Кошкин дом

Миха, – говорю я, а что ты думал про снег, когда был маленький? Ты знал, что снег – это вода, только замёрзшая?

– Замёрзшая вода – это лёд, – говорит Миха.

– А снег?

– Снег – это снег. Это не вода совсем.

– Всё ясно. Пойдём гулять сегодня? Там снег.

– Холодно.

– Ну и фиг с тобой, я один пойду.

– Одного тебя не поведут.

– Ну тогда я буду спать, может Настя приснится.

– Сегодня обязательно приснится. Ты когда будешь засыпать, в самый момент засыпания, когда уже мысли текут произвольно – заставь себя подумать о ней и позови её, и она придёт. Я так всегда делаю.

– И она приходит?

– Каждый день, уже три года.

– Мне иногда сама просто так снится.

– Просто так она не снится, поверь. Она тебя зовёт значит. И ты её зови. У вас всё будет хорошо, сидеть-то тебе понты.

– Такие уж понты…

– Абсолютные.

21.01.11.

Приезжала мама. Сделала вещевую передачу. Смешная какая-то куртка с капюшоном, обшитым мехом пластмассового зверя, джинсы мудацкие, и полуубитые боты. Где только откопала это барахло?

Был ещё свитер, но он сразу пошёл на коня. Свитер в дорогу у меня есть, если поеду зимой, конечно, а вот наши кони пришли в полную негодность. Теперь мы распускаем свитер на нитки, потом связываем эти нитки, чтобы получилась одна такая большая нитка, а затем уже эту большую и длинную нитку перекручиваем карандашами, я стою возле окна и кручу по часовой стрелке, Росомаха стоит возле тормозов и крутит в противоположную сторону. Потом распускаем кусок пропиленового мешка и вплетаем эту пластмассу в нашего коня. Верёвка получается прочной и теперь, если аккуратно обращаться, она прослужит недели три.

Приходил «Батюшка» опять. Брызгал святой водой. Что-то зачастил. Не к добру это.

Спать хочется. В башке две новые песни.

И Настя.

Насть, слышишь, где бы ты сейчас не была и с кем бы ты ни была, знай, я люблю тебя. Люблю насколько это только возможно.

Перебираю в памяти всех своих знакомых. Никто из них не сидит. Странно.

Не дай бог, конечно, сесть. Сидеть – это скучно, хоть и полезно от ума и амбиций.

Скоро полгода как я сижу. Как раз 6 февраля, мой день рождения.

Жопа какая, мысли путаются, и я не понимаю, зачем всё это пишу.

Спать.

К нам привели чувака Ваньку. Едет из Волоколамского централа куда-то на восток. Парень хороший статья 162-я, говорит, что везут в дурдом до излечения, а потом опять суд и срок. Рассчитывает, что больше 10 не получит.

У него смешная кружка с цветком и целая куча конфет! Конфеты «Маска», тут такие тоже в магазине есть, Вадим мне их покупает. Я очень люблю конфеты «Маска».

Когда я был мелкий, а это было сравнительно недавно, мне бабушка покупала эти конфеты. И я их мог съесть ровно столько, сколько их вообще было, поэтому их прятали. Прятали надёжно, но плохо.

А один раз, на новый год, Мишка приволок откуда-то целый ящик мандаринов, это в советские-то времена, где он его только взял, этот ящик…

Ящик упаковали под кровать надёжно, но запах мандаринный выдал место нычки. И я пришёл на тот запах. А пришёл тогда, когда никого дома не было и поэтому стал абсолютно счастлив.

Очень много я съел этих мандаринов. Очень. Но оставалось их тоже много, поэтому я ел ещё, а там всё было много, даже не заметно было, что так много я съел. Поэтому я ел ещё. И потом опять ещё. И снова ел.

Чуть не умер я тогда. Хорошо, что бабушка вовремя подоспела, а то не дотянул бы я до тюрьмы. Вечером поднялась температура. Позвонили маме.

Утром с ушей потёк гной. И из носа. И вообще я весь стал течь гнойной какой-то фигнёй, орал, температурил и хотел воды.

Приволакивали врача. Врач сказал, что меня нужно в больницу везти, в Петушки, и что я могу при определённом положительном исходе крякнуть, как не фиг петь, говорил, могу крякнуть.

Они засуетились все и забегали, побежали звонить, Мишка, с которого всё и началось, – ушёл в побег и дня три его никто не видел.

А мне начали больно стричь волосы. Когда я был маленький, мама следила, чтобы волосы у меня были длинные и пушистые, и теперь эти волосы чудовищно прилипали к гноящимся ушам, их пробовали отрывать, но я орал дичью, поэтому решили стричь. Я всё равно орал, хотя стричь было совсем не больно.

Короче, приехали скоропомощные и фельдшер сказал: «В больницу!».

В машине скорой помощи я крутил головой и смотрел на Пекинку, а ещё у меня был с собой один, прямо перед самым уездом взятый мандарин.

Мандарин отняли, когда я втихаря стал его чистить, мандаринный дух сдал и меня, а когда отнимали я потерял сознание.

Страшный диатез, сказали в Петушках и укололи укол, которого я не испугался, какой-то совсем небольной укол, но через несколько минут я опять вырубился.

А когда врубился – оказалось, что мама меня носит на руках.

И стало спокойно.

Я очень любил, когда мама носила меня на руках. Было очень спокойно и тепло, а плюс ещё я был лентяй, и самому передвигаться было как-то странно, ну и правда, зачем шевелить ногами, когда могут носить?

А маме тоже нравилось. Папе этого делать я не позволял. Он раза два пытался, но я нашёл какие-то отмазки, и папа сдулся.

Короче, привезли меня тогда домой, а это было перед самым новым годом, и строго настрого запретили делать всё и смотреть телевизор. Мандарины бабка утащила в сарай, мама была злая, так как у неё обломался новый год, и она вынуждена была приехать за 100 километров, чтобы я не крякнул без неё, папу не помню, наверное его просто не было там, а может и был, какая разница.

Они успокоились и завернули меня в одеяло.

Но телик потом всё же разрешили смотреть. Показывали передачу «Песня-83» и там группа «Земляне» херачила «Траву у дома».

Я представил тогда, что тоже буду так вот херачить на гитаре, как они, и мне так этого захотелось, что я уснул, а проснулся уже в новом 1984-м году.

Помню утреннюю посленовогоднюю пустоту, которая бывает теперь всегда, даже в тюрьме. Та же самая пустота после праздника, который ждёшь весь год, что в тюрьме, что снаружи.

А конфеты «Маска» всё время связывают меня с Новым годом. Только не с таким, в который этот праздник превратился, когда я стал больше, с пьянками и уродами, а с тем новым годом, который был тогда, когда я был маленький.

Когда я единственный день в году нормально общался с папой. Это день, когда мы ходили в лес за ёлкой. Все остальные дни между нами что-то было.

Я не знаю, что это было, какая-то шиза была между нами и мне не хотелось с ним говорить.

А ещё были пакеты с подарками, в которых, кроме мандаринов лежали конфеты «Маска».

Ванька бомбил Евросети. Просто ходили по Евросетям с подельником и бомбили этих толстожопых. У них был пистолет Вальтер, который не стрелял, но эффект производил нужный. Деньги отдавали много и сразу.

На пятнадцатый раз подельника взяли. Ну а дальше как обычно, признательные показания подельника в обмен на царствие божье, явка с повинной, чтобы не «въебали» на всю катушку, и как следствие всего – сдача с потрохами тех, с кем как вертел, плюс скос на 64-ю статью, и плюс игра в овцу.

В итоге эта овца получила 9 лет строгого режима, а Ваньку отправили до излечения в дурдом. А нужно только было 72 часа продержаться в ментовке, делов не знаю, идите на хер. Или уж хотя бы не сдавать того с кем был.

Да, будут бить, да привяжут к батарее и не будут давать пить, будут лупить электричеством, но зачем сдавать-то? Я вот этого не пойму. Сдашь – это уже называется «группа лиц» или «группа лиц по предварительному сговору», а это другой пункт статьи, и всегда более тяжкий, чем предыдущий, когда ты по делу идёшь один, хотя само по себе кого-то сдать – печально.

Когда я был маленький я постоянно «сдавал» Кирюшу, но я не то, чтобы его сдавал – я сваливал на него свои косяки. Мне верили, а ему нет. А когда меня поймал сторож в колхозном гараже за то, что мы бензин сливали – я его не сдал. Сказал, что не знаю, кто со мной второй был. Хотя вся деревня знала, что «вертим» мы вдвоём и что мы повсюду вместе.

Потом этот сторож бухал с моим дедом и похвалил меня. Молодец твой внук-то, Анатолий, – говорил, – не сдал Кирюшку…

И Кирюша меня не сдал. Когда к Витьке Копчёному, который умер, и приходился Кирюше не то дядькой, не то ещё кем, приехал дружбан на мотоцикле «Минск», а мы этот мотоцикл обстреляли гнилыми яблоками, потому что дружбан был гнилой чувак, Кирюша получал люлей от Витьки один, а я сидел на чердаке в сундуке и боялся. Витька спрашивал Кирюшу где я, но Кирюша молчал. Хотя Витьку мы боялись, он был довольно долбанутым челом.

А потом мы спёрли у Витьки 10 пачек сигарет «Дымок» и курили этот Дымок на чердаке. Дым стоял страшный, мы прикуривали одну от одной и курили не «в затяг», а просто так, переводили сигареты, которые хрен где было купить, как раз какой-то был год горбачёвских реформ, а мы извели целый блок сигарет впустую. Правда бычков много накидали, дед потом собирал и потрошил, и этот дымок очень хорошо тух, а то сарай мог запросто сгореть.

Прятались от Витьки на болоте. Сидели там почти до ночи, ждали пока Витька напьётся и уснёт, но всё равно Кирюша нарвался. Нарвался глупо и не по-детски. Витька его шлангом отфигачил. Кирюша орал на всю деревню.

А мне сошло с рук. Я, конечно, старался не попадаться Витьке, но так, скорей из деликатности, а не от страха.

Я стекленею. Глаза мои стали какими-то большими. Смотрелся в зеркало. Смотрел прямо в глаза мне. Долго смотрел. Представлял себя другого. Бесполезно. Тот же самый распиздяй, только всё равно какой-то другой.

Смешно, но я всё же сделал шаг. Из позднего юношеского дуракаваляния – шаг. Пусть вбок, пусть в тюрьму, но шаг. Не на завод в Кольчугино, не в Евросеть манагером. Лучше тюрьма, чем это небытие. Пустота заводских смен и вечно пьяных ебальников вокруг, или идиотизм корпоративной этики Евросетей – гораздо страшнее тюрьмы.

Когда-то у меня был выбор: идти таскать железки на морозе или отправиться продавать мобильники. Я выбрал первое, мне грустно продавать мобильники.

Железки честней.

А ещё была пьяная общага Литинститута, скотливая охрана, начальник этих мрасот по кличке Цербер, которого я чуть не убил напильником, за что меня потом из общаги выгнали, хотя не только за это выгнали; был в этой общаге комендант по кличке Садист, бывший опер и гнида, и директор общаги – гомосек, по кличке Фашист. Они там и рулили. Естественно, долго мне задержаться в такой компании было сложно. Недели две или три я там прожил. Потом опять вписки, улица, Ляля, Эля, и туда и сюда, и опять всё по кругу.

Вообще, Литинститут произвёл на меня самое грустнейшее впечатление после владимирского завода Автоприбор. Лит – это клоака мира, туда вообще нельзя заходить, чтобы не превратиться в дерьмо. Количество мразей в этом заведении зашкаливает за все разумные пределы.

Ну а уж если и занесло в Литинститут кого – то совет: нужно постоянно быть в сиську пьяным. Это спасает от пидористического говна, которым пропитано это место.

22.01.11.

Надо быть выше всего. Только не нужно ждать чего-то хорошего, не надо, кот. Ничего хорошего не будет. Жди плохого и будь к нему готов, тогда ничего не будет страшно. Тогда всё будет хорошо.

Вадима не было. Сигареты на нулях. Курю Ванькины.

Миха сбрил бороду и стал ещё смешнее, чем был. Вообще детский какой-то.

Я в синей майке. Башка грязная. Видимость ноль. Азимут восток. Пароль Рюрик. Всё правильно, живи, кот.

23.01.11.

Привезли к нам чувака Саню, по кличке Тёща. Пидор. Кошкин Дом забит под завязку, обиженные хаты битком, этого к нам кинули, чтобы с ним ничего не случилось в других камерах, где господа Таджики и прочая блевотина сидит.

Миха показал ему шконку, самую крайнюю, у толчка, за стол не пускаем, естественно. Да и он пидор со стажем, сам знает как себя вести, нормальный такой, спокойный пидорас.

В 2 часа ещё двух к нам кинули, Рубен оправдывался перед Михой как мог, говорил, что на два дня не больше.

Из этих двух один вообще ебанутый. Бляха, прощай мой покой. Ломаем телевизор.

Миха рычит, говорит, что все, кто будет мешать мне спать – получат брусом, а бруса-то у нас нет. Отшмонали брус наш.

Сегодня перед проверкой сон приснился: я в Америку приехал. На автобусе каком-то пилил. А потом на какой-то стоянке чувак по телефону звонил Насте и говорил, что я здесь. Я говорю ему: – дай трубку, сволочь, и пытаюсь его ударить, но удары получаются слабыми и неточными, а из трубки прям слышу Её голос! Чувак говорит: – она уже едет сюда, скоро будет, жди…

Но тут загремела кормушка, кашу привезли. Мне нужно было вставать, чтобы отдать баландёру кульки для заморозок. Так и не увидел Настю.

25.01.11.

Сегодня два месяца как меня судили.

Не обманул Рубен, забрали от нас и Тёщу и этих последних двух. Сидим втроём. Миха, Ванька и я.

О дурдоме уже мечтаю и воспринимаю дурдом как выход на свободу. Дурак.

А дурак, кстати, существо абсолютно бесправное. Если у зеков ещё есть права и какая-то защита со стороны законов, то у дураков ничего нет. Есть смена состояния и самодурство доктора, или самодурство персонала, что страшней, или много чего ещё неведомого, много того, что ждёт впереди.

И нас здесь чем-то «травят». Постоянно железный привкус во рту, но таблетки я не пью, я по словам Сварщика, самый нормальный на КД, значит они что-то подмешивают в баланду. Раньше бром лили, чтобы не было «секса», сейчас что-то непонятное льют.

Говорят, что этап на Владимир редкое явление, хотя кого я слушаю… Кто это всё говорит. Ебанутые войска. А вот «Столыпин» может идти и через Ярославль, и через Кострому – это факт. Так что увижу я ещё тюрьмы.

Блин, как всё надоело, Господи…

27.01.11.173 дня.

Трубу вчера перехватили! Шла дорогой от «баб» вниз, в ту хату, где таджика порезали. Радовались как дети. Труба ни хрена не работает.

Вадим привёз три блока «Явы золотой», две пачки чая и коробку сахара.

28.01.11.

Собачье безумие. Орут за окном эти твари безбожно.

Я считаю примерности. Миха на суд опять едет. Скоро его осудят уже. Всё, сегодня прокурор запросит срок.

Я заварил чай и смотрю куда-то в сторону Москвы. Мне холодно.

Мне осталось только смотреть в это бетонное окно, убитое железной решкой.

Что делать… 4-15 утра.

Весь день маюсь и жду Миху, постирал майки. Много курю, писать не могу вообще, зачем писать не знаю. Какой-то финиш меня здесь. Тупик какой-то, не было бы Насти – вздёрнулся бы на хер.

Миха приехал в 11 вечера, приехал вообще никакой. Сидел на сборке с четырёх часов и вот только что подняли.

Говорили про 20 лет.

23 – 15. Нас с Ванькой заказали! Всё!!! Неужели так быстро? Я не верю! Я думал, что меня просолят! Блин, Настя!!!! Я еду!

И всё как в тумане. Смотри вперёд, кот.

29.01.11.

Моя последняя дорога на КД. В 7 утра за нами придут. Я собираюсь. Столько времени ждал этого, что даже не соображаю, что со мной. Миха собирает меня в дорогу. Я подарил ему майку с рожей и надписью «2010-й год – год Джона Леннона в России».

Миха грустный очень. Теперь, говорит, лет на 25 нужно забыть про немецкий.

Всё, тетрадки тоже надо упаковывать.

Настя, я тебя люблю.

Этап. Владимирский централ

Прощай, Миха, прощай Кошкин Дом, прощай, Москва. Никогда не думал, что так уеду из этого города. Как всё странно в мире и ненужно грустно.

Как печально…

Я шёл с нашего корпуса по снегу, в летних кроссовках и смешной куртке и со смешной красной сумкой, в которую упаковал свои вещи, а Миха положил сигареты и чай. И ещё кубики и спички. Миха так же подарил мне варежки и половину шапки, шапка была двухсторонняя и её можно было вывернуть и тогда получалась длинная такая сиська, мы мойкой разрезали эту сиську напополам – получилось две шапки.

Свет фонарей и отблеск их взглядов на снегу, магические мои семь утра по московскому времени, которые преследуют всю жизнь, именно в это время что-то открывается во мне, именно в это время получается музыка и мир открывает свои неведомые штуки, именно в это время я так сильно чувствую мир. Удивительный мир.

Красная стена общего корпуса с правой стороны, запретка с левой стороны, узенькая тропинка ведущая в тюрьму, вереница автозаков возле шлюза. Суетные мусора, замёрзшие козлы с лопатами и в завершение картины Сварщик. Он идёт с общего корпуса, в жуткой шапке из неопознанного объекта, в «пальте», в каком рассекали интеллигенты 80-х, и в своих коричневых портках, и в скомканных ботинках. Сварщик лыбится, ему нравится тут ходить, он вечен, он тутошный. Он не сидит в тюрьме, поэтому смотрит на нашу процессию (мы с Ванькой, да два мусора) свысока своих психиатрических глубин.

И тут происходит чудо!

Сварщик слегка оступается, потом ловит крена влево вниз, потом пытается выравнять управление, крутит руль в сторону заноса, правая нога его едет вперёд, а левой он ещё пытается выжить, но вместо жизни получается какой-то маленький и наивный прыжок, тело сварщиково даёт назад, а голова с шапкой остаются на месте, и наконец, левая нога его не выдерживает таких сложных акробатических комбинаций и тоже едет вперёд, чем приводит в движение всё сварное тело, летящее теперь вверх и назад, подтверждая все законы физики и кинетической энергии, короче, по всем законам Гука и Господа, Сварщик летит на холодный лёд, посыпанный кое где песочком для понта. Летит, и глаза его смотрят на меня, смотрят с испугом и некоторой растерянностью. Я узнаю в нём интеллигента. Интеллигента 80-х, который вот так вот запросто «ёбнулся» на пустой и холодный лёд, просыпав из кармана карамельки и вшивые карандаши, огрызки карандашей, которые всегда таскал с собой.

Наверное он в детстве мечтал стать сварщиком, а сейчас собирает свои смешные карандаши с пустого и ненужного бутырского льда, оглядываясь на тупых продольных, которые ведут нас с Ванькой, и на нас, бывших уже своих подопечных.

Я улыбаюсь ему, он собирает карандаши, но видно, что мечтает он об электродах.

– Вот и Сварщик ёбнулся у нас на глазах, – говорит Ванька.

– Воистину.

(Джим Мориссон умер у вас на глазах, а вы все остались такими же. Летов. Конечно Летов.)

Я в детстве мечтал стать большим. Я лепил из пластилина машинки и создавал целые миры и государства, я устраивал войны и апокалипсисы, я был сам себе бог и сам себе я.

Все мои машинки попадали в аварии, все аварии заканчивались для пассажиров хреново. Человечки, которых я тоже лепил и сажал в эти машинки – умирали. Умирали страшно.

Причём многие и создавались именно для того, чтобы быть посаженными в машинку и сразу умереть, попав в жуткую аварию.

Аварии были постоянны. Авария происходила обязательно, не было ни одной единицы моей техники, которая дожила бы до старости, всё шло в лом.

С пластилином была беда, а машинки часто бились, поэтому цветные изделия перемешивались в одну большую кучу, которая приобретала никакой цвет. Он не был серым или чёрным, он просто был никаким. Мама говорила, что цвет серый, папа говорил, что чёрный. А я говорил никакой. Так у меня и до сих пор присутствует этот цвет.

А ещё зелёные коты. Весь мир зовёт их серыми, а я ору: – посмотрите, какие же они серые? Они же зелёные! И только одна Настя тоже видит, что зелёные коты.

Или вот папа Илюхи Петрова. Он видит красное зелёным, а зелёное красным. Он похож на Бонифация из мультика. И у Петрова Илюхи дома зелёный кот Юра.

Я говорю папе Илюхи Петрова: – дядь Коль, какого цвета Юра?

Жёлтого, – отвечает он без приколов.

Я говорю: – какого жёлтого? Юра зелёный!

Мама Илюхи Петрова говорит: – какой же он зелёный, он же серый!

Илюха Петров говорит: – чёрный.

Так и ходит Юра по Мурому, древнему городу, не зная, какого он на самом деле цвета, и грустно Юре, и никто с ним не играет. А не играют с ним потому, что он ёбнутый.

Он кусачий кот. Все коты, когда их гладишь и им не нравится – шипят. Ну или рычат. Ну или какие-то другие там приколы. А этот как компостер, как степлер, начинает кусать, больно и часто. Если ему к зубам присобачить нитки и запустить его кусачество – то запросто можно что-нибудь прошивать, он как швейная машинка херачит, и больно! И думаешь, ёбаный Юра, да не пойти бы тебе нахуй! И перестаёшь его гладить, и уже не хочешь с ним играть. А он грустит. Как крокодил, маленький крокодил, с которым отказываются играть зверята, потому что он их жрёт, и крокодил при этом одинок и плачет. Плачет от того, что он крокодил, а вырастая хуеет по полной программе и становится отмороженным на всю башку зелёным придурком. Но опять же, зелёным. А не серым и не жёлтым.

Так и Юра. Он понимает, что никто не будет с ним играть, и от того кусается ещё больше. Его никто не понимает, и он убегает в своё одиночество. Он очень часто уходил, но его искали и находили, он убегал, но его приносили, его гладили – и он начинал кусаться.

Или у меня был Вася. Тоже зелёный, тоже ебанутый. У Васи был чёрный нос, который он потерял в драке. И я переживал из-за Васиного носа, я страдал, что как так? Как это будет ходить кот без носа?

И через месяц у Васи вырос новый нос! Только розовый. И такой уже и оставался до самой его смерти.

Вася всегда провожал меня с утра на автобус. Ходил со мной до остановки.

Ездил я в Москву из Кольчугино. Автобус был в 4:10, 4:30 и 5:15.

Я уезжал. А когда приезжал в Москву, на часах было неизменное семь часов утра, время, в которое я так чувствую мир.

01.02.11.

Хата № 15, первый корпус «Двойки», больше известной как «Владимирский централ». Я пишу. Я один. Здесь, кроме меня только большие чёрные тараканы и иногда в окне коты.

Камера шестиместная, с нарами, маленькая. Три шага от стола до двери – вот и всё моё пространство. Но зато я один. Здесь подвал и сверху в окне снег, много снега…

Я пью чай и курю. После Бутырки эта тюрьма просто санаторий, никто не выносит мне мозг и даже проверка здесь какая-то смешная, да и менты добрей и проще. На ужин рыбу приносят, обжаренную в масле, яйца дают, молоко. После чудовищной свинины московской – это просто ресторан. Баланда, конечно, дерьмо, но я её и не ем. Чая у меня вагон, запарики есть и кубики. Дорога с крытниками. Нужно кричать, чтобы сбросили коня и потом ловить его железной кочергой, которую я тут и изготовил, разбомбив немного верхние нары. Судя по тому запустению, которое я увидел, входя в эту хату – тюрьма, точнее корпус, популярностью не пользуется. Народу очень мало. На продоле тишина. Гулять ходил. Прогулочные дворики на крыше, только в отличие от Москвы, видно небо. Небо спокойное.

Тюрьма эта вообще довольно уютная. Если в Бутырке были своды и арки – то здесь всё параллельно – квадратное.

Посадили меня одного. Почему?

Спросил мусоров – никто ничего не знает. По дороге прислали мне кипятильник и конфетки, спросили, нужно ли чего ещё загнать, я ответил, что ничего не надо.

Вызывал врач, сказал, что в ближайшее время отправят меня в дурдом.

Опять делали флюорографию, задолбали уже этой флюорографией, четвёртый раз уже за полгода её делают, скоро светиться буду.

Мне тепло. И скоро весна. Мне спокойно. Настя снится и говорит, что всё хорошо.

Владимир. Город, который я очень любил, когда был маленький. Во Владимире есть троллейбусы, которые очень нравились мне, во Владимире живёт Кирюша, Наташка, и Андрюша – Дурак Владимирский.

А ещё во Владимире мы гуляли с Настей. Была последняя осень. Через два месяца она улетела. И осень, и Настя. И пришла зима, которая не кончается до сих пор. Зима. Я очень любил зиму, когда был маленький.

Когда я был маленький, я очень любил зиму. Я и лето любил, и весну, и осень, но зимой был Новый Год, праздник, который до сих пор для меня главный и единственный, праздник, когда я чего-то жду, а оно всё не приходит, праздник, когда я забываю, что оно не придёт.

Меня привозили к бабушке в последних числах декабря. На машине. С хоккейными клюшками, с санками, валенками, шарфами, варежками и прочим зимним барахлом. Меня сдавали на покой.

Первым делом я узнавал: пьёт ли дед. Если пьёт – то это было грустно, потому что, когда дед пьёт, а пьёт он месяц, – дед грустный. Если не пьёт, а не пьёт он месяц, – то дед добрый, и тоже грустный, но зато не пьяный. С ним можно жить. Можно ходить с ним в гараж, где он тормозит ночным сторожем, пьёт чай и курит махорку.

В гараже можно лазить по машинам, ночью там никого нет и все машины открыты, можно крутить рули и представлять себя большим и взрослым.