям очень опасно. И я не привязывалась. По крайней мере, изо всех сил старалась. А потом появился ты, Максим. И я, страшно сказать, привязалась. А этого в моей ситуации делать было совсем нельзя. И я теперь тоже не знаю, как быть.

–Страшно, наверное, – отозвался я, – жить вот так.

–Не страшно. Скорее, просто тоскливо. Чуть-чуть. Но я уже привыкла. В этом даже есть свой шарм.

Она слабо улыбнулась.

–Год пройдет. Будешь ли ты помнить меня?

Более глупого вопроса она и задать не могла.

–Буду, – твёрдо ответил я.

–Это ты сейчас так говоришь. И, может быть, сам веришь в сказанное. Но время – вот что действительно страшно. Время и расстояние.

Я почувствовал, как сердце болезненно сжалось. И она. И она тоже говорит об этом.

–Все меняется так быстро, – продолжала, тем временем, Кира. Ее огромные глаза смотрели прямо в мои, – лица размываются, теряют очертания. Знакомые места навсегда становятся чужими. И лучше ни к чему не привыкать, ведь оно потом все равно исчезнет. Ни к чему и ни к кому.

–Не получится, – хрипло произнёс я и покачал головой, – не получится прожить так всю жизнь.

–Верно, – не стала спорить Кира, – у меня уже, собственно, не получилось. И тогда, на лестничной площадке… Я испугалась. Испугалась, когда поняла, что проиграла. И…

Я не дал ей договорить. Просто взял и, набравшись смелости, накрыл ее губы своим поцелуем. Кира обвила руки вокруг моей шеи.

И запах ее парфюма был так прекрасен, что я готов был всю оставшуюся жизнь вместо воздуха вдыхать только этот сладкий, слегка терпкий аромат.

Интерлюдия 7. Даня

1 октября

Даня Колосков не очень любил солнечную погоду – вся эта радостная идиллия его слегка раздражала. Куда больше по душе ему были проливные дожди да серые небеса. В такие дни можно было выйти на улицу и спокойно эстетствовать, укутавшись в длинный черный плащ. Но сегодня погода уж точно не подходила под его излюбленное занятие.

Поэтому после уроков они с Кариной просто пошли в парк, что раскинулся прямо рядом со школой. Даня с тоской глядел на ярко-желтые и красные листья. Хотелось уже, чтобы они поскорее все опали и деревья стали, наконец, голыми и облезлыми.

Карина все что-то тараторила без умолку, но Даня не слушал. Ее огромные чёрные глаза блестели на солнце. От скуки он пытался рассмотреть в них собственное отражение и думал о том, как ему, в сущности, все это надоело.

Это слово было одним из главных спутников его жизни: "надоело". Оно всегда шло рука об руку с еще одним: "скучно". Что бы ни происходило с Даней, ему это очень быстро набивало оскомину, и тут же зеленая тоска обвивала его своими цепкими лапами. Так было и сейчас.

Даня полагал, что подобный склад характера – очевидный признак гениальности. В чем именно заключалась его гениальность, он сформулировать не мог, но был твердо уверен, что наделен ею сполна. Оставалось только найти ей нужное применение.

А такая солнечная погода для этого решительно не подходила. И болтающая обо всякой чепухе Карина – тоже. Истинный гений должен быть одинок и мрачен – так считал Даня. От того почти сразу стал искать способ, как бы улизнуть.

–Ты меня слушаешь?

Он вдруг понял, что бессвязный поток сознания из уст его подруги оборвался, и теперь она с подозрительной серьезностью смотрит ему прямо в глаза.

–Слушаю, конечно, – Даня поморщился и потер виски, натянув на лицо страдальческое выражение, – просто голова разболелась.

Карина, ни говоря ни слова, тут же принялась копаться в своей сумочке. Даня следил за ее смуглыми руками, ловкими пальцами, что были увенчаны длинными красными ногтями.

Когда Карина вот так как сейчас опускала голову и становилась собранной и серьезной, она выглядела особенно красиво. Она всегда, конечно, выглядела красиво, но в такие моменты – даже через чур. Даню уже давно не пугало, с каким внутренним холодом он отмечает подобные вещи. Красота, как и многое другое, стала для него просто очередной объективной категорией. Никакого бурления крови. Никаких замираний сердца. Ничего.

Впрочем, в последние недели из этого устойчивого правила наметилось одно внезапное исключение. Но сейчас этого исключения не было рядом. И Даня смотрел, как Карина вытаскивает из сумки упаковку "парацетамола" и протягивает ему облатку. Потом вытаскивает следом бутылку воды и даже заранее откручивает крышку – чтобы ему, Дане, не пришлось потратить лишних килоджоулей энергии на такое непосильное действие.

Даня послушно проглотил обезбол, продолжая делать вид, будто и впрямь не очень хорошо себя чувствует.

Карина подняла свои глазища к небосклону и произнесла:

–Похоже, дождь будет.

Эти слова заставили и Даня поглядеть наверх. Действительно, небо стремительно заволакивало тучами. Что ж, отлично – еще один шанс, чтобы побыстрее разбежаться по домам.

–Пойдем к метро, – сказал он, поднимаясь, – не хватало еще, чтобы ты промокла и заболела.

Услышав это, Карина сперва бросила на него короткий взгляд, потом потупила глаза и отвернулась – но он все же успел заметить, как она улыбается. В ней ещё оставалось что-то от той гордой сердцеедки, которой Карина была всю свою жизнь, и оно порой просыпалось в ней, пусть и ненадолго – но это "что-то" стремительно вымывало любовью. Любовью к нему.

Даня, впрочем, по этому поводу не испытывал никакой гордости. Просто отмечал как факт – чисто машинально. Поставил галочку и пошел дальше.

А ведь в первую неделю, может, даже две он и вправду любил Карину. И ему казалось, что вот, сейчас-то все, наконец, изменится. Сейчас все будет по-настоящему. Уже много раз он попадался в эту ловушку первых эмоций. Но раз за разом ловушка захлопывалась, оставляя его наедине с пустотой. Оставалось только признать поражение и принять тот факт, что нечто подобное случилось и на этот раз.

Пока они шли к метро, в воздухе все нарастало и нарастало предвкушение скорого ливня с грозой. И, в конце концов, когда заветная красная буква "М" была уже совсем рядом, дождь, наконец, пролился. В небе сверкнула молния. Но, вместо того, чтобы ускорить шаг и поскорее преодолеть последние метры до вестибюля станции, Даня вдруг остановился. Карина послушной тенью замерла рядом.

Наверное, более красивого момента для того, чтобы расстаться, судьба ему уже не подкинет.

В жизни ведь все нужно делать красиво, так он считал. Как будто ты в кино, или, на крайняк, в клипе какой-нибудь музыкальной группы.

Он повернулся к Карине и заглянул ей в глаза, думая, что вот, сейчас-то он все ей и скажет. Но та, восприняв все по своему, уже потянулась для поцелуя. И Дане ничего не оставалось, кроме как на этот поцелуй ответить.

8.

6 октября

Сырник со своей Машей все ходил вокруг да около. За этот месяц он так с ней и не заговорил – только языком трепал что вот, конечно, завтра то как придет с утра и возьмет все в свои руки. В конце концов, мне надоело слушать эту пустую браваду, и на большой перемене я едва ли не за руку оттащил его к кабинету 9 "в".

–Иди внутрь, – сказал я, – и без победы не возвращайся.

–А ты что? – спросил он, будто от меня дальше и в правду что-то зависело.

–А я пойду по своим делам, – честно ответил я.

Генрих состроил страдальческую мину, но ничего не сказал. Вместо этого развернулся и шаткой походкой оловянного солдатика отправился навстречу своей судьбе – будто дрессировщик, входящий в клетку к дикому тигру.

Что касается наших взаимоотношений с Кирой – все, как это ни странно, осталось как прежде. Вернее, почти все. Мы также каждый вечер гуляли допоздна после уроков. Также болтали о всякой всячине – если честно, мне было по боку, о чем именно с ней разговаривать. Главное что с ней. Домой я возвращался ближе к десяти, счастливый и окрыленный. Но что-то, конечно, не могло не измениться.

Причина этому была вполне очевидная – мы с Кирой поцеловались.

Теперь уже делать вид, что между нами ничего не происходит, было невозможно – в этой бессмысленной игре мы оба дружно проиграли, причем с треском. Нет, назвать парой нас, конечно, еще было нельзя – как бы того мне, признаться, не хотелось. Но и просто приятелями, и даже друзьями мы уже не были.

Это осознание, кажется, подтачивало нас обоих. Оно жило между нами, как что-то невысказанное, не произнесенное вслух, но от того еще более очевидное.

Я любил ее и любил без памяти. Боюсь, что так полюбить кого-то мне уже не удастся. Не знаю даже, хорошо это или плохо.

И когда она клала голову мне на плечо, казалось, что вот ради этого момента я и жил всю свою жизнь. И что когда я провожу ее до дома, и она исчезнет за дверью подъезда – я тут же растворюсь; перестану существовать. Потому что я жил только тогда, когда Кира Воробьёва была рядом со мной.

Но когда после наших прогулок я возвращался домой – на этом мое существование и заканчивалось. До следующей встречи.

Если честно, когда я говорил, что мои родители были слишком заняты друг другом, дабы обратить внимание на мое постоянное отсутствие допоздна – я немного ошибался. В один из вечеров отец с матерью меня прямо-таки огорошили.

–Сын, нам нужно с тобой серьезно поговорить, – сказал папа.

–Да, сынок, присядь, – добавила мама.

Я замер с чайником в руке, гадая, где и когда успел так накосорезить. Потом медленно опустил чайник обратно на плиту и внимательно посмотрел на родителей.

Обычно вечера они проводили за одним из двух равноважных занятий: или ругались, или любовались, как два молодых голубка. И то и другое они умели делать самозабвенно и с полной отдачей. А я спокойно жил своей жизнью, стараясь не вникать в тонкости родительских взаимоотношений. А тут надо же: "нужно серьезно поговорить".