скачать книгу бесплатно
– Мужики, похороны у нас, могилка нужна.
Согласие у таких получить – легче съесть пуд соли, но Василий Симаков вывернулся из-за угла.
– Ты к Симакову, управляющий. У него трактор с набором навесных для рытья канав и свеженький стогометатель. – Пашкин – хитрец изворотливый, когда не хочет какой-то работы, – тут же к Василию: – Васюха, с сыном тебя – я так ни разу еще не поздравил, а ты ни разу меня не пригласил. Варюха-то как, уже у Таисии в телятнике?
– Ну там обсудите. – оборвал управляющий. – Давай на кладбище, Пашкин. Под твою сознательную ответственностью. – И закричал вслед убегающей Костючихе: – Фаина, Фаина! Пашкину доверяешь где там и что, или сама поедешь выбирать? Да к Наталье на склад загляни, скажи, я мяса-голову выписать разрешаю!
Пригнав «Беларусь» с навесным ковшом с могилкой управились быстро: день оставался мирно-уютный, располагал к широкому рассуждению о вечном.
– Мертвые сраму не имут, – заглядывая в пустую могилку Андрюхе, сбалагурил Данилка и вынул из потайного карманчика под ремнем смятую трешку. – Не по-людски как-то, мужики. Тебе туда и обратно, Васюха, как два пальца обмочить.
– Заодно и сына обмоем – кто он там у тебя, какой такой шиш, – подсказал Бубнов Трофим.
Должно быть кладбищенская благодать наводит на мирское благодушное расслабление, Данилка умилялся:
– Отстал ты, Васюха, от меня и Трофима, придется наверстывать, то деревня совсем обезлюдела, говорят, в школу на это год не больше дюжины на четыре класса.
– Поставил задачу! – оживился Трофим. – С Варюхой он враз, Варюха не токо вкалывать на совхоз и в остальном, баба, што надо.
– Настя Зырянова, заметно в охотке, ты, гусь, смотри, Варюха и морду набьет.
– Испробовал на себе? – хохочет Бубнов.
– Испробовал, не испробовал, а знаю.
– Ага! Понятно, если с гарантией, – не сдается Трофим.
– А ведь, Андриан помогал! – напружинился вдруг Данилка.
– Кому?
– Андрюхе – кому?
– В чем?
– Так ездил же к уполномоченному Решетникову?
– Точно, ездил… Помог, называется?
У благодушествующего Данилки свой размах:
– Ну, в органах, знаешь, у них свой порядок, с выводами не стоит. У Андриана… Знать вы вышло.
– Тебя бы туда на сутки-другие, с применением, так сказать, мер вразумления! – возражает Бубнов, закладывая широкую платформу животрепещущего противостояния, азартно разворачиваемой Пашкиным, как у них чаще всего происходит, немедленно, как пожар, вступающих в противоречия.
– Извините подвиньтесь, факт пока не доказанный? – Возражает Данилка, словно на минуту-другую обезоруженный дальновидным спорщиком-дружком
– А культ личности? – явно перехватывая инициативу, нажимает Бубнов.
– Знаешь ли, початок кукурузный, Сталин для меня всегда Сталин, я одного на другое не меняю так вот враз. А твой пузатый самопуп в рубахе с кушаком на Сталина, на деревню всей толстой жопой уселся. Тебе это надо? – решительно рубит, не желая уступать, и гневно ревет Пашкин вроде бы в защиту вождя народов, готовый в удобный момент пересмотреть невыгодную позицию…
3
Заглянув к бухгалтеру, Андриан отдал распоряжение выписать на Фаину пять килограммов мяса и телячьей полголовы на холодец и через заведующую током Наталью Дружкину и складского весовщика Федора Каурова отправить Фаине.
– Проследи, Семен Семенович, поможем, чем можно.
– Головы кончилась, последнюю половину Кауров забрал.
– Ну, а ей?
– На холодец?
– Ну не заливное с морковкой!
– Кости есть мозговые для сторожевых собак!
– Выписывай, сама пусть решает.
Обмывали Андрея Меланья-огородница, Христина и Авдотья-вдова, Фаина была, словно закаменевшая, уже не плакала, только стонала.
– Одевать-то во что, очнись-ка, Фаина, маленько костями пошевелись, што за фигуру тут корчишь, – заскрипела Меланья.
Избенка была неказистая, перегороженная на две неравные части: горенку и прихожую с русской печью и пристроенной печечкой-плитой. Открыв старый бабкин сундук, Фаины вынула чистые мужнины кальсоны с длинными завязками на два оборота, нательную рубаху с длинными простыми руками и праздничную рубаху-вышиванку из каких-то дальних времен, которую на Андрее видели только по большим праздникам.
Заглянули Таисия и Варвара с ребенком в руках.
– Я с Варварой, бабы! Помощь нужна?
– Варька-то! А ну покажи, што те Васька сварганил, – полезла бесцеремонно Меланья, поднимая с детского личика угол простынки. – И-ии, как мы нонче! Осталось вырасти да трудовую закалку пройти! Да за Васькой следи, подружек умей выбрать.
– О ком ты, бабуля?
– О Настьке, о ком, Пока ты рожала, девка кругами вокруг – только слепому было не видно.
– Мужиков-то чем накормить – оравой припрут? – подала грубый голос Авдотья-вдова.
– Выпивки не давай и закуски не потребуется, – подсказала Таисия.
Похоронили Андрюху под вечер, набились в избенку с низким потолком. Похоронное застолье взяла на себя Таисия, усадив по бокам Фроську с Меланьей.
Но самогона нашлось всего несколько бутылок, пользовались старой брагой, заготовленной Фаиной еще до ареста мужа, а низкоградусной настойкой разве душу зальешь, и заряжая себя, Пашкин шумел гневно:
– Ну-к че же с Андрюхой-то, Андриан? У нас уже никакой власти нет на всякое самодурство? – Зная, что может последовать и пытаясь привести Данилку в чувства, управляющий гудел:
– Ты раньше времени не расходись, не расходись и не разбрасывайся лишними словами, за которые пожалеешь потом! Ну что за мода – ляпнуть, а подумать опосля!
– Раньше времени! А когда оно, мое время придет и я, рабочая кость, сам спрос устрою? Мне че расходиться, я пока с вами, никуда не спешу, Андрюхи вот нет навсегда! Закончилась Андрюхина жисть, улетела как легкое перышко! А причины? Прочему без вскрытия? Я сразу был не согласен без вскрытия, и ты промолчал как ни в чем не бывало, – не сдавался Данилка.
– А тебе что надо найти? Тут вопрос семейный, лично жены, Фаине хватило…
– С культом покончено, а следы кругом остаются! – ревел Данилка. – Целый Пленум прошел, а всех трясет как паралитиков. И ты не можешь меня останавливать, когда я на взлете в своих подозрениях, а уж если ЦК сказал…
– Поговорили! При таком развороте! Закругляйтесь, бабы, пора по домам, земля пухом Андрею Костюку.
Расходились будто не с похорон, с большого собрания, рассмотревшего вопрос о загадочной смерти помощника бригадира тракторной бригады Андрея Костюка, лишь усиливающего душевную тяжесть, не найдя ни правых, ни виноватых… Как вообще в этой жизни правых почти не бывает или вовсе не те, кто хотя бы похож на правых и не бандит.
– Не по зубам Изотычу эта закавыка, – рубанул Данилка дружку Бубнову, когда они вышли в сумерках из конторы. – Отсиделся филином и ни гу-гу.
– Дак она закавыка, – отозвался неохотно Трофим, – не семечками плевать. Ты у нас вона какой башковитый, пять классов кончал, и то… – Не докончив обидную, должно быть, для Пашкина мысль, изрек философски: – Люди, они всегда люди, Данилка-ссыкун. Хоть баб тех же возьми.
– Ты! Ты, пентюх немытый! Не блуди, еще вечер.
– Да, ладно, где тут блудить, и ты рядом. – Остановился, встряхнул мотней, расстегнул пуговку.
Они были одногодки, вместе пошли в школу, короткие годы учебы просидели за одной партой, а дружба настоящая сложилась не сразу. Данилка всегда стремился над кем-то властвовать и кем-то помыкать, хотя бы кошкой или собакой, в поисках очередной жертвы необузданного темперамента готов был сутками носиться по деревне. Вокруг него неумолчно выло и визжало, дразнилось и передразнивалось. Трофим, как самый близкий сосед, первым испытал на себе силу Данилкиного эгоизма, и если выстоял, не поддался целиком этой дьявольской силе, то не потому, что оказался сильнее, а скорее, что в играх и шалостях оставался вялым, инертным, безынициативным. Он больше наблюдал, чем вытворял, и первым надоедал Данилке.
Данилка был нетерпелив и непостоянен в привычках, голова его была вечно занята невообразимыми идеями. Не осуществив одну, он часто хватался за другую, и снова вокруг шумело, визжало, радовалось и злилось.
Но при всем при этом Трофим никогда первым не искал его расположения. Всякая размолвка меж ними исходила от Данилки и Данилкой прекращалась. Данилка все мог позволить в отношении с Трофимом: и поссориться в любую минуту, выгнав из игры на интересном моменте, и помириться когда вздумается. Трофим с ним ссорился лишь однажды, что случилось накануне призыва в армию, когда Данилка, не подозревавший о тайных чувствах Трофима к Фроське Чащиной, вознамерился поиграть с нею напоследок и в хмельном угаре вечера проводов стал подбивать Трофима быть на спор свидетелем его придуманной прощальной «игры».
Трофим, остававшийся снисходительным к прежним проделкам дружка с девчатами, вдруг озлился и двинул невеликого росточком Данилку по уху:
– Лучше не тронь Фроську.
На призывном пункте их разъединили, чему они в новых обстоятельствах нисколь не противились, а потом, почти в конце войны, на которой им довелось пробыть полтора года, Трофима отыскало покаянное письмо Данилки, долго бродившее по соединениям и госпиталям и чудом не сгинувшее бесследно. Трофим обрадовался ему, как едва ли чему радовался, и когда они, оставшиеся в живых, встретились, Трофим первым шагнул к Данилке, поздравив с возвращением, сказал с чувством:
– За Фроську прости, сгоряча я.
– Дурак, это ты меня прости. Пошли сватать ее за тебя.
И засватал с первого захода, хотя Фроська за другого замуж готовилась, во всем блеске привычного авантюризма показал себя Данилка, чему Трофим снова не препятствовал.
Изба Данилки была ближе, и, как всегда в минуту сильно расстроенных чувств, Данилка потащил друга к себе. Но не в избу, а в старую банешку, которой давно не пользовались по прямому назначению.
Со второй кружки они заговорили громко. Вернее, говорил Данилка. И чем сильнее пьянел, громче возмущался:
– Не имеют права! Стоять на своем и никаких! Наша партия за мужика и деревню, если хто-то был против.
– Ты это, Где голова не шибко шурупит сильно не лезь. То, знаешь, оно иногда возвращается.
– Мне наплевать, мне… Тридцать седьмой уже не вернется, щас в дурдом стало легшее попасть.
Фроська принесла закуски, и снова, похрумкав сочной капусткой, Данилка разорялся во всю глотку:
– Политики, мать вашу! Иссучились на своей паскудной жиже о культе, живете, как из подполья одним глазом, а я своих убеждений не меняю. Каким родился, таким здеся и окочурюсь. Стоять! Ни с места! Нет у них прав, если мы не согласные.
– Кабы все, – вяло и сонно возражал Трофим, заметно утомившись Данилкой, – а то уезжают.
– Задерживать, которые нужны. Которые полезны для земли и деревни – задерживать, мы здеся зачем… Изотыч не схочет, я сам решусь. Как грохну.
Вскидывал кулачище, бухал о полок.
4
Каждое серьезное событие государственного значения, хочешь или не хочешь, оставляет свой след в деревенской жизни. Берии не стало в июле, родив очередной ажиотаж и ощутимую перестановку районных работников в соответствующих органов. Настолько решительную, что всегда закрытый и почти недоступный старший уполномоченный Матвей Решетникова ворчливо пояснял заглянувшему на минутку Андриану:
– Все вверх тормашками, такого ожидать, Андриан – почти на две трети подчистили! На некоторых дела заводят! Уже органы пришла пора защищать!
– Неправильно, оговор доблестных стражей порядка? Ты сам не возмущался недавно, что все нормы нарушены? – не без ехидства спросил Андриан.
– Так не с органов надо, а кто принуждал эти органы. Чистка нужны, но под кого и какую систему? Мне сейчас поступит команда тебя под арест, и что, не исполнять? С Ежовым, нашим железным наркомом, разве не так, чему удивляться? Его сначала выбрали, потом сделали кровавым карликом, а он с тремя классами, в отличии от Дзержинского и настоящего интеллектуала Менжинского с десятком языков. Полный невежда и пьяница, в Красной армии подвизался в писарях, и строчил кривыми буквами наверх липовые доносы. Никто не знал или не хотели? И Ягода был образованным, не чета кое-кому, особенно местным выскочкам, а этого как в насмешку. Три месяца назад секретарей райкомов-обкомов запросто ставили к стенке. Помнишь нашего два года назад? А последнего предисполкома, за которого ты тоже лез слово в защиту сказать. Ты вот лез и подставлялся: «Я с ним два года из одного котелка», а другие из ближних… Сейчас как зайцы, прощение вымаливают. Откуда они? Ишь, смелые нашлись! Сталин сам подбирал, присматривался и другим советы давал, молчали, небось как мыши. По нисходящей. Только и нашелся: «А вы где были?» Да вместе мы были, умывали страну бабьими слезами… Культ – громко, но появись другой вождь с твердой рукой и замашками деспота, не выскочат новые Берии? Да вмиг, сколь хочешь. А кто останавливал – одни поощрения. А до нашего, что никто ничего не понимал, между небом и землей болтались на ниточке? Спрос один: у вас что там, тишь— благодать, враг, он не дремлет! И косили врага.
– Как моего помощника тракторной бригады, – пробурчал Андриан.
– Да не было там ничего, о чем ты подумал, Не было, я хорошо проверял, когда ты сообщил. Скорее, нервы сдали – три месяца на нарах при нашей баланде…
– Ни правых, ни виноватых, только праведные!
– Теперь виноватые все, но верить хочу! Верить, что прежнему не бывать. Хотя бы анонимки-доносы отойдут навсегда. Но если новый что-то закрутит!
– Народ пока с пониманием!
– Волна! Бархатная волна – это тоже политическая наука волну создавать! Дурной наш народ! Вернее, затурканный в генном начала и как ванька-встанька, что страшнее всего. Из рабства мы, Андриан, по жилам все рабское и, готовы любого, кто доброе слово скажет в защиту, на небеса вознести.
– Тезисы – как десять заповедей! – ворчит Андриан рассчитывая на другой и более откровенный разговор.
– Так слово – не дело, наше слово – пустышка. Знаешь какой анекдот ходил во время запрета про Сталина? «Товарищ Сталин – великий химик. Он из любого выдающегося государственного деятеля может сделать гавно, а из любого говна – выдающегося государственного деятеля».
Серьезного Решетников не сообщал, беспокоясь своим; намереваясь уходить, Андриан вяло спросил:
– Повышение не светит?
– Боюсь и пока не соглашаюсь! Особенно пугает массовая реабилитация, которая набирает обороты в закрытом масштабе. Политических – ладно! Но каких? Под гребенку?. Есть такие бандюги с прошлым, но – политические и ушлые на всякое… И к чему приведет, кто-нибудь думает?
– Матвей, не в службу, в дружбу… Про мать я кое-что нашел, помогли добрые люди, но и отца ведь здесь закрывали… Не уж никаких следов?
– Пленум скоро, – неопределенно сказал Решетников.
– И что? – насторожился Андриан.
– Услышишь! Целина! Крутой перелом!
Разгадки вскользь брошенному Решетниковым долго ждать не пришлось, долгоиграющая целинная эпопея, закрутилась в сентябре пленумом о развитии сельского хозяйства и новом, еще более массовом и энергичном укрупнении колхозов, заставив заново екнуть встревоженное сердчишко маевских трудников. Главная причина неприятия Маевки как отделения совхоза, являлось ее территориальное положение. Из восьми существующих деревенек, составляющих совхоз, две были переданы другому, нарезанному по соседству с крупной перспективу в освоении целины, четыре отделения, расположенные по периметру хозяйства и первое, как бы центральное, в самом центре, вполне успешно справлялись с задачей хозяйственного управления земельной территорией, а Маевка, оказавшаяся в непосредственной близости к первому отделению, удачно вписавшемуся в центральную усадьбу, действительно, оказывалась как бы лишней и земли ее безболезненно делились между другими. Единственным и очень важным преимуществом ее оставались два просторных каменных складских помещения, используемых для предпосевной обработки семян и зимнего хранения для большей части совхоза.
Пришел новый март, когда первый эшелон целинников из Москвы прибыл на украшенный флагами и транспарантами вокзал в Барнауле, где состоялась торжественная встреча молодых патриотов и уже, дня через четыре первая группа преобразователей Кулундинской степи оказалась в Круглово. Для совхоза по разнарядке первой волны предназначалось немногим больше двадцати добровольцев, От железнодорожной станции до совхоза добирались часа три с остановками, едва не под каждой придорожной березой: городским была любопытна пейзажная сибирская экзотика после трамвайных путей и городского асфальта, деревенским экзотами являлась сами москвичи-горожане. Это сошлись два разительно разных мира, если уж и не совсем цивилизованного с одной стороны, но достаточно познавшего цивилизации, слышавшего недавно вой бомб над своей головой, и другого, будто бы странно-неестественного и болезненно-чуждого.
На центральной усадьбе совхоза, прибывших встречали жиденьким оркестром из трех инструментов, разместили в интернате для школьников из других отделений. Разнарядка на трактора еще не поступила, но курсы начали действовать через несколько дней. Маевке вроде бы ничего не светило, исполняющий обязанности директора так и сказал, ты, мол, зачем тут толкаешься Андриан Изотович, с Маевкой вопрос разрешился окончательно, поддерживать больше некому, приходилось возвращаться не солоно хлебавши.
