С Кирой и без нее

Эта простая и очевидная мысль пронзила его сердце тонкой и острой иголкой ревности. Генрих вдруг представил, как прямо у него на глазах кто-то другой обнимает Машу. Целует Машу. Берет Машу за руку.

Нет, такого зрелища он бы вынести не смог.

Тогда он решил уйти, но Маша его в этом опередила. С облегчением Генрих увидел, как она разворачивается и уходит прочь. Проводил ее взглядом до тех пор, пока копна ее огненных волос совсем уже не скрылась из виду.

И тогда он почувствовал пустоту. Да, одновременно он хотел, чтобы Маша ушла, и всей душой желал, чтобы она хотя бы еще на несколько секунд осталась в поле его зрения.

А началось все ровно неделю назад, когда он пришел получать учебники. Прежде Генриху случалось встречать Машу в школьных коридорах – вроде как, она училась на один или два класса младше. Но все эти годы она была для него лишь кем-то смутно знакомым. Еще одним фоновым персонажем его жизни, которому он не придавал особого значения. Он даже не знал ее имени.

Но неделю назад все изменилось.

Было чертовски жарко – термометр показывал тридцать градусов по Цельсию. Город плавился. Плавился асфальт, плавился воздух. И Генрих вместе с ними.

Духота в школьной библиотеке стояла такая, что воздух можно было резать на куски, словно очень неаппетитный пирог. Одиннадцатые классы свои учебники уже получили в другой день, но тогда Генриху было слишком лень выходить из дома. Поэтому теперь он попал в компанию девятиклашек.

Очередь ползла медленно, поэтому Генрих изо всех сил искал для себя развлечения. Одним из таких было читать названия на корешках книг. Он считал себя начитанным человеком, однако большая часть заглавий была ему незнакома.

Книги были старые, потрёпанные и какие-то по-своему одинокие. К примеру, вот этот том "Мальчиша-кибальчиша". Кто и когда в последний раз брал его в руки? Сколько лет той пыли, что скопилась на его страницах?

Читать названия книг вскоре ему наскучило, и тогда он переключился на то, что происходило прямо у него перед глазами.

А там было на что посмотреть.

Каскад вьющихся пламенно-рыжих волос волнами падал на плечи какой-то невысокой худенькой девчонки, что стояла в очереди перед Генрихом. Он сам не заметил, как залюбовался этими волосами. Какой же все-таки необычный цвет…

Пару раз девчонка поворачивалась в профиль, и он видел ее вздернутый веснушчатый носик и острый подбородок. Припомнил, что, кажется, прежде встречал ее – но ни имени, ни фамилии не знал.

Очередь, между тем, постепенно таяла, словно от жары – но все же медленнее, чем того бы хотелось. Генриху было нестерпимо жарко и казалось ему, что отчасти этим жаром пышет от тех самых волос, что ярким пятном горели перед ним.

Наконец, они остались вдвоем. Библиотекарша Октябрина Рудольфовна взглянула из под толстых роговых очков, сползших на нос и безучастно поинтересовалась скрипучим старческим голосом:

–Имя?

–Ионова Маша, – звонко отозвалась рыжая.

Так Генрих узнал, как ее зовут.

–Вишневский. Генрих Вишневский, – отрекомендовался уже он сам через несколько минут, когда Маша забрала свои учебники и ушла.

Октябрина Рудольфовна долго водила пальцем по списку. Генрих терпеливо ждал.

–Нет такого, – наконец, с легкой растерянностью в голосе заключила библиотекарша.

–Так я и не из девятого. Из одиннадцатого. Меня там и не будет.

–Тьфу ты! А раньше сказать не мог?

Генрих лишь пожал плечами. На все, что так или иначе его окружало, он сейчас реагировал по сугубо остаточному принципу. Гораздо больше его интересовала эта рыжая девчонка. Может, еще получится ее догнать и предложить понести учебники? Рюкзак то наверняка очень тяжелый. А она такая мелкая, не дотащит ведь…

Догнать не получилось.

Когда он пулей выскочил обратно на школьный двор, не обращая внимания на кирпичную тяжесть рюкзака с книгами, Маши уже и след простыл. Генрих завертел головой, силясь высмотреть знакомое оранжевое пятно – но ничего оранжевого вокруг не было в принципе. Даже листья на деревьях еще оставались зелеными.

Тогда он медленно побрел вдоль забора. На смену азарту пришло смятение. И рюкзак тоже вдруг стал до ужаса тяжелым.

Но с тех пор она больше не шла из его головы. Всю неделю до первого сентября Генрих провел в ожидании – если бы кто-то всего месяц назад сказал ему, что он будет с нетерпением ждать начала учебного года, Генрих бы, без всяких сомнений, поднял этого человека на смех.

И вот заветный день наступил. И он искал Машу в коридорах. Каждый раз, выходя на перемене из класса, надеялся встретить ее. Но увидел только сейчас, на школьной площадке, когда между ними было целое футбольное поле.

А вот эта новенькая его совсем не впечатлила. Как ее там звали? Кира? Ну да, красивая. Даже очень. Ну и что с того? Красивых много, а вот особенных…

Генрих с иронией наблюдал за тем, как все до единого парни провожают Киру глазами. Да и девушки тоже. И, конечно же, всем было до чертиков интересно, кому она достанется.

Он прошел сквозь школьные ворота и оказался на улице. Вдруг в очередной раз подумалось, что скоро всего этого не будет. В смысле, не будет футбольного поля на школьной площадке, и самой школьной площадки тоже не будет; не будет тяжёлого рюкзака с учебниками, не будет пускай и набивших оскомину, но все же таких привычных подростковых интриг. Не то чтобы он любил все это. Он к этому привык. Может быть, в определенном смысле, сила привычки даже прочнее, чем сила любви. И было странно знать, что уже к лету все поменяется.

Генрих качнул головой, отгоняя от себя все эти странно-щемящие мысли. В конце концов, думать о подобном еще рано. Впереди девять месяцев. Целая жизнь, если провести их правильно.

2.

4 сентября

День начался с того, что ко мне подошла Соня. Она сказала:

–Привет, Максим.

Когда она называла меня полным именем, это всегда означало, что она что-то задумала. Я тоскливо огляделся, но Сырника нигде не было.

–Привет, Софья, – я решил отзеркалить ее фразу.

Лицо девушки ничего не выражало. В смысле, совсем ничего. Даже спокойствия или безразличия. Просто непроницаемая бледная маска. Настолько бледная, что даже серость ее глаз на этом фоне казалась одним из цветов радуги.

–Я просто хотела позвать тебя прогуляться после уроков, – отчеканила она, пристально глядя мне в глаза, – как ты на это смотришь?

За спиной у нее мелькнул знакомый пухловатый силуэт. Я присмотрелся и понял, что Сырник замер в паре метров от нас и с интересом наблюдает за происходящим.

Я пожал плечами.

–Можно…

Соня больше не произнесла ни слова. Лишь кивнула, тряхнув косичками, и, не так и не меняясь в лице, развернулась и ушла. Я печально проводил ее взглядом. Интересно, когда-нибудь мы сможем окончательно разорвать эту жалкую нить между нами?

Сырник приземлился рядом.

–Что, снова не дает покоя? – спросил он. Тихо, чтобы Соня не услышала, но она бы и так не услышала – в классе стоял шум.

Мой взгляд, скользивший по помещению, сам по себе отыскал Киру. Она сидела на подоконнике и наматывала белокурый локон на палец. А вокруг нее толпились сразу несколько мальчишек, и, словно кучка павлинов, пытались урвать себе хотя бы частичку ее внимания.

–Тебе нужно найти в себе жесткость, чтобы это закончить, – сказал Сырник. Словно бы я и сам этого не понимал, – раз и навсегда.

–Тебе-то легко говорить, – мрачно отозвался я, все так же глядя на Киру. Меня почему-то подбешивало, что вся эта развеселая гоп-компания так усердно вьется вокруг нее, – но у нас ведь с ней особые отношения. И всегда были. И ты это знаешь.

–Осооообые отношения, – протянул Сырник, – эти особые отношения уже давно закончились. Сейчас от них остался только труп, в который вы зачем-то усердно тыкаете палкой.

Я фыркнул, наконец, отводя взгляд от новенькой. Как раз в эту секунду раздался звонок на первый урок.

–Если я переживу эту контрольную, то раз и навсегда уверую в чудо, – драматично произнес Сырник. У него всегда была тяжко с геометрией, – ты ведь мне поможешь?

Если честно, мне сейчас было не до трапецией с параллелограммами. Но я ответил:

–Конечно, помогу.

Контрольную мы с Сырником оба завалили. Это стало понятным еще до того, как пришло время сдавать тетради. Из пяти задач я успел решить только три, Сырник с моей драгоценной помощью – тоже. В общем, выше тройки нам не светило, и даже она была нам совсем не гарантирована.

Настроение у меня в связи с этим было совсем неважнецкое. Еще и ситуация с Соней не давала покоя. Как назло, я весь день раз за разом встречался с нею взглядами. Тогда мы синхронно отводили глаза, но урон был уже нанесен. И с каждым таким случаем на сердце моем все сильнее и сильнее разрастался какой-то болезненный нарыв.

Я бы, наверное, предпочёл никогда ее больше не видеть. Но для этого нужно было отучиться бок о бок еще целый год. Да что там, она ведь мне сама однажды сказала: "Надеюсь, мы, выпустимся, и я тебя больше никогда не увижу". От Сони, которая всегда умела скрывать свои чувства, слышать что-то подобное было особенно непривычно.

Сколько уже тянется вся эта ситуация? Я почувствовал странный холодок в груди, когда понял, что прошло уже два года.

А еще была Кира, и Кира тоже не давала мне покоя – но уже по совсем другой причине. Во время классного часа я, как это не раз со мной случалось, бездумно делал какие-то наброски на тетрадном листе. Настолько погрузился в себя, что даже слегка вздрогнул, когда Сырник восхищенным шепотом произнес:

–Круть! Зря ты все-таки бросил художку.

Тогда я обратил внимание на то, что я, собственно, рисую. Вернее, кого. Тут же вырвал листок и скомкал его.

–Жаль, – прокомментировал Сырник, – очень красиво получилось.

После уроков мы с Соней вышли на улицу. Стояло бабье лето. По налитому теплотой воздуху плыли людские голоса, машинные гудки и другие звуки большого города.

Я чувствовал себя до ужаса неловко и был уверен, что она тоже. И виною этому было то, что случилось между нами ровно год назад. То, что никак, ни под каким предлогом не должно было случиться. То, о чем знали только мы вдвоем. Даже Сырник об этом не знал.

Мы шли молча. Глупо было пытаться поддержать какую-то непринуждённую беседу, и уж тем более, делать вид, что оба этой беседой наслаждаемся.

–Зачем тебе это? – наконец, спросил я, не в силах больше катать в голове собственные тяжелые мысли.

–Что именно? – бесцветным голосом отозвалась Соня.

–Зачем тебе эта прогулка? Зачем тебе я? Зачем тебе время, проведённое вместе? Мы ведь уже даже не пытаемся делать вид, что все также, как и прежде.

–Знаешь, – наконец, произнесла Соня после долгого молчания, когда я уже начал думать, что не дождусь ответа, – мне порою кажется, будто я вишу над пропастью. И все, что меня удерживает – это тонкая веревка. И она врезается в мою кожу, и это очень больно. Но ведь если я ее отпущу – то упаду.

Впереди как раз замаячил спасительный вход в метро.

–Но и ты, – вдруг сказала Соня с неожиданным вызовом в голосе, пусть и едва заметным, – ты ведь тоже мог бы это все закончить. Но ты этого тоже не делаешь.

–У меня не хватает совести причинить тебе такую боль, – честно признался я.

–Ты влюбился в эту Киру.

Меня словно током ударило. Я замер. Посмотрел на Соню. Та тряхнула головой, и на лицо ей упали косички. Я вспомнил, что когда-то я заплетал их ей. Когда-то очень и очень давно. В прошлой жизни.

–С чего ты?…

Я запнулся, так и не договорив. Неужели так заметно, что Кира и в правду мне нравится?

Соня, словно уловив ход моих мыслей, сказала:

–Ну, я это вижу. Другие не видят, не бойся. А я вижу.

Да, она всегда была такой. Сколько я ее знал, а знал я ее очень давно. Молчала и смотрела своими серыми глазами, и все видела, и все понимала.

Ничего не скрыть.

Соня глядела на меня ждала. Ждала, что я опровергну ее сомнения. А я бы и рад – но слова застряли в горле.

–Я знаю ее всего четыре дня. Я ни разу не разговаривал с ней, – сказал я, наконец. И тут же понял, что зачем-то оправдываюсь. Был ли я виноват перед Соней на самом деле? Я не знал в ту секунду и до сих пор не знаю.

–Сколько нужно человеку, чтобы влюбиться? – ответила она, едва шевеля обветренными губами, – мне в свое время потребовалась одна секунда.

И она развернулась и пошла прочь. Я проводил взглядом ее тонкую фигурку.

Интерлюдия 2. Кира

5 сентября

Когда Кира вернулась домой из школы, мама смотрела телевизор. Как раз крутили рекламу какого-то снотворного, и Кира поджала губы, живо представив, как этой ночью вновь будет ворочаться в кровати, не в силах уснуть. Конечно, теплилась слабая надежда, что на этот раз, каким-то чудом, сон придет почти сразу – но такого с ней не случалось уже почти два месяца.

Кира пробралась к себе в комнату, стараясь не привлекать родительского внимания. Бросила рюкзак на незаправленную кровать и сама плюхнулась следом.

Уставившись немигающим взором в потолок, она попыталась отмотать время к той точке, когда началась ее бессонница. Три месяца назад. Когда они переехали сюда, в эту квартиру. В этот момент все и упиралось.

За эти три месяца новая квартира так и не стала для Киры своей. Может быть, просто прошло слишком мало времени. Может быть, нужно было просто перетерпеть еще чуть-чуть, и все снова встанет на свои места.

Это была не плохая квартира, нет. Даже очень хорошая. Лучше, чем их предыдущая, в которой они прожили – страшно сказать! – целых два года.

Всю ее жизнь, сколько Кира себя помнила, они курсировали с одного места на другое. Родители вечно чего-то искали. Меняли районы, меняли дома и квартиры. Одно арендованное жилье за другим. А Кира, как назло, очень сильно привязывалась ко всем без исключения вещам, что составляли ее повседневный быт.

Вот и сейчас она скучала по старой квартире, что осталась на другом конце Москвы. Странно было думать, что теперь там живет кто-то другой.

"Так бывало уже много раз, – говорила она себе, – и всегда нужно было время, чтобы привыкнуть. Просто в той квартире мы жили дольше обычного, вот и все. Скоро все встанет на свои места".

Погрузившись в собственные мысли, она даже не заметила, как на пороге комнаты появилась мама.

–Как дела в школе?

–Как и в пяти предыдущих, – вяло отозвалась Кира и села на кровати, поджав ноги. Мама подсела к ней. Кира присмотрелась к ее лицу, к ее волосам. Морщины, седина. Она ведь уже не молода, ее мама. Но все также красива, как и в те годы, когда Кира была маленькой.

Девушке вдруг стало стыдно за свою язвительность. Захотелось обнять маму, но вместо этого она спросила:

–Как там поживает твоя новая картина?

Мама вздохнула.

–До выставки пять дней, а у меня еще ничего не готово.

Кира, как не силилась, не могла понять, что такого невероятного было в тех абстрактных мазках по холсту, чтобы не управиться с ними за пять дней. За все семнадцать лет так и не поняла. И за это ей тоже было стыдно.

–Мам, – спросила она, – а я хороший человек?

Мама фыркнула и улыбнулась:

–А что, есть какие-то сомнения?

Кира потупила взгляд.

–Да так, просто…

–Даже не сомневайся, доченька, – мама пригладила свои короткостриженные волосы. Когда то она была блондинкой, как Кира. Вернее, это Кира была, как она. Но потом мама решила превратиться в роковую брюнетку и сожгла свои прекрасные белокурые локоны, постоянно их перекрашивая.

–По ночам все так же не спишь? – спросила мама, – мы с отцом сегодня опять слышали, как ты ворочаешься.

–Я новое снотворное купила. Может быть, поможет.

–Дай Бог, – мама вздохнула, качнув хрупкими, будто бы сотканными из хрусталя, плечами.

А Кира не могла оторвать глаз от ее лица. От паутины морщин, что прежде не замечала. От того, насколько уставшим был ее взгляд. И хотелось спросить: "успела ли ты в итоге, мам, туда, куда так спешила?".

Кира открыла было рот, чтобы еще что-то сказать, но тут же поняла, что говорить то ей и нечего.

–Я приду на выставку, – произнесла она. Скорее, просто чтобы что-то сказать, нежели потому что ей действительно хотелось туда пойти.

Чуть позже, пока мама гремела посудой на кухне, Кира пробралась в ее мастерскую – она занимала самую большую из комнат трёхкомнатной квартиры, по размерам едва ли не большую, чем остальные две.

Здесь всегда было темно. Вот и сейчас – шторы плотно завешаны, и лишь с большим трудом сквозь них пробиваются лучики закатного света. Мама всегда работала при свете лампад – это было лишь одним из многих ее творческих чудачеств.

Кира взяла лампаду и, вплотную подойдя к одному из полотен, принялась разглядывать его, словно ученый – древние наскальные рисунки на стенах пещеры.

"Я, наверное, никогда не пойму это ее современное искусство", – печально заключила она уже через пару минут, порассматривав причудливые концентрические круги, с педантичной выверенностью нанесенные на поверхность холста.

И если бы дело было только в этих чертовых картинах – все было бы куда проще.

3.

9 сентября

-И что, ты и в правду опять пойдешь смотреть на эту мазню? – с легкой насмешкой спросил Сырник.

–Ну, во-первых, не мазню, а высокое искусство, – вяло парировал я, – а во-вторых, да, пойду.

Он закинул руки за голову и принялся раскачиваться на стуле с такой амплитудой, что я начал побаиваться, будто он вот-вот с него свалится.

–Брат, вы с твоим высоким искусством, конечно, на меня не обижайтесь, – произнес он, – но я такие картины в детстве на обоях рисовал.

Я только тяжело вздохнул. Ну что поделать. Когда-то я всерьез пытался увлечь Сырника современной живописью. Таскал его с собой на выставки. А он только и говорил в ответ на все это: "Ты, брат, куда лучше рисуешь". Потом к этим словам добавилось еще его извечное: "зря ты, все-таки, бросил художку".

Может быть, я из-за этого ее и бросил.

Сегодня была наша с Сырником очередь дежурить по классу. Мы вяло помазюкали швабрами по полу, протерли доску и сели "отдохнуть". Отдых длился уже минут тридцать.

–Генрих, – тихо позвал я.

Сырник посмотрел на меня с удивлением и легкой тревогой. Он знал, что если я зову его по имени – значит хочу обсудить что-то действительно важное.

–Чего? Денег в долг не дам, – попытался пошутить он, но я был предельно серьезен.

–Мне деньги твои не нужны. Мне нужен твой совет. Совет мудрого не по годам человека.

–Страшно представить, чем я заслужил такое звание, – мрачно пробубнил он, – ну, валяй.

–Она мне нравится. Сильно. Что мне делать?

Не нужно даже было называть имени. Мы оба понимали, о ком идет речь. Больше того, я мог бы сказать ту же самую фразу кому угодно из класса – и все равно оказался бы понят.

Сырник вдруг хитро улыбнулся. От смутного радостного предчувствия у меня быстро-быстро забилось сердце.

Он поставил на колени рюкзак, щёлкнул молнией. Заглянул туда, как фокусник в шляпу с кроликами. После такой торжественной прелюдии на свет из рюкзака должно было появиться, по меньшей мере, любовное письмо от Киры Воробьевой в мой адрес.

Но это оказался лишь потрепанный томик какой-то книги.

Сырник протянул его мне. Я взял, задумчиво повертел в руках. Это было старенькое издание "Детей капитана Гранта", ещё советских годов.

–Это что? – тупо спросил я.

–Это называется "книга", – терпеливо пояснил Сырник, – да, не мазня кисточкой по холсту, конечно. Но тоже вроде как претендует на звание искусства. Ну, по крайней мере, ходят такие слухи.

–И зачем оно мне?

–Это вещица твоей Киры. Она ее на перемене в руках мусолила.

И в правду, сегодня по ходу учебного дня я пару раз видел Киру за чтением, но как-то не обращал особого внимания на то, чем она занимается. Мое внимание целиком и полностью приковывала она сама.

Я проморгался:

–Ты чего, у не книжку спер что ли?

–Чудак ты человек, – вздохнул Сырник, – мы сейчас убирались, и я у нее на столе нашел. Просто забыла, видать. Я на всякий случай забрал, хотел отдать завтра – но теперь вижу, что тебе оно нужнее.

–Вот как… – протянул я, уже понимая, к чему он клонит. Это, конечно, был отличный предлог заговорить с Кирой. Уж куда лучше, нежели "привет, как дела, что делаешь".

Я бережно спрятал томик к себе в рюкзак, словно это была какая-то очень драгоценная ваза, хрустальная или фарфоровая, которая могла разбиться от любого неверного движения. Мне даже показалось, что книга хранит запах ее духов – терпкий и в то же время ласковый.

Домой я вернулся уже поздно вечером, когда часы показывали восемь с половиной – сначала мы с Сырником отправились в "Ростикс", где зависли на пару часов; а потом я пошел бродить по улицам в одиночестве.

Мама с папой о чем-то тихо беседовали за чаем. Я заглянул на кухню, обозначив собственное появление, и отправился к себе в комнату. Замер в дверном проеме, ещё сам не до конца веря в то, что собираюсь сделать.

Нет, такой момент упустить было нельзя. Ведь уже давно я свыкся с мыслью, что никогда больше этого не почувствую.

Впервые за два года мне хотелось рисовать.

В смысле, по-настоящему. Прежде в эти года со мной частенько случалось, что я замечал, как вожу карандашом по листку бумаги, выводя, какой-нибудь портрет – это всегда происходило неосознанно и почему-то всякий раз заставляло меня краснеть.

Но это все было чем-то чисто механическим. Руки, за годы упорных занятий до мельчайших деталей выучившие то, что и как им нужно делать, орудовали сами. Скорее, сила привычки, чем сила творческого порыва. Но сейчас все было по-другому.

Часа полтора я пыхтел над листком бумаги, прежде чем не почувствовал, что отдал себя целиком. Получилось и в правду здорово. Кире бы, наверное, понравилось.

Тут мне в голову и пришла одна просто замечательная идея. Сам пугаясь того, что делаю, я взял "Детей капитана Гранта" и незаметно вложил листочек с рисунком между страниц книги.

И, дабы не дать себе ни малейшей возможности передумать, я запихнул книгу в рюкзак, а сам рюкзак даже вынес в коридор – лишь бы не было искушения струсить и отказаться от своей задумки.

Как это ни странно, в ту ночь мне приснилась не Кира. В ту ночь мне приснилась Соня.

Нам снова было по двенадцать, и мы были у нее дома. Черт, а ведь в реальности моя нога не ступала в эту квартиру уже больше двух лет.

Я заплетал Соне косички. Это она меня научила, как это нужно делать.

Сейчас я, наверное, уже разучился.

Через открытое окно в комнату лился свет теплого майского солнца.

Ее русые волосы струятся через мои пальцы. Я стараюсь орудовать как можно более нежно, лишь бы не причинить ей боль случайным неловким движением. И весь я словно бы сочусь этой нежностью, и ей слишком тесно внутри меня.

Была ли это любовь? Я не знаю. В любом случае, дети ведь любят совсем по-другому, нежели взрослые.

Но тогда я об этом не задумывался. Мне просто было хорошо вдвоем с Соней. И пускай все вокруг подтрунивают и кричат: "тили-тили-тесто, жених и невеста". Какая разница?

Мы сидим перед зеркалом, и я вижу треугольник ее бледного лица в отражении. Я вдруг замечаю, что она улыбается. Улыбка эта неявная, несмелая – Соня ведь тоже знает, что я на нее смотрю. Но мне хватает даже этого – я ведь раньше никогда не видел, чтобы эта девочка улыбалась.

Даже когда мы играли во дворе, и я лез в клумбу, царапаясь о шипы роз, чтобы нарвать цветов, а потом дарил их ей. Даже когда нес ее портфель после школы. Даже когда…

Меня эта холодная невозмутимость по-своему раззадоривала. Хотелось выкинуть что-то такое, чтобы заставить мою через чур серьезную подругу показать хоть какие-то эмоции. Желательно, конечно, хорошие.

И вот оно случилось. Само собой. Соня улыбнулась, и я знал, что она улыбается мне. И я знал, что она знает, что я знаю.

Я почувствовал, как гулко заколотилось сердце, что прежде стучало размеренно и спокойно. Но магия длилась всего мгновение – Соня всегда хорошо умела контролировать свои чувства. И улыбку свою она спрятала также быстро, как и показала. И вот уже через секунду лицо ее в отражении зеркала вновь не выражало ни тени эмоций.

С тех пор прошло пять лет. Много чего произошло между мной и Соней, и в основном – не очень хорошего. Мы выросли и отдалились друг от друга. Но тот момент снится мне до сих пор, и каждый раз в своем сне я во всех красках переживаю те же самые чувства, что и тогда наяву.

Самое смешное и в то же время, пожалуй, грустное – что я вообще очень редко вижу сны. И уж тем более не припомню хотя бы еще одного сюжета, который в моих снах повторялся бы больше одного раза.

И всегда, после того, как мне вновь снится тот самый день, я просыпаюсь с острым чувством вины.