Кошкин дом

Я верю в счастье, которое есть, я знаю, что оно будет. Получается, что я сейчас на пути к новой жизни и новому счастью (и новый год скоро) и пусть будет мне похрен на всех судей и пусть оно всё случится со мной. Если впереди счастье – то чего бояться? Страданий пути бояться? Да пошли все ещё раз нахер.

Ведь знал Спаситель, что в конце пути его ждёт. Знал и поэтому клал на все страдания болт. И я знаю. И тоже кладу.

Вся жизнь обмотана телефонными проводами, разорванными рельсами и чужими проездными, проёбанной юностью и ожиданием финала всей этой хреноты, под названием жизнь.

Покой, гармония, музыка, любовь. Неужели, чтобы заполучить всё это необходимо столько колбаситься вниз? И потом, ободранным и в репейнике зайти в дом, в котором будет жизнь.

Вспоминаю все интересные места, в которых приходилось ночевать, когда не было человечьих вписок и ключей. Ржу и рассказываю Михе, он слушает серьёзно.

Ботанический сад. Вокзалы. Храм Христа-Спасителя (мы в нём сцену строили, не успели, нажрались, так и уснули в зале Церковных Соборов, сзади вход в храм, охренительные кресла, раскладываются. Спать хорошо.). Спорткомплекс «Олимпийский», «Лужники» (всё сцены), гостиница «Россия», склад наш с железом, офис воздушных шаров напротив Бутырки, могила Есенина на Ваганьковском кладбище, танк в Парке Победы, гаражи у Лёхи Николаева, УАЗик, в гаражах Лёхи Николаева, какие-то будки, подъёмный кран, кабина КАМАЗа на Скотопрогонной улице, а так же подсолнухи (Ростовская обл.), вагоны электрички в депо в Петушках, горы (Краснодарский край), веранды детских садов и конечно подъезды. Сколько подъездов в Москве, в которых я сидел на ступеньках до утра, а утром потом что-то происходило. Сколько раз я видел мир выходя из чужих подъездов. Привет, Венедикт. Я знаю, о чём ты писал в первых главах своей поэмы.

Вечно.

Помню, мороз в Москве под 40, а я работаю на железках, на улице, в Лужниках, строим горку для ёбаных сноубордистов, ебать их всех этими сноубордами… И вот, тащишь сначала железо на этот трамплин, потом фанеру, тонн по 30 на рыло и клянёшь весь мир от ветра и обиды. Потом 7 утра, всё вроде сделали, берём с подельником водки, едем в метро на склад, пьём в вагоне, народ рожи воротит, приезжаем, опять пьём, вырубаемся, вечером едем обратно, ночью разбираем этот сраный трамплин для пидорасов, а утром на Малую спортивную арену, пройти там децл, ставить сцену на Depeche Mode. Весь день монтируем сцену, ночью спим прямо на ней, утром на склад, вечером обслуживать концерт, ночью опять разбирать железо, выносить его на улицу, грузить четыре МАЗа длинных, вести всё дерьмо на склад, там разгружать машины и ночь – выходной. А куда идти? Последний автобус к маме уходит в 20:45, я не успеваю на него. К девочкам нельзя, Ляля ревнует, потом мозгоёбки не оберёшься, а у Ляли нельзя и БЛЯДЬ, КУДА ИДТИ?

И так всю ебучую зиму, потом весну. Потом меня выгнали. Меня всегда выгоняли с работ, а если не выгоняли – то не брали. А со сцен я слетел, потому что там был крендель один, типа бригадира, звали его Лёша Таракан, за усишки звали, так он начал резать нам зарплату. При этом гоняя нас как рабов. Я в Лисьей норе, после Стинга, нажрался, зашёл в вагончик, в котором мы жили и слово за слово с этим геем, а он был ещё пьяней меня, короче натворил я ему тогда и ушёл на станцию. Н электричку. На демонтаже меня уже не было, за зарплатой я не пошёл. Так и пропахал в этой норе за кир, Стинга и пиздюли Лёше Таракану. А задолбался я тогда сильно.

И вот так всё через жопу, и всюду, и отовсюду меня выгоняли. С работ и квартир. Полная непонятка и чужеродная отрешённость от мира, но опять же, повторюсь, живой. Весь этот период, с 2003го по 2009й годы. Шесть лет. Шесть лет какой-то херни вместо жизни, какое-то не моё кино, которое не хочется смотреть, но которое каждый раз, с утра, включают.

А ведь нужно ещё и музыку делать и играть, потому что без музыки можно просто идти и вешаться нахуй.

И не бухло виной чему-либо, как думал мой папа, бухло там не играло серьёзной роли, так, третий план. А что-то больше, чем бухло, что-то вообще страшное не давало жить, что-то не моё терзало меня, и я с этим жил. И меня это заебало.

20.12.10.

Опять таджика в резинку завели. Теперь будет орать, собака ебучая. Там такой дубак, можно коньки отбросить, поэтому продержат недолго, часов 10 – 12.

Посмотри на Кошкин Дом, Господи.

На завтрак макароны. Вот это номер! День тюремщика, что ли сегодня?

Макароны и раздумья. Сам по себе спокоен. Ничего не сверлит и не горит. Читаю какого-то попа, прикольный поп, смешно пишет.

Миха опять в суде, как же его задрали!

Сегодня баня. В бане работает мент – дурачок. Он живёт тут же на нашем корпусе, на втором этаже, в двухместной камере. Носит на левом мизинце зачем-то кольцо женское. И постоянно говорит всякую фигню про «воровское» и «отрицалово». Ненавижу ВСЁ.

Дурак, короче.

От нечего делать болтаюсь по хате туда – сюда. Отполировал зубы. Миха научил. Теперь красивый.

22.12.10.

Сутки провалялся под азалептином. Хорошая таблетка, сильная. Выпросил у Сварщика, потому что вообще не мог заснуть.

Башка варит, чувствую себя спокойно. Тоска на месте. На улице – прекрасная зима.

(Человек, типа – мыслящий тростник. Блез Паскаль).

А вот в какой тюрьме человеку жить? На свободе одна тюрьма, здесь другая, такое же мудозвонство и беззаконие. В дурдоме ещё хуже. Если здесь существуют хоть какие-то иллюзорные права, то в дурдоме и их нет. В дурдоме ты вообще не человек. (только пока опыт с 13-м отделением первой областной г. Владимира. Алконавт Евгений Владимирович Павлов, потом Ганнушкина, Потешная, д. 3). И пиши ты хоть в Гаагский трибунал свои жалобы – дальше мусорного ведра дело не пойдёт.

(Что сейчас, говорят, совсем не так, но я-то древнее вспоминаю. Вы меня простите.).

В лучшем случае, тебе ничего не назначат. В худшем – начнут колоть и продлят ещё на полгода.

(Как опять же ГОВОРЯТ, сам я не имею опыт принуд. лечения меня от меня.).

В дурдомах я бывал не раз. И всё чаяниями своего Папы, он, собственно, и создал из меня дурака, он и прицепил ко мне этот хвост бесправия и пустоты. Быть дураком, среди вас, нормальных, люди – это невыносимо грустно и отвратительно. Вы не считаете меня полноценным, на любое моё страдание – у вас отмазка. У него обострение, давайте, ловите его, херачьте его «Галочкой», а то он наших деток покушает. ЛОВИТЕ его и колите, привязывайте к шконарям под широкий, не пускайте его. А то он нас…

Долбанный социум. Быть дураком невыносимо грустно.

Первый мой поход в мир печали был приурочен к священной обязанности отсидки в армии. В военкомате я орал, что человек рождён свободным и, что никакая сволочь не вправе без его желания забирать человека куда-либо. Случится война – пойду воевать, а так не хочу. Мне некогда заниматься хернёй, впереди звёздная карьера.

Тётка-психиатр написала бумажку и меня повезли в дурдом. Там поместили в палату и оставили в покое. Я тогда ещё с удивлением рассматривал «психов». А через две недели случилась со мной какая-то комиссия врачей, на которой они что-то спрашивали, почти как в Бутырке. Был мужик с усами и в очках и была тётка, похожая на помойное ведро, в очках. Был чувак в бороде, который писал, в очках, спрашивали хуйню – я отвечал хуйню. Потом отпустили, через неделю выкинули с дурки, дав на прощание модитен-депо долгоиграющий. На этом всё.

Второй раз папа. Папа довёл меня своими рыбалками и тем, что я ничего не делаю для созидания хозяйства, слово за слово – в рожу. Потом менты, врачи, дурка. Недолго, недели три. Помню, в тот раз я укусил мента, который меня вёл.

Потом был третий и четвёртый разы, и, наверное, даже пятый. Закончилось тем, что я просто перестал приезжать к родителям.

Года три меня у них вообще не было. Потом, в 2006-м, в ноябре, я приехал, выпили с папой, и понеслось.

Новый год я встречал в 13-м отделении больницы № 1. На улице Фрунзе (сейчас какая-то Нижегородская). Пробыл там 45 дней.

В Москве тоже были заезды в Ганнушкина, но это в основном для того, чтобы снять алкогольные психозы и коксовые отходняки. Мура эти заезды.

А вот этот заезд будет, чувствую, надолго. Принудительное лечение меня от меня. Одно страдание на другое и третьим принудительно лечить.

23.12.10.

Вестей нет. Ничего нет. Тепло. Я у окна и батареи. Мне непонятно внутри, я как тот чувак, который проебал свою смерть.

А умереть я должен был 4-го августа, то есть я живу сейчас в том будущем, которого не должно было быть. Что же, посмотрим, что дальше.

О Насте не думать невозможно, а думать страшно. Безвестие – самая страшная пытка души. Смерть проще. Смерть – это фигак и всё. И умер.

И попёр (дальше бредятина). За какие-то горы, туда, куда я уже лазил разок, смотрел там что-то и в чувственном представлении даже осталась какая-то память, но доверять ей нельзя.

Меня оттуда выпиздили, это я помню. И я вернулся обратно, изгнанный из ада и рая, а может быть даже ни туда ни туда не допущенный.

И с тех пор я такой.

А дело было: я, как всё вокруг, умер. Я был мелкий и тупой, совсем пиздюк, год там был мне с чем-то, в таком возрасте мозги чуваков совсем не фурычат, а вот чувственная память остаётся.

Увидел я тогда себя таким, каким никогда не буду. Был абсолютный покой, которого всю жизнь ищу, и не было сомнений. Ни в чём не было сомнений. Ни в существовании меня, ни в существовании Его. Короче, было полное счастье и теплота внутри, такая же, которая исходит от Насти. Какое-то чувство офигительной любви и полного затмения любого, даже самого навороченного ума. Но тогда ума вообще не было, поэтому состояние было ещё круче. А я-то был мелкий, а чувствовал себя крупным, да даже не крупным, а каким-то совершенным и законченным.

Я видел там реку, которую перешёл по льду, видел горы, которые перепрыгнул и попал в мир покоя и красоты. Удивительный мир.

Я шёл по этому миру не чувствуя никакой земли, испытывая прикосновение чего-то родного и доброго, чего-то сокровенного, как будь-то, сбросил с себя всё не моё и остался просто собой. Я всё соображал, даже лучше соображал, нежели сейчас соображаю (хотя я иногда очень даже туплю) и то, что я был маленький, пиздюк совсем, не отягощало меня. Там я не был ни маленький, ни большой. Там я был настоящий.

Я чувствовал доброту людей, которых было много и они все как бы говорили мне: «не бойся, мы тебя любим», а я и не боялся. Я гладил кошек и котов, которых там было до ебени матери. Целое поле из котов. И цветов. И счастья.

Большего, к сожалению, вспомнить не могу, это не в памяти башки сохранено, а где-то в другом месте, и не в подсознании и Фрейде, а в самой середине меня, там, где Настя.

Эта была всего-лишь клиническая смерть от острого гнойного перитонита, который случился со мной в децльном возрасте.

И может быть вообще ничего не было, это всё моя шиза, но я-то знаю, откуда приходит шиза и где она хранится, а это не оттуда.

Короче что-то я запомнил, самое главное, что Настя тогда была там.

Всё, пойду кашло жрать, может и не было ничего, но её-то мне и не запомнить! Я когда в глаза её посмотрел – что-то кольнуло внутри. Посмотрел в них внимательно, а в них тот мир. Удивительный мир.

Что-то Вадик пропал опять. Это печально. И не потому, что сигарет нет, они есть, но каждая передача или магазин – это свет с воли. Это значит, что ты не забыт, тебя любят. А здесь быть не забытым – это очень много.

Я три дня не мог уснуть, впадал в какую-то кому вместо сна, всё что-то маялся, чем-то мучился и возился на своём шконаре. Как месяц назад, когда батя помер. Как раз тогда занесли телефон. Да, это было месяц назад.

Опять что-то чувствую, какую-то дрянь. Но не может быть так систематична гадость мира? Не может ведь так быть, что раз в месяц, точно, случается говно. Значит всё нормально? Что тогда терзает так? Что так вертит кота, Насть? Ты есть? Блин, схожу с катушек. Уже разговариваю со своим окном.

Собрали этап на Сычёвку.

Откровение от меня-дурака (Я с вальтов съезжаю, какой там на хрен стиль?).

Я, работал с Петровым Костей, который впоследствии оказался конченным терпилой и челом, близким к трупообразному состоянию физического тела.

Занимался тем, что таскал сумку с фотографическим барахлом и так пахал 9 месяцев, по всей Москве и России собирая его пьяный негатив. У него была ещё ложкомойка из Томска под названием жена, редкостная дура, он, кстати, помойное ведро, на неё отмазывается, говорит, что это она меня посадила, расписываясь этими словами в том, что он сам представляет тогда из себя тряпку в петушиной хате, которой петушня очко пидорит. Ну хер с ним, блевотина, короче, а не жена. За те 9 месяцев, которые я проработал с этим гандоном – можно было родить.

Ну вот я и родил.

Звонит он мне 28 июля 2010 года и говорит, что его эта марамойка томская ушла от него хуй знает куда и прихватила с собой два объектива для фотика, которые стоят как два кота. Она, говорит, сука.

Я говорю – Ты синий, что ли?

Он грит – В сопли.

Я грю – Тебя опохмелить надо.

Он грит – Приедь, ради бога, опохмели…

Ну я приезжаю к нему домой и вижу картину: Чечня и аллез гемахт. А аппаратура, которая стоит херовых денег и которой мы работаем, летает по всей терпилиной хате, так как терпила чертей ловит.

Ну опохмелил я его, пошёл ещё в магазин, водки купил и стал песни петь, я с гитарой был, собирался в Абрау-Дюрсо на фестиваль, на море. Я так давно не был на море.

К утру опять аппаратура полетела, короче. Опять про свою мрасоту он стал орать, что та всё стащит у него, а его как мудака оставит.

Я уложил его спать, а барахло забрал в эвакуацию. Думал, привезу, как у них война и белочка закончится, а то, чего доброго, работать нечем будет.

Забрал я всё железо и поехал в Крылатское, где жил у Тёмы.

На Киевской плохо мне стало, дай, думаю пивка вылезу попить, а то стошнит. (Венедикт!)

Купил я пива на Киевской, уселся в бомжесквер, пью, отпускает меня, хорошо становится, звонит Петров, говорит, что бля, аппаратура исчезла у него.

Я говорю: – не ори, она у меня. Уладите все дела – отдам. Из запоя выйдешь – увидишь всё барахло, всё, говорю, давай спи.

Опять телефон рычит, звонит Танюха. В пол девятого утра! Мне, говорит, плохо, но я пьяная.

Я говорю: – я тоже синий, но мне уже хорошо, сейчас спать поеду.

Она грит: – у меня проблемы, надо встретиться.

Я грю: – ну его на хер, все наши встречи ничем хорошим не заканчиваются, тем более синие встречи, да ещё и с утра. А потом, грю, у меня постоянно из-за тебя проблемы.

Она грит:– ну мне очень надо.

Я грю:– хорошо, но тогда едь в Крылатское, пойдём купаться.

Она грит:– У меня купальника нет.

Я грю: – Ну тогда отдыхай.

Она грит: Я на лавочке сижу около подъезда Шеннона, можешь сам подъехать, у меня даже денег нет на метро.

Я грю: – Блин, у меня с собой аппаратура.

Она грит: – Зачем тебе аппаратура?

Я объяснил ей ситуацию с терпилой и грю: – Куда я с барахлом? Обратно её вести опасно, там Чечня.

Она грит: – Ну оставь её у Шеннона или ко мне занесём и пойдём в Сокольники.

Я грю: – я люблю Сокольники, хер с тобой.

Ловлю такси и еду на Преображенку. К шенноновскому подъезду иду криво, мимо Настиного дома, чтобы на балкон посмотреть Настин, чтобы она скорей прилетела обратно. (Венедикт!)

Но я пока ехал опять пил. И пока шёл мимо Настиного балкона – опять пил.

И на Знаменскую пришёл уже вообще в говно. А там Таня. Тоже в говно. И всё. Дальше бездна. Дальше меня понесло, мне казалось, что я уезжал в Краснодарский край, некоторые говорят, что я дома валялся, а самые умные утверждают, что я был где-то во Владимирской области. (Венедикт!)

Барахло всё мы унесли к Тане. К Шеннону я не захотел идти, потому что там могла быть Аля, а я был в таком хламотозе, что мог сказать ей то, что три года хотел сказать. Приятного, короче, было мало. Ещё поцапался бы с Сашкой.

Потом я обнаружил себя дня через три в Крылатском. У Артёма.

Оказывается, я был жив. Только было очень плохо, такой бодун я ещё не ловил, думал, что точно крякну. Но я не крякнул, и я уже упоминал тот страшный день, четвёртое августа 2010 года.

За дверью пищал терпила с Геной-подтерпилышем, и ещё был какой-то терпилин чурбан. Я открыл им, они вошли.

Терпила сразу накинулся на пиво. Вылакав бутылку, взял мой паспорт и засунул к себе в карман. Чтобы я не потерял, говорит.

Я не понял его манёвра, тоже выпил пива и говорю: – что за цирк?

Терпила говорит: – где барахло-то?

Я грю: – поехали за ним, тебе сегодня прямо приспичило, ночью?

Он грит: – Да.

Я грю: – поехали. На Преображенку.

Поехали мы.

Чурбан за рулём, гена-падаль, терпила и я. Терпила грит: – Надо заехать мне домой, поехали на Малую Дмитровку. И около мусарни Тверской тормозит. А там мусора. И он выходит и пищит: – ловите его, он у меня барахло украл!

Я ору: – Ты чё, охуел, скот?

Пидористический Геннадий меня хватает за левую руку. У меня всё кипит. В глазах темно стало. Я гене в торец, мусора меня вязать…

Провал…

Сижу в клоповнике и смотрю как терпила пишет заявление.

Опять провал…

Мусор передо мной…

Ты, говорит мусор, – сознавайся давай.

Я говорю: – пошли на хуй.

– Себе хуже делаешь.

– Я ничего страшного не делал.

– А вот это? – Мусор тычет в меня бумажку, которую навалял терпилло и другую бумажку, со списком аппаратуры.

Я читаю бумажку, а там, ёб твою мать! Фотик, который этот пидормот Серёге Лашко отдал и два объектива, те, которые забрала его жена – всё это в моём скорбном списке! того мента!!!

Менты говорят: – водку будешь пить?

Я грю: – ясен пень.

Наливают стакан. Я глушу залпом, от воды отказываюсь. Курю. Чего делать-то говорю, менты?

Куда, говорят, аппаратуру дел?

– Не помню.

– Не ври.

– Не вру.

– У нас есть видеозапись с камеры подъездной, как ты выносишь.

– Я грю: пошли вы на …

Понеслось. Давай менты меня мудохать. Избили и опять спрашивают:

– Куда дел-то?

Я отвечаю, блин, я работал с этим хуеплётом, я мог забрать барахло, объясняю ситуацию, водки, говорю, давайте ещё.

А сам думаю, как у Танечки забрать-то всё?

И вообще, а как я отдам то, чего там нет? Говорю: – тут терпила ошибся, вот этого и этого у него уже давно не было.

Менты говорят: – похуй, пиши бумаги, в том числе и то, что этот пидор приписал – тоже пиши. Завтра мы его вызовем, а пока в клоповник.

Я грю: – Водки ещё давайте. И сигареты верните.

– На.

Ночь, эта была отвратительнейшая ночь в моей жизни. Это запах гари и страшная московская жара 2010 года. Август. ОВД Тверское. Клоповник. Я здесь.

С утра вызывает меня опер. Говорит: – Давай заново. Куда аппаратуру дел?

Я говорю: – Опохмелиться бы мне надо…

Он грит: – Заебал ты уже нас! (Но за выпивкой пошёл. Коньяка принёс, в бутылке, грамм 150)

Я выпил. Покурил. Опять какие-то бумаги. Ворох всяких бумаг, столько раз я в жизни не расписывался! На каждом листе в пяти-шести местах, а листов по 20 штук за сеанс.

Я говорю: – Где этот то? Давайте, тащите его, пусть вычёркивает тут это вот и это.

Они говорят: – А где остальное-то, что не приписал он?

Я думаю, а что, если он не придёт? Не объяснит, что, видимо с пьяни приписал фотик? Он стоит, блин, этот фотик 10 штук баксов, это бляха как???

Он что, охренел, думаю. А если действительно он не придёт? Или придёт и скажет, что никакого фотика Серёге Лашко не отдавал, а Серёгу хрен знает где найти, да и зачем это нужно терпиле? Мы вроде друзья были. Стой. Тормози, кот. Водки проси. Что делать? Говорить, что всё у Танечки, а как быть-то? Её тоже приволокут. А если терпила скажет, что ничего не приписывал и что я у него всё забрал, всё, что здесь написано. Да нет, он просто ошибся, зачем ему приписывать что-то? Он психанул, что я на связь не выходил, ну… А зачем в ментовку попёрся, он же знал, что всё у меня, я же ему говорил. Херня какая-то, такого быть не может, зачем в ментуру-то идти? Чтобы посадить? Зачем ему меня сажать, за что? За то, что я аппаратуру эвакуировал от него и от «этой», да ничего не случилось, всё живо, приписано только, но это ведь он ошибся, он ошибся просто, если это не так – значит он хочет меня посадить.

Зачем ему меня сажать? Как он вообще может меня сажать, он же говорил, что я его друг…

Херня какая-то. Помоги, Кот!

… а менты скажут, что мы с Таней половину просрали, а Таня… Блядь!

Таня не блядь. Таня, конечно – блядь, но не в блядстве дело и не про блядство Танино сейчас мне… У неё условка. За наркоту. Год назад ей дали 3 года условно по 228 части первой прим*. Ебать-колотить, если сейчас всё рассказать, а терпила, допустим, будет пищать, что у него всё упёрли, а он уже на всю мусарню здесь пищал, то, что получается-то?

Получается, что мы с Таней вместе едем. Её условка может сработать. Что делать? На хер он приписал-то? Сейчас бы всё решили. Блин! Где номер Серёги Лашко взять? Мусора ещё звонить не дают, уроды…

Так, спокойно. Таня говорит, что ничего не знаю, вот, привёз Илюша это мне и это, попросил подержать у меня три дня, пока терпила не проспится – такой вариант. Хороший вариант, если бы не было этого злосчастного фотика…

Так. Тогда Таню закрывают? Вроде нет. Она не при делах.

А если закрывают нас вместе? Пиздец! А её-то за что? А этого и этого, скажут, нет. Ну нет и нет, Таня не приделах вообще. Единственное, что может ментов напрячь – это её сраная условка. Блядь! Что делать, Кот?

А возможен ли такой вариант, при котором из-за моего идиотизма ещё и Таньку посадят? Скажут, что типа мы вместе были. Блин!!!

Менты, дайте водки! Я не знаю, что мне делать! Костя, вытащи меня отсюда, неужели за четыре дня ты так ссучился! В конце концов, аппаратура-то тебе нужна. Приходи, говори, что ошибся, что приписал, я же ничего плохого не сделал тебе! Ты что с ума сошёл? Менты говорят, что это 158я статья, часть 3, срок от 2х до 6ти лет! Блядь, менты, дайте позвонить! И никого вокруг меня. Я один. Кто-нибудь, придите в эту мусарню, объясните ментам, что всё это фигня. Люди, вы чего? Вы с ума сошли что ли?

Начальник следственного отдела. Молоденький урод. Мы тебя, говорит, в пресс-хату засунем, там тебе пиздец.

(Слов нет, один мат. Всё цитаты. Все меня простите.)

Я говорю: – тебе, мусор, пиздец. (Я бухой уже в дым).

Тогда эта тварь зовёт оперов, пищит, что я на него напал.

Опера меня как начнут ебашить! Куда, орут, аппаратуру дел? (Кончили ебашить).

Я говорю: – Хуй с вами, аппаратуру на море увёз. В Абрау-Дюрсо. Там оставил в надёжном месте. Всё, говорю, хватит воевать, дайте выпить.

Они говорят: – Если ты нам пиздишь, то мы тебя убьём там, мы поедем в командировку (кому не охота к морю съездить на халяву?) в Краснодарский край, если там аппаратуры нет – то тебе пиздец.

Я говорю: – Так идите вы опять на хуй тогда, ничего я вообще не брал, всё гон. И тут у меня потемнело в глазах. Кто-то ударил меня чем-то тяжёлым по голове. (Венедикт!)

Очнулся я в тёмном каком-то и душном подвале. Оказалось, что не подвал, бокс. В дверь колотить было бесполезно, просить что-то и орать тоже. Раз в пол часа кто-то заглядывал в шнифт. В боксе ничего. Только пол.

Ночь в бреду похмелья и страшная жара, от которой я сходил с ума. Страшно хотелось пить, но воды никто не приносил. Я потерял сознание.

Очнулся утром или не утром, но за дверью слышались голоса, мусора бухали и слушали какую-то говняную музыку. Я опять стал барабанить в тормоза. Опять никто не открыл. Только привкус дыма и ничего больше. Я подумал, что так вот и умру, в ментовке, в центре Москвы. И так и не увижу Её больше.

Но я опять не умер. Где-то через час меня вывели и дали воды. Было действительно утро, сладкий сраный дым и чудовищное похмелье.

Бросили опять в клоповник, там сидел таджик. Таджик испугался меня, я был страшен и вонюч.

Не срослось у ментов с командировкой, короче, объявили, что я гоню и что вообще им похуй, где терпилина аппаратура, что у них есть терпила, есть заявление и есть подозреваемый, а аппаратуру хорошо бы найти, но в принципе насрать. (Всё цитаты)

Опять поволокли к этому начальнику следственного отдела, там последний раз спросили куда я дел барахло, я отвечал, что если мне принесут выпить – то я честно всё им расскажу.

Они засуетились и воодушевились. Сразу всё нашли. Оказывается бухла в ментуре много. Мне хватало. Сначала, говорят, пиши куда всё дел, а потом киряй, я в отказ. Говорю, что так мы не договаривались.