Кошкин дом

Представлять себя водилой большой железной машины, типа ГАЗ-52, развозящим говно по полям или представлять себя унылым трактористом-двоечником, чудом получившим права на трактор типа МТЗ-80 или Т-40.

А, наигравшись в машины и трактора – спать на топчане, пропахшем соляркой, в печальной комнатке деда.

Свобода пахнет соляркой.

Утром, когда в гараж приходят Васьки, чтобы жить, – выходить из гаража в семь утра с дедом и слушать, как скрипит под валенками снег. И ждать, когда привезут ко мне Кирюшу, который вечно отмечает Новый год с предками, дома, а к бабушке его привозят только 1-го января. У меня всегда есть два дня, чтобы быть одному, чтобы понять, какая это будет зима.

У меня новые санки. Каждую зиму мне покупают новые санки, потому что под горой овраг, а в овраге речка. И я в этой речке постоянно. Утонуть в ней невозможно, она маленькая-маленькая, но никогда не замерзает зимой. А весной она разливается так, что заливает всё в радиусе чуть ни километра. Сильная речка. И я очень люблю эту речку, хотя постоянно в неё заезжаю на санках и приходится по морозу дуть домой, к бабке, переодеваться и получать люли. (Летом я в этой речке на велосипеде)

А потом опять на гору, если санкам уже трындец, – то можно кататься с горы на картонке, можно на целлофане, а если ни того, ни другого нет – то просто на жопе. Хотя катание на жопе осуждается бабушкой, она кричит, что я Гитлер и что я Змей Безрогий. Эти слова – любимые слова бабушки. Дед, кстати, совмещает в себе этих двух зверей, дед – Безрогий Гитлер Змей.

Деду, кстати, пофигу, что он такой безрогий, он привык.

А я переодеваюсь и пью чай с вареньем пока бабка орёт, я уже думаю о завтрашнем дне, завтра я обязательно перепрыгну эту речку, я сделаю трамплин побольше, а санки буду держать сильно-сильно, чтобы не вылетали из под меня раньше времени, чтобы я мог перепрыгнуть речку вместе с санками. Бабка удивляется второй год, почему все дети как дети, чистые и не в речке, а я постоянно в речке и весь поломанный.

Она не знает, что я ещё прошлой зимой поставил себе задачу: перепрыгнуть эту воду во что бы то не стало, от того и санки в хлам и я в речке.

Через неделю в ней утонет Жужа. Утонет насмерть, по правде, я первый раз увижу так близко мёртвого Жужу и я тогда ещё не буду знать, что он мёртвый. Он полезет за мной, высоко в гору и будет орать, что так как я – может любой дурак, что он старше меня и выше, и что он запросто перемахнёт с горы овраг, потом трамплин и речку, он будет в красных варежках со снеговиками и в заячьей белой шапке. Он сядет на санки и полетит вниз, а когда санки доберутся до оврага – останется трамплин и Жужа упадёт на бок, удрится головой об лёд, санки полетят вправо, а он полетит, даже не полетит, а как-то бесчувственно поедет, как мешок с говном, вниз, в эту речку и остановится только в воде, вниз головой, и когда мы подбежим – он будет уже мёртвым.

А пока Жужа ещё в Москве с родителями отмечает Новый год и думает о том, что скоро его привезут в деревню и купят новые санки.

Я отмечаю Новый год с бабкой. Это скучно. Вот в прошлом году, когда я обожрался мандаринов – приезжала мама и мне было хорошо с ней, пусть она на меня и ругалась, но всё равно было хорошо. Но тогда был год такой, что получилось, что дед пьёт. А сейчас дед не пьёт, значит год будет счастливый, но на праздник бабка к нему не отпустит. Хоть я уже большой, мне будет целых 6 лет, но бабуся пока боится отпускать меня на праздник к деду. Дед будет сторожить гараж, а там могут быть пьяные мужики. Дед сам ни за что не напьётся, он только вышел из запоя, а вот смотреть на пьяных мужиков мне нельзя. Откуда в Новый год в гараже пьяные мужики? Бабка гонит. Но я пока ничего не могу с этим сделать. Вот будет мне 6 лет – можно будет раскачать этот рамс. Разжевать бабусе по понятиям.

А пока не могу…

У Жужи есть младший брат, Коля-Подонок. И после смерти Жужи Коля-Подонок стал Жужей.

Коле-Подонку залетела в рот оса и укусила его в язык. Коля-Подонок чуть не сдох. Смеялись даже собаки.

А Подонком Коля стал, потому что у него деда зовут Подонок, дядь Юра-Подонок, за то, что он постоянно произносит это слово. А вот Жужу звали Жужей за свитер чёрно-жёлтый, полосатый. Мы с Кирюшей его прозвали так. Теперь Колю-Подонка зовут Жужей до сих пор, он до сих пор живой, в Москве живёт или где-то рядом.

Мы вообще много прозвищ надарили мелким. У нас были смешные маленькие друзья, а как выросли – половина оказались подонками. В том числе и Коля-Подонок, который Жужа.

Зимой на болоте можно играть в хоккей. Собирается шобло и идёт играть. Естественно, никаких коньков нет ни у кого, у Мотыля были коньки, но он их снял, потому что кататься не умел. Кирюша на воротах. Жужа помер, теперь в нашей команде его место занял Слонёнок, тупой и добрый Игорь Слон. У него дед Слон. Потому, что у деда на клешне написано С.Л.О.Н. А именно: Соловецкий Лагерь Особого Назначения.

Играем мы до темноты. Пока не начинают приходить за нами деды и бабуси. Причём, если за кем приходит дед – это нормально. Если бабка – западло. Значит обладатель пришедшей бабки – баба. За ним приходят как за бабой, а баба – это существо непонятное, только плачет пищит и стучит, ещё играет в свои куклы. Дура в общем.

За мной всегда приходит дед или Мишка. Бабка живёт далеко, а то она бы заебала меня, а так я в авторитете.

Кирюшу постоянно «загоняет» домой бабка. Или его многочисленные тётки, как на подбор ублюдочные. У нас есть сомнения, что Кирюша тайком играет в куклы. Но предъявить ничего не можем, так как ни разу этого не видели. А вообще, если этот рамс качнуть, то и я могу попасть под говномес, я лучший друг Кирюши, да вообще родственник. Поэтому лучше всего молчать.

Кирюше в башку зарядили шайбой. Он плачет и идёт домой. Я бегу его догонять, прошу вернуться обратно, но он уже поймал волну и теперь нарочно станет нам говнить, ни за что не вернётся.

Может не зря мы насчёт кукол?

Поэтому нужно собраться домой. Дед накочегарил печку и теперь в его жилище уютно и тепло, и дед тёплый и трезвый, и даже не грустный, а немного весёлый.

Он один раз чуть не отправил меня на тот свет своей печкой. Я угорел и почти умер, но Мишка, который пришёл забирать меня к бабке, увидел, что я синий, сплю и ловлю кирдык. А дед тоже спал, пьяный, только в другой комнате, и Мишка вытащил меня на мороз и стал валять в снегу. Я очнулся от страшной тошноты и чувствовал такую слабость, что не понимал ничего вокруг от этой слабости.

Мишка отнёс меня на руках к бабке, которая устроила страшный кипиш, стала кормить меня кислой капустой и отпаивать чаем, постоянно уверяя всех вокруг, что дед – Гитлер.

А потом она пошла к деду-Гитлеру и устроила ему там Ватерлоо. Дед целый месяц к ней не приходил, пил и боялся. Мишка тоже в побег ушёл на неделю, а я завис под домашним арестом. Ни мне санок, ни хоккея. Только книжки-раскраски и географический атлас, с выученными наизусть столицами всех стран и континентов. Тоска и отсутствие пластилина, который остался у деда. Я чуть не умер от несправедливости. Ведь это был не мой косяк, за что же я страдаю?

03.02.11.

Я сдал наволочку, шлёмку, весло и фаныч. Пятая сборка бутырской тюрьмы.

Нас с Ванькой развели по разным собачникам на шмон и я его потерял. Чай у меня остался на двоих, думал, что успею поделиться с ним, теперь нужно что-то придумывать. А как его искать? Человек двести по разным сборкам растусовали, чёрт возьми, я Ваньку без чая в дороге оставил. Вот блин.

Вот я мудак!

Второй шмон через металлоискатель. Теперь завели в другую сборку. Народа немеряно. Этап весь на восток. Это знают точно, все боятся кировских зон и владимирского Пакино и Мелехово.

Ни одного знакомого.

Опять на шмон выводят. По одному дёргают. Что они совсем с катушек съехали? Третий шмон подряд. Теперь шуруют в комнатушке той, которая сразу возле ворот, слева, где перед судами сухпай выдают. И сейчас выдают тоже. У кого шапки нет – конвой не принимает, слава богу у меня есть половина. Опять вытрясли тетрадки, всё к ебеням раскурочили, читали что-то из записей, мудаки. Но всё вернули.

У меня Библия с собой, на ней штамп библиотечный, могли докопаться, но ничего, пронесло. В Библии заныканы мойки. Три штуки.

Собираю всё своё со стола, который знаком по войне за общаковые сигареты. Мусор – тот же капитан, перед которым я разыгрывал комедию, падая на пол. Он вспомнил меня и неожиданно извинился. Что это, у меня крыша едет?

Мойки не нашёл. Симка билайновская подлетела. Блядь! Это ещё Борисыча симка. Вот уроды! Спрятал я её в кроссовок, а она зазвенела. Блядь!

И подлетела по идиотски. Я уже вещи все сложил, уже всё, на выход собрался, а тут этому капитану взбрело в голову ещё раз меня металлоискателем пройти. Вот сука.

Человек сто перед воротами. Первая смена. Автозаки уже подогнали, Ваньки нигде нет. Меня определили во вторую. Хорошо, можно покурить спокойно и сложить барахло. Опять собачник.

В собачнике народу мало, человек десять, можно отдохнуть.

Этап до Соликамска, говорит чувак, который видимо всё знает, – там двух пыжиков вели, значит в Соликамск.

– Да ладно, – отвечают ему сквозь дым, – этап на восток, может пыжиков на «Двойку» везут во Владимир.

– Может быть и на «Двойку», – соглашается чувак, который всё знает.

– А что тогда про Соликамск говоришь?

– Хуй знает.

– Ну вот и не пизди, если не знаешь.

И всё в таком же духе. Чувака этого в итоге заказывают, ему желают удачи, и он выскакивает от нас, волоча по кафелю свой баул.

Вторую партию начали, – говорит дед, сквозь дым из левого угла, -щас всех загрузят и поедем на пять лет. Пять лет. Без пизды и без котлет.

– По какому разу едешь, дед? – спрашиваю я его.

– Восьмая ходка, смеётся он. 158я часть первая. Карман. Срок два года.

Хуйня. На одной ноге отстою.

– На воле долго пробыл?

– В этот раз долго, почти два месяца.

– А что на кармане попался?

– Да не мой это бизнес, – смеётся дед, – вот и замели. Мой бизнес играть.

Сейчас приеду в зону – играть буду. Сейчас-то там бардак и дурдом, баульное братство. Кто козёл, кто блатной, – всё поебать. Баул есть – всё в порядке. Это раньше-то мы козлов убивали за то, что они локалки варили между бараками, а сейчас козёл – это уважаемый человек в зоне.

Ты, Бать, хуйню-то не городи, – отзывается угрюмый чувак из противоположного угла собачника, – какой это козёл уважаемый человек? Ты что, старый, совсем?

– А что, за сигареты они вон всё достанут, и за деньги.

– За деньги где хочешь можно жить.

– Это да, вздыхает дед. – и то как он вздыхает выдаёт, что никакой он не игрок и что денег-то он отродясь в руках не держал. Обычный бомж, которого умыли и приодели в тюрьме. Мы переглянулись с угрюмым чуваком и улыбнулись.

Катала хуев, – поставил точку угрюмый чувак.

Дед засох.

Вообще здесь столько пиздоболов! Кого не возьми – режим шатал, локалки рвал и всё такое прочее. А на деле выясняется, что в лучшем случае баланду в зоне развозил, хотя это тоже заподло.

Особенно чурьё. Про них даже поговорка гуляет: «На тюрьме мы все вора, а на зоне – повара.» (Иногда пидора).

«Грузины – пидорасы», читаю я надпись на стене. И мне вдруг становится смешно и немного спокойно. Сам не знаю от чего. Курим с угрюмым и улыбаемся на эту надпись.

Грузинов не любят в тюрьме за их голимые и дешёвые понты, и менты их тоже не жалуют. Срока дают им как правило, по потолку, а держат под судом очень долго. Я сидел с двумя грузинами. Один был действительно живность, другой попроще, но тоже мудак.

Меня наконец-то вызвали. Заканчивается это бесконечное курение, заканчивается всё. Даже тюрьма. Я выхожу из этих проклятых ворот.

Бутырские мусора сдают меня конвою. Автозак зелёный. Это почему-то тоже радует, я запрыгиваю внутрь железной будки, в которой уже набито человек двадцать и притираюсь на холодной деревянной лавке. И опять закуриваю. Все курят. И даже смеются, хотя чему тут можно смеяться?

Поехали. В шлюзе стоим пол часа. Собаки и мусора чего-то говорят снаружи, что-то простукивают и светят фонарём в нас через открытую дверь. В ответ получают кучу приколов и ругательств в свой адрес, но не реагируют особа на эти тычки, привыкли.

И вот всё-таки мы трогаемся. Слышно как раздвигаются ворота, такой знакомый звук, я каждый день его слышал, наша хата возле шлюза. Теперь уже была. Наша хата.

Автозак сигналит три раза и покидает тюрьму, увозя в своей железной будке судьбы.

Потом какие-то повороты, развороты, ничего не видно, остаётся только чувствовать куда мы едем. Я чувствовал сначала, а потом забил. Какая в сущности разница? Куда едем? Из Москвы едем.

Автозак попрыгал по канавам и остановился. Начали выгонять. Я вылез и успел покрутить головой, хотя конвой орал, чтобы я не оглядывался, но по указателю невдалеке я сообразил, что находимся мы где-то в районе Рижской эстакады, под мостом. Да. Таким способом я из Москвы ещё не уезжал.

Пока лез в Столыпин, покоцал ногу, кровь пошла, потом смотрю: открыта одна клетка, самая дальняя от толчка, то есть одна из первых, и около неё мусор.

Мне туда. Я уверенно и даже чуть не спеша прошёл по этому вагону, успел рассмотреть рожи в битком набитых «купе», увидел угрюмого, кивнул ему, он мне кивнул, вошёл в свой обезьянник, тройник, половинка этого «купе», дураков отдельно возят, и на верхней полке увидел улыбающегося Ваньку.

– Слава Богу, – сказал я, – думал, что потерял тебя.

– Я здесь, я приехал в первой очереди, – сказал Ванька.

– А докуда Столыпин идёт?

– До Кирова. Меня там и высадят.

– Я должен раньше выйти.

И опять начался шмон. Как заебали этими шмонами! Вагон тронулся, все галдят, в сортир просятся, а не пускают, сказали, что пока шмон не закончат – никуда ни хуя водить не будут. Чурьё завопило как обычно свои выебоны, но вопило недолго, им просто сказали, что ссыте на пол, теперь точно ближайший сортир для них на Кировском централе, и они перестали вопить, а перешли к своей излюбленной тактике умоляния с попрошайническими интонациями. Арестанты, ебать их в голову, ауё. Пидорасы чугунные.

Нас не шмонали. Странно. Ванька по этому поводу даже развеселился и закурил.

Я тоже закурил и лёг на нижнюю полку. Поезд шёл ровно. Колёса стучали так же, как всегда. Ничего страшного, ничего необычного. Терпи и жди, кот.

Жди кипятка и запаривай свой сухпаёк, два супа в пакете и три каши. Суп гороховый, а каша, которую можно есть – гречневая. Пять пенопластовых стаканов маленьких и один большой, галеты армейские, два пакетика чая и один сахар. Пластмассовая ложка прилагается. Всё это в маленькой картонной коробке с надписью «Суточный набор для контингента и какая-то аббревиатура.» И адрес, где это барахло производят: г. Владимир, ул. Полины Осипенко, дом такой-то. Учреждение 33/2. Это та самая тюрьма, в которой я сейчас пишу тетрадки и пью наш с Ванькой чай, и очень спокойная тюрьма, и отдохнул я уже, и отогрелся.

Холод начался в Коврове.

А пока Столыпин шёл – было тепло. По моим подсчётам ехать нам было недолго, я поел кашу, попил чая и уснул. А когда проснулся – вагон стоял.

Ванька спал. Через небольшую щёлку открытого окна был виден город. Что это за город, думал я, едем долго, а до Владимира 200 километров, может это Юрьевец?

Потом смотрю – машина. Хлебный Газик. А номера на Газике 37. Ёбаный карась! Ивановская область! Вот чёрт, а…

Куда меня везут, ебёна мать? Спрашиваю у Ментов: – мы где?

– В Иваново, – говорят менты.

– Так мне же во Владимир, – говорю я.

– В Коврове выведут тебя, – не ссы, – говорят менты.

– А, – говорю я, а то я испугался, что меня забыли, – говорю я.

– Не забудем, – говорят менты.

Долбанный Столыпин. Долбанный УФСИН! Вместо того, чтобы ехать по-человечьи, через Петушки – этот сарай прётся через Киржач, Кольчугино, Иваново, дальше Новки и Ковров. Так Ковров-то дальше Владимира от Москвы! Что, меня обратно повезут? Вот опять гонки, опять мучения мои.

Хорошо хоть долго не стояли, быстро добрались до назначения и на платформе Ковров-2 Столыпин встал. Мусора стали нас выводить, выкрикивая фамилии. Я был последний.

Я во всех списках был всегда последний, это началось ещё в школе, со всех этих школьных бортжурналов. Первого сентября 1986-го года.

У меня на ранце (ранец рыжий) был нарисован кот. С карандашами. Типа кот умный и он в школу пошёл за это. В первый класс.

И теперь, в этом сручем Коврове я последний.

Я выпрыгнул из Столыпина и увидел перед собой снег. Очень много снега, а ещё рельсы и высокую платформу, на которой стояли два автозака. Белый и зелёный. И уже темнело. Горели прожектора, в свете которых фигуры зеков казались совсем беспомощными. На всём пути, от вагона до платформы, стоял конвой с собаками. Всё по-настоящему, подумал я. Вот это уже всё не игрушки. Конвоиры орали, собаки лаяли, автоматы висели. Как в кино, подумал я опять. И побежал до автозака.

Меня запихали в белый. В стакан. Блядь, местные мусора дураков возят отдельно, это в Москве всем всё похуй, а здесь чётко.

В стакане дубак вообще конкретный. Если в общий собачник ещё задувает тёплый воздух из так называемой печки, – то в стакан хуй. Мороз на улице небольшой, градусов 15, а в этом цинковом гробу 14. Короче вилы.

Народ из общего собачника впрягся, спасибо им, загалдели на ментов, чтобы те хотя бы дверь мою открыли, чтобы было хоть как-то потеплей. Менты приоткрыли чуть-чуть, но это всё равно не помогло, я сказал им: не надо, закрывайте, всё нормально, мне тепло.

Ну их всех нахер, лучше я буду один. Пусть холодно, зато я курю и никого не вижу, а кроссовки я снял и намотал на ноги майки. Весь въёжился в себя, подумал о Насте и стало теплей.

Куда-то едем. Наверное уже во Владимир. От Коврова до Владимира километров 60, не больше. Но в таком холоде я охуею.

Машину трясёт, и она гремит, старая развалюха. Тормозит. Куда-то подъезжает. Ворота какие-то. Слышно собак. Что такое?

До Владимира мы никак доехать не могли, а в Коврове нет тюрьмы. Что за фигня нафиг?

Ворота, локалка! Что это за хрень? Мы куда-то заезжаем и останавливаемся.

Слышен Мусорской пиздёжь снаружи. Зона!

Вот это номер! Зона, Пакино!

Нас выводят. Опять по одному и опять я последний. Только теперь каждый, кого менты кричат должен отвечать статью, срок и режим.

Меня спросили – я ответил. Дурдом, говорю.

Давай, – ответили менты, – вылазь.

Я вылез на освещённую прожектором площадку. Перед автозаками шеренгой стояло всё свежепривезённое шобло. Майор с усиками выкрикивал фамилии, а толстый и холёный козёл держал пачки с делами. Те, кого выкрикивал майор проходили за ворота, в зону, а остальные остались стоять в локалке, в том числе и я. Я закурил. Менты погрозили пальцем.

Мой скорбный путь. Мой Дао. Мой автозак. Теперь зелёный. И холодный. И опять по-новой всё, опять майки на ноги, опять въёжиться, закурить и подумать о Насте. И должно же стать теплей!

Ёбаный мудак, который это всё придумал, будь ты проклят во веки веков и все твои хвосты пусть будут прокляты отныне и вовеки веков. Аминь.

Какой красивый был снег, когда я стоял перед этой зоной! Снег пушистый и большие снежинки летели, лёгкие и свободные, в мороз редко бывают такие крупные снежинки, так красиво! Если выбросить из картины всё, кроме снежинок – будет очень хорошо, пустота на фоне снежинок.

04.02.2011.

Ко мне посадили чувака Васю, который был из Вязников. Дурак, но тихий.

В Вязниках своих отнял у кого-то телефон и заехал. Да ещё и признанный. Теперь, говорит, в Кострому повезут, на специнтенсив, вот так по суду назначили, а Кострома – это минимум три года. После неё обычный спец, затем общий и только потом домой. 5 лет.

Говорит, что 5 лет его ещё прождёт подруга, а вот 5 с половиной уже нет.

Вася в итоге оказался Вовой. (Вова Козлов как выяснилось, вязниковский. Не по первому разу едет. И на Содышке, куда везут меня бывал.)

Он попил чайку и его увели. Больше я его не видел.

Терпила Вася-Вовин пищал, что этот Вася-Вова чуть не убил его, бедного и несчастного. И у Васи нож нашли. Дома. У кого дома нет ножей?

Но Вове этот нож пришили к делу, потому, что терпила так сказал, что с ножом телефон был угнан. Кто же распишется в том, что у него, такого крутого и понтового чувака можно просто так отобрать что-то? Терпила точно этого никогда не заявит. А Васе-Вове вместо 161-й, голимого грабежа, прилепили 162-ю. А это разбой. И уже не обычный спец, а Кострома, жесть. И, естественно, срок.

Не верю я ему. Вот сколько народа повидал всякого – ему не верю.

Я сижу один, я помыл посуду…

В окне снег и только начинается ночь. Мне тепло и есть сигареты и много чая, есть какой-то способ не спать и быть одному, писать свои грустные повести и мечтать.

Крытники загнали мне консервы. Скумбрию. Открываю об стену. Тру края банки пока не отвалится крышка. Очень удобно, лучше, чем ковырять открывашкой. Как это я до этого не додумался на воле?

Крытники сидят долго. Срока у них огромные, 20, 25, 30 лет. С ума сойти можно, они иногда и сходят с ума и тогда заезжают сюда, на первый корпус, и здесь досиживают, если вообще смогут досидеть.

А так, отсидев часть своего срока, как правило лет 10-15, отправляются в зону, досиживать там. И обратно на крытую тоже заезжают, если начинают чудить в зоне или ловят ещё какую делюгу.

Напротив моей хаты 22-я камера, там сидит чувак Петруха. Уже 22 года сидит. Три года назад у него поехала крыша и его перевели сюда. Он дал мне через кормушку радиоприёмник, теперь слушаю какое-то местное говно, раз в час ставят нормальные песни. Выхватываю ноты. Очень хочется жить.

Этот Петруха сел ещё при коммунистах, его хотели расстрелять, но проебли мозги и он попал под мораторий или как там он пишется.

До суда просидел хер знает сколько, а потом под судом, а потом крытая и пожизненное, вместо расстрела, и уже 22 года он здесь, в этой тюрьме.

Говорит, что через 3 года напишет «Помело», это прошение о помиловании на имя Вовы Путина и Медведа, и, если оно выстрелит, (результат известен) – то Петруха выйдет на свободу.

Общаться с ним я могу только пока кормяк открыт, пока баландёр выгружает ему в миску кашу, а я забираю хлеб.

Какая делюга у него не знаю, спросить некогда, да и ненужно. Какая делюга может быть при пж?

По идее, по великой идее, пыжики во Владимире до конца срока, т.е. жизни, не сидят. Суд даёт, например, такую вот херню: пожизненно, с отбыванием первых 10, 15, 20-ти лет в крытой; и вот срок подходит и их отвозят в зону. На особый режим. Некоторые не доживают и освобождаются через кладбище.

Я с пыжиками до этого четыре раза пересекался. По идее, опять же, по Их Великой Идее, обыкновенный долбоёб, вроде меня, торчащий по какой-нибудь 158-й статье, с ними пересекаться не должен, так как пыжики или бс-ники (бывшие сотрудники, мусора), а так же петухи, содержатся и транспортируются отдельно от «людей», это так называемый «спецспецконтингент». Но с дураками пыжиков очень часто тусуют на сборках, в этапках, в прочей транзитной хуете, и опять же из-за недостатка места у ментов. Когда я шёл с пятиминутки, комиссии по признанию во мне урода, сначала долго солили одного в боксе, ждали кого ещё поведут на четвёртый корпус, по одному не водят, набирают толпу; так вот, закинули в этот боксик одного полосатого. Руки за спиной в наручниках, так же, как и у меня, только, если с меня наручники перед боксиком скинули, – то с этого нет. Просто застегнули впереди, чтобы тот мог курить. Вот и всё.

Роба была у него зоновская, полосатая на рукавах, и на спине буквы ПЛС.

Я спросил его, что он тут делает, он сказал, что привезли его с особого режима, из Совы, что-то по делюге, пересмотр или ещё какая-то лажа. Но ничего хорошего, торчит здесь полгода, а ничего не меняется. Получил пыжа по 105-й части 2-й, семь эпизодов, доказано три.

Я покурил с ним и меня забрали. Пока вели, я был счастливым. Что не наворотил на пожизненное. А то это был бы номер. Хуже ничего и придумать невозможно.

Кстати, в Москве, да и во Владимире они сидят совершенно безо всякой этой телевизионно-журналистской хуеты, которую показывают бляди нтвэшные в своих рейтинговых программах, чешущих очко свинодомохозяек и манагеров. То есть никаких «Ласточек» и табличек около камеры типа «Людоед» нет. И водят их не раком, а обычно ведут, и не ротой ОМОНа, а обыкновенным одним или двумя Продольными. И никаких рейтингов. В Москве они вообще не сидят, в Бутырке содержатся или до этапа (но в основном в Матросской Тишине торчат), или те, кого выдернули с зон или других тюрем для каких-нибудь действий по делюге. Содержатся нормально и безо всякой телехуйни.