скачать книгу бесплатно
«Ломают… Всех что-то и кто-то ломает. Ни конца нет, ни края. Такую войну, фашиста осилили, а нормальную жизнь поставить не получается».
…Жизнь текла подобно мышиной возне в подполье, радио что-то долдонило в рупор над крыльцом насчет ремонта сельхозтехники, подготовки семян, скорой посевной – вот в этом был четкий порядок, стружку снимали во время добросовестно и заряжали умело, как патроны в ружье. За минувший февраль почти не выпало погожего дня, Андриан Изотович никуда не выезжал дальше фермы и сеновала, и весь февраль, с утра до вечера, у него перед глазами торчал этот невзрачный кленок, осыпанный белой порошей. Никогда ранее не привлекая внимания, сейчас он вдруг словно бы взывал о помощи, просил его, Андриана Изотовича, защиты.
Воспоминания родили еще более тягостные чувства от прожитого дня, всего вообще, чем он жил в последнее время, ощущение полной обреченности. Затуманенный взгляд торопливо побежал тем же неровным путем, которым пронесся по улице диковатый упружистый ветер. За кленом и ближними избами все мело, взвихрючивалось в степи и в заречье. Поскрипывали надсадно плененные снегами стылые березняки, словно не нужные никому, как не нужен он сам и одинокий сломавшийся клен, глухо гудели выстроившиеся, точно солдатские полки перед маршем, приобские ленточные боры. И в потревоженной груди Грызлова надсадно стонало, ухало, гудело.
Зима – особый настрой сибирской деревни, делая ее самобытную волю неустойчивой и несносно тяжелой; зимняя жизнь деревенского жителя скучна, однообразна, утомительна будничной серостью, от которой нет спасения. Вдвойне она утомительна в степной глухомани. Но общее раздражение Грызлова вызывалось не заведомо привычными обстоятельствами и «отдельными вывихами социалистической действительности», как в очередной передовице районной газетки «За коммунизм», а тем, что снова не удалось отстоять совершено безвинного человека и деревеньке приходит конец, в будущем коммунизме-социализме уже не бывать. Как вообще усыхают, испаряются деревеньки, становясь малолюдными, сельчане правдами и неправдами перебираются в города, поближе к цивилизации.
Первопроходец-мордоворот Агафон-мордвин рассказывал своим детям, а те – своим, и до Андриана-школьника докатилось от влюбленного в край учителя географии, заведовавшего небольшим школьным музеем, что края эти – глухое непроходимое чернолесье, пользовались дурной славой с разбойных демидовских времен. Ленточный бор краснолесья тянулся несколько северней и ближе к сибирскому тракту. История появления звероватого Агафона в здешних краях и его беглых ушкуйников в подробностях не сохранилась. Ватага не один день искала подобную глухомань, но строилась быстро и дружно. Вначале – как положено – вкопались в землю. Осилив студеную зиму, взялись за избы. Еще через год женок нашли. Власти, привычные ко всему, безмолвствовали, препятствий не чинили, как без нужды не проявляли лишнего любопытства. Да и какая власть в глуши, где медведь – губернатор: не с их появлением жизнь зачалась в суровых здешних краях, не им ущемлять. Почему – Круглово, словно какой-то первопроходец кругами долго ходил, сомневаясь, стоит ли именно здесь начинать свое будущее и где поставить избу, точных сведений нет, земли были царевы, и вопрос решался не в местной канцелярии, но связан с работой плавильных заводов Его Императорского Величества. К началу Столыпинского переселения – кстати, сам Петр Аркадьевич соизволили лично посетить проездом кондовое село с тремя церквями, старообрядческим скит на отшибе, крупным сыродельным заводом и паровой мельницей на поставах – насчитывало свыше десяти тысяч душ обоего пола. Новый революционный порядок установился без особенных трудностей и кровавого мордобоя, как придумывалось опосля: наскочил в смутную пору какой-то малочисленный отрядик блуждающего атамана, пограбил наскоро и ускакал, существенно поспособствовав умственным рассуждениям вполне зажиточного населения, не желавшего перемен. Вспомнив о Декрете Временного правительства, дозволявшего смену власти обычным выборным путем, наутро мужики собрали сход, и старорежимное руководство в лице урядника, старшины и писаря безропотно сложило полномочия, давно утратившие силу. Разными эсерами, кадетами или большевиками еще не припахивало, складывалось естественным путем, по-мирски – земство и баста! Дальнейшие заморочки начались позже, когда в село с немецкого фронта, насмотревшись в дороге на революционные передряги, воротилось десятка два раненых солдат, а Омск снова заняли с помощью чешских штыков казачьи части.
Всякая жизнь нуждается в строгом порядке, а какой может быть порядок в обществе, где всякий моральный урод, имеющий наган, двух-трех единомышленников и луженую глотку, способен в одночасье стать полководцем и атаманом?
Ну, а когда у одних мелется и сытно жуется, а у других только слюнки текут…
Пролетарское сознание, направленное в нужное русло, – штука тонкая, не всякому поддастся на громкое слово, но если сказано внятно и недвусмысленно, кого грабить и ссылать, под каким предлогом, рождает массовое руководство к действию, сначала для одних активно-голодных, а там и другие пристроятся. Пережив тяжелую зиму, расширив погост за счет умерших близких, безземельные объединились в товарищества по совместной обработке земли и комитеты бедноты, началась яростная борьба за выживание. К весне девятнадцатого в Круглово, разделившейся на несколько самостоятельных вотчин, сформировалось два комитета и товарищество. С началом посевной объявили о создании первого колхоза.
Принято считать, что незаменимых людей нет, но после скоропостижной смерти старого учителя Фоменкова Сергея Зиновьевича в одночасье перестал существовать скромный школьный музей, и как Андриан, став руководителем отделения, ни пытался возродить его существование, не получилось. С той поры никто уже не рассказывает ребятишкам ни про медвежатника Агафона с дружками, основавшими деревню в безвестной уреме, ни про другие деревенские тайны, словно и не было ничего любопытного, и все на этой земле совершается само по себе, без усилий и озарения.
Нашелся было человек мастеровой, Касьян Жудель, на которого Андриан строил большие расчеты, мужик деревне чужой, непонятно как прибившийся в послевоенное лихолетье, кинул клич на преобразование, неожиданно понравившийся многим, с всякими ухищрениями со столбами и проводом, переделал на электрическую тягу. Полегчавшее колесо вновь закрутилось, залопатило на холостых оборотах загустевшую воду, и по вечерам его мягкий шепот, свет ярких лампочек, гирляндой развешанных чудаковатым Касьяном на плотине, снова стал притягивать парочки, вздыхавшие ночи напролет, но и Касьян уже охладел к бесперспективной деревне, косит глазом на сторону.
Среди мужиков его почему-то не оказалось, неожиданно расстроив управляющего.
Время, как снежный заряд, ударивший в стену, сбило с критической мысли, напомнив, как они добивались вхождения в совхоз, доказывая, что колхозом уже не поднимутся. Его гвардейского старшего лейтенанта при внушительных наградах районная власть уважала, что-то сработала, они оказалась в совхозе.
3
Ему не было еще тридцати – широкоплечий, толстоногий коренник, комиссованный после тяжелой контузии и глуховатый на правое ухо, в самом расцвете, не сгоревший в боях на Курской дуге, упрямый и своевольный с рождения. До войны все с ним было нормально, полный сил, надежды, желаний, рвал из себя жилы и терпеливо ждал перемен, обещанных лихими пропагандистами. Тем более что в вопросах коллективизации и обобществления земель решительно разошелся с отцом и в числе первых со своим паем вступил в колхоз.
Родитель держался долго, но, как говорится, против лома нет приема, в конце концов, оказался раскулаченным, высланным на вечное поселение в верховья Енисея, и больше свидеться не довелось.
Известие о смерти отца, настигшее парня окольным путем, легло на сердце первым рубцом.
Попытавшись разузнать, что стало с матерью, получил суровую отповедь: не дело молодому перспективному коммунисту сочувствовать врагам трудового народа. На попытку объяснить, что малограмотная женщина-домохозяйка никак не может быть врагом народа, к тому же она его мать, снова получил резкую отповедь: «У настоящего коммуниста одна мать – революция».
Война открыла глаза на многое, все они, бывшие солдаты отечества, надеялись на перемены, но, приехав домой, увидели нищету, всеобщий упадок и прихлебателей, примазавшихся к общественной собственности, которых в довоенную пору было как-то поменьше. А тут и с регалиями и прочим где-то заслуженным, едва не при звездах, а войны нюхом не нюхивали. После вхождения в совхоз, назначенный управляющим отделения, не щадил ни себя, ни жену, ни односельчан, а жизнь не улучшалась: вон за окном к речке сбегает, можно сказать, последняя улка некогда крупной деревни…
Коллективизацию Андриан принял сразу – гуртом и батьку бить легче, на том и стоит по нынешний день. Только гурт или стадо всегда под рукой, гуртоправы находятся, а коровки молочка никак не дают. Через газету-собрание, понятно и объяснимо под дружное зевание, кто виноват и что делать, противники виделись под каждым кустом и непременно врагами, не желающими улучшения деревенской жизни, выпирая таким сине-вздувшимся чирьем, подлежащим насильственному искоренению, что в дрожь бросает. И верилось ведь – агитация штука сверхтонкая, так задевает, удивляя, что родитель упрямо не считался с общими устремлениями, отстаивая патриархальное мелкособственническое, упрямо твердя, что односельчане верят демагогам, не понимая, что лучше работы в поте лица на себя не было и не будет. Андриан сердился, отца не понимал. Ему было не важно, кто как работает: добросовестно, до изнеможения или лодыря любит гонять. Не важно пока, на первых порах, ко всему надо привыкнуть. Важно, что вместе и в горе, и в радости, где ближний всегда протянет руку ближнему. Да и метод воздействия на умы пришелся по нраву – ну ведь надо же как-то мозги прочищать друг другу! Вон до чего доходит, когда муж остается один на один с женой или наоборот? Как не вмешаешься, хотя и вмешиваться – не выход, подтверждений на каждом шагу. Оно всех под один шаблон не выстроишь, а хочется. По себе знает. А как направлять поголовно в нужное русло, когда с этим «нужное» так же толком не увязывается, и система единства трещит по швам. Трещит, не выдерживает единого русла, а «нужное» вдруг таким фитилем выпирает, что не знаешь, куда глаза девать от стыда за прежние «руководящие и направляющие» действия…
Нет, в вопросах коллективного ведения хозяйства, что бы там ни балаболили и не чесали, он однозначно на стороне общества и уверен, что это единственная проверенная веками прогрессивная система народоправства без всяких централизованных надстроек, изощренно называемых демократическими, если дать ей полную возможность жить по самостоятельным внутренним законам и не мешать излишними указивками да подгонялками. Все должно решаться на месте, внизу, не вверху, и решаться людьми, объединившимися в ячейку, подобно монастырской общине, выше которой за объездной дорогой Бога не будет. Живет же братия без ссор и вражды, и в трудах праведных и в поведении примерна, почему бы обычной сельской артели так не зажить? Вот кто должен решать – нужна им деревня или не нужна – сами, без районных директив и разнарядок, иначе рушится основополагающий смысл…
«Место нашего рождения и место смерти – в этом, знаешь ли, мил человек, тоже отдельная магическая тайна или Божье предопределение», – вяло рассуждал Андриан Изотович, сызмальства отученный верить в этого самого Бога.
Что его волновало в первую очередь, с чем был не согласен в надвигавшемся, так вот с разгону и мужицким душевным разворотом ответить не удавалось. И прежняя жизнь – не праздник, в надрыве и страхе, что вечно кому-то должен, хотя ничего не занимал, и новая – на гульбище не похожа. Дорожку – ее широкой да гладкой пробить тяжело, а соломкой для праздничка притрусить – всякий сумеет. И нужно вроде бы что-то делать, сильно уж подзахирели некоторые поселения-веси вокруг, так и не поднявшиеся после военного лихолетья, но и сселением с переселением радости не добавишь. Не на этом жизнь должна строиться – вона дошло до чего, рожать уже перестали, за ненадобностью школы начали закрываться.
Утомленное сердце Андриана, насколько-то успев перегореть болью неизбежной утраты, продолжало тупо ныть и продолжало невольно волноваться. Появлялось странное желание пожалеть его, как хотелось пожалеть надломившийся клен за окном, взгорок на спуске к речушке, почерневшие от ветров и невзгод покосившиеся избенки, ни разу не обновлявшиеся со дня возведения. Чувство сострадания к дереву и самому себе вкупе с захудалой деревней росло, и он тяжелым шагом вернулся за стол, откинувшись привычно на бревенчатую стену, словно забылся навсегда.
Что видел и слышал он этим часом угрюмый, нахохлившийся человек, рожденный неподатливой угрюмой землей лишь для того, чтобы пахать и сеять?
И нигде попало, а пахать и сеять в единственной деревне на всем белом свете, в родном Круглово, ставшего непонятной Маевкой с полусотней домишек, из-за чего насмерть рассорился когда-то с отцом.
4
…Деревни невольно похожи непосредственно на тех, кто в ней живет, как собака на хозяина. У каждой своя стать и свой гонор, привычки и обычаи. И слава в ближайшей округе соответствующая. Одни берут близостью к промышленным центрам, удобным месторасположением. Другие – рекой, благодатной пашней, хорошим садом-огородом. Третьи, как древняя Круглово, зареченской частью переименованная в Маевку, проросшие бурьяном в стороне от большаков, давно никому не нужная, кроме прописанных в ней, – привычкой и надеждой на будущее. Затерявшееся в приобских лесах в годы Гражданской войны многолюдное село привечало хлебосольно лихие партизанские отряды, легко поддавшись горячей большевистской агитации насчет близких светлых перемен, сверкали на его широких улицах злые колчаковские сабельки, наполняли иноземным говором белочехи. Одни уходили, оставляя неизбывное горе, другие приходили на время и тоже гнули свое. Верх оказался за красными, и не трудно понять почему, труднее признать, что, так или иначе, к этому причастен каждый, оказавшийся, в конце концов, околпаченным, безвластным и еще более закабаленным.
Власть – мать ее! Народная и разнародная! Много ее у сопатого народа, на веки вечные поставленного перед лицом новой революционной действительности только по стойке смирно? Не ты решаешь, а за тебя, позволяя, поупрямившись, подчиниться. И вершат, управляют, отдают команды от имени затурканного народа, среди которого его, Андриана, давно уже нет, и где он сейчас, никто не подскажет.
Но в деревне, в деревне – уж точно – отрядившей на фронт в Великую Отечественную почти полтыщи крепких мужиков, из которых вернулось немногим более тридцати. В деревне, где ж ему быть, вечному хлеборобу без высшего образования?
И ничего у него больше нет, кроме опустевших заросших проулков, мелеющей речки, полей и околков, называемых колками. Ни-че-го, и бывшего надела родителей из царских времен!.. Давно уж канула в Лету славная пора обильных воскресных базаров и шумных гуляний, мало кто помнит и прославившего деревню рысака Атланта, лет пять подряд бравшего подряд все призы на районных соревнованиях, потеряла значение осевшая на угол мельница – главная достопримечательность бывшей купеческой Зудиловки. Что молоть-то теперь? Частной собственности нет, умер колхоз, где «натуру» выдавали. В совхозе общественная пекарня, без мельницы проживем.
Грусть Андриана Изотовича ощутимее, тоска неизбывней.
Сын кондового сибиряка Изота Грызлова, сумевшего за годы и годы трудом и упрямством создать в сибирской глуши крепкое хозяйство, был в семье самым старшим. Но по следам отца не пошел, за отцовскую собственность держаться не стал, призывая к этому и родителя. Не получилось, взглядами не сошлись. Жизнь отца с матерью закончилась в русле крутого времени: не с нами, значит, враг. Оставшись один, Андриан не потерялся, в числе первых в деревне выучился на механизатора, бригадирствовал. Немного повоевал в артиллерии и, комиссованный по тяжелой контузии, остался глух на правое ухо. Возвращаясь, был полон сил и веры в светлое будущее, но оно где-то задерживалось и не наступало, наваливались досада и одуряющее недоумение от распоряжений, которые он должен срочно претворять в жизнь, заранее зная, что толку и пользы не будет.
Не глядеть бы, не слышать…
Жизнь свою Грызлов не умел разделять на какие-то периоды: вот, до войны было так, нынче – иначе, в парнях мечтал о хромовых сапогах и кожаной куртке, трижды устроив ссору прижимистому отцу, став управляющим отделения, бился не менее яростно за первый зерноуборочный комбайн – она у него была одна, не приносящая удовлетворения. Уродился, что ли, горбатым таким, под какой каток ни бросают, а выровнять не удается? Так в деревне вообще ровных и правильных нет, за исключением усохших представителей былой продразверстки Паршука и пимоката Егорши, каждому из которых удалось в свое время послужить в должности секретаря сельсовета, настрочить по десятку доносов, между прочим, совсем не со зла, а из убеждений – и такое с человеком случается.. Эти – да-аа, поверховодили всласть, начальство строили из себя среди баб вровень с Богом, один в красных штанах мельтешил, пугая ребятню, другой… с пустой кобурой на боку! Перед властью во фрунт и под козырек, в каком бы обличии она ни представала. Без рассуждений! Послужили отечеству, по десятку доносов на каждом, не считая отца – сам держал в руках обличительную писульку, не стоящую выеденного яйца…
Черт знает, как получается! Сколь ни колотись и ни доказывай, что черное и белое – все ж разное, а как путали хитрецы-мудрованы одно с другим, кому как удобней, и путают по сегодняшний день, сбивая других с панталыку. Как закладывали друг друга, так и закладывают, тем ли, другим, испытывая при этом щенячий восторг. Грехов на каждом, и не отмоленных, а где – ни единой церквушки на весь район.
Мысль о церкви возникла не впервой, Андриан Изотович вяло пошевелился, снова отстраняясь от нее, явившейся не ко времени.
День заканчивался скучно. Пришла жена Костюка, невзрачная худенькая бабенка, в драном самовязанном шерстяном платке, перепуганная утренним происшествие с арестом мужа, толком ничего не понимающая, лишь, догадывающаяся, что случилось страшнее страшное что может случиться, весь день боявшаяся показаться на людях и не отпускавшая от себя двух дочек дошкольного возраста. Присела на краешек лавки у двери: ни ей никто ни слова, ни она никому.
Долго сидела, вздохнув тяжело, поднялась:
– Так я пойду, Андриан Изотович?
– Бабы, ну что же вы!.. Иди, Фаина. Я был в районе… Будут новости, сообщу… Передачу там собери, в ихнем отстойнике холодно.
Окинув усталым взглядом баб и мужиков, Андриан Изотович потянулся к бумагам, смахнуть в стол, но в кабинет ворвался уезжавший с утра на центральную усадьбу скирдоправ Данилка Пашкин.
Тоже фрукт под морковным маринадом! Еще только дверь плечом напирает, а псих впереди на полсажени; горлопан и пьянчужка, а скирду лучше никто не поставит.
Предчувствуя новый взрыв буйной натуры Пашкина, управляющий чуток поднапрягся – тоже фигура, как выдаст сдуру, самому потом не отмыться, хоть сразу сдавай в КГБ.
Выбросив упреждающе руку в сторону толстоватенькой Нюрки-уборщицы, похожей на маковый цвет, оказавшейся на пути, готовый смахнуть к чертям собачьим, если вовремя не увернется и не ужмет излишнюю требуху, поранено взревел:
– Брысь с дороги, корова брюхастая, загородила весь свет.
В снегу Данилка, в соломе. Осыпан и вывалян. Дик. Нюрка вжалась в нишу за круглой печью, пропустила его. Грузными шагами растоптанных и подшитых валенок одолев расстояние до стола управляющего, бросив на стол сумку письмоносца, набитую газетами, рыкнул издыхающим зверем:
– Ну вот и отмучились, и его больше нет! Хоть слушали радио?
– Отчего ты отмучился, калоша без стелек? Ты откуда такой? – Взгляд управляющего подозрительно насторожен.
– Да мать тебя в душу, слышали или не слышали? Сталин же, Андрианка…
– Вот баламут! Что тебе Сталин, во сне что ли приснился?
– Уже не приснится. Умер еще позавчерась, а сообщили сегодня.
– Ста… Боже ты мой, мели да знай меру! – схватилась за горло Таисия.
Мор может лишь так придавить, но Нюрка на подхвате с хорошим: Васька Симаков пришлепал из совхозной больницы – Варька сына родила.
– Васька как шалый пехом припер! Сын у твоей помощницы Варюхи, Таисия!
Глава вторая
1
Траур по Сталину катился с какой-то опаской, хотя из мертвых уже не встают, но мало ли как при нашей власти безбожной, тут затылок почешешь, прежде чем лишнее ляпнуть.
Радио осмелело, вернувшись от лозунгов к нормальной словесной тарабарщине с весенними проблемами. Приходили мужики и бабы, что-то требовали, и Андриан что-то решал, раздавая необходимые команды и распоряжения, радуясь, что про Маевку будто забыли и время от времени улетая куда-то в долгие странствия воображаемого счастья – лишь бы подольше не вспоминали. Подписывал бумаги, с которыми явился, как всегда, в синих нарукавниках и сдвинутых на лоб стареньких круглых очках жилистый и длинноногий как жердь бухгалтер Задойных, тут же садившийся к настенному телефона на батарейках, с ручкой-вертушкой и передавший необходимые сведения в совхозную бухгалтерию. Под возникающие вопросы принимающего информацию о надоях, вывозке навоза, тракторном снегозадержании, изготовлении и выставлении щитов на полях, временами его раздерганные мысли обретали вдруг всеобъемлющий покой, начинало казаться, что ничего сверхъестественного не происходит, совершается закономерное и неизбежное в обычном трудовом усилии, все заняты и при нужном ответственном деле, без которого жизнь пуста и бессмысленна. Затаенные размышления, что теперь уже точно скоро станет значительно легче, закончились очередной вздрючкой за понизившиеся надои, март перешел в апрель, скатился незаметно на май, а там уж так закрутилось, грянув целинной эпопеей, взорвавшей страну новым задором, что мать с отцом некогда было вспомнить.
Начинался сенокос, затарахтели конные лобогрейки с мотовилами и тракторные сенокосилки с двухметровой косой из отдельных сверкающих сегментов, забрякали, мельтеша спицами, конные грабельки, управляемые подростками с железных сидушек.
Матвей Решетников позвонил во второй половине дня:
– Случай подвернулся с нашей общей бедой, забери своего трахомного помбригадира.. Этот, Костюк, что ли? Ха-ха, настоящий трахомник, а я не поверил!.. И деда-писателя своего не лишне бы прихватить, беспокойства от него много, а новая линия подобного не принимает.
– У меня другие заботы, Матвей, я с такой публикой не умею.
– Так тебе же в помочь, прекращать надо такую активность, но с разъяснениями… А что там у тебя за чудик Касьян Жудель?
– Да, е-размое, недавно вот вспоминал, тут у меня целая революция на ниве культуры, завернешь проездом, покажу! – начал было Андриан излишне восторженно, мгновенно спохватившись, что вопрос Решетникова таит нечто другое, и словно бы испугался: – А ты это к чему Матвей Александрович, что за пчелка куснула?
– Интерес появился.
– Твой интерес как-то, знаешь ли… Как-то не очень, Матвей Александрович!
– И все же?
– Дак электрика принял полгода уж. Между прочим толковый. деревне лишним не будет.
– Толковый, но подрывает социалистическую экономику, провода-дефицит пускает не по назначению. Столбы на какую-то дамбу растаскивает с тока. Ты куда смотришь, на пару с Жуделем захотел?
– Матвей, да что за хреновина, это откуда у тебя черте что! Матвей! Да старая мельничная плотна, ты же ее знаешь! Дорога на кладбище за увалом и ветлы в три обхвата, разные шуры-муры для парочек! Вот Касьян предложил осветить.
– А ты?
– А я… Ни вашим и не нашим, но душою не против.
– Разбазаривать совхозное имущество – ты понимаешь, чем пахнет, если поглубже копнут? Пока – на Касьяна, потом – на тебя. Уловил, гвардеец?
– Так А Жудель? Касьян?
Телефон уже отключился, самому набрать, он хоть и друг, но из органов, не к теще сходить на блины…
– Нюрка! Нюрка, в душу твою! Фаину срочно, я бы не развозил…
– Ково развозить, Андриан Изотович? Позвать конюха?
– День вчерашний! Вожжи в руки и за мужем пусть шпарит, пока живой.
– Андрюху отпустили? Ни в чем не виноват?
– Ты тут ляшками не сучи и пляски мне не устраивай, задергалась! Не виноват, так станет виноватым, у нас раз чихнуть. Откуда я знаю что и к чему, меня особо не просвещают! Дуй, давай во весь мах, пока там другая шлея под хвост не попала, и Файке – на всех оборотах в район. Понятно, коза?
Девчонка еще, но в исполнительности с Нюркой трудно сравниться, че бы это бежать на край деревни, когда конюшня в сотне шагов, в плетенку-ходочек и к Фаине. Фаине объяснить не приходится, завыла бабенка, вожжи перехватила и стоя в коробушке, словно циркачка…
2
А на следующий день мужика уже хоронили, слабым оказался в противостоянии с жестокой машиной российской справедливости, которую не просто пройти и остаться нормальным, перековка что надо, сердце сдало или что-то другое, кому особенно разбираться. Вернулись в сумерках, Андрюха был перепуган как осиновый лист, в объяснения не вступал, а Фаина не лезла особенно, довольная, что муж живой и здоровый пробыв три месяца совсем не на курорте, и какой-то пожомканный, как добросовестно постирав, рубцом прокатали. Ну, дома, отойдет, оно и в обычной жизни не лучше, девчушки вон липнут, папаня да папаня. Отмякнет. Суетясь с небогатым застольем, сама на минутку присядет да молчком посидит – деревня во всем проста и обычна, в массе своей особые карусели не крутит, умничаньем да политиканством не перед кем выставляться, живу бы быть. Собственной власти во все времена русский мужик или баба нужны лишь как средство производства. Особенно современной советской. Тут уж продумано будь-будь, контроль и контроль! Ты фрукт социалистической собственности, со всеми вытекающими. Как сознательная трудовая единица, закладывающаяся свой производительностью в пятилетние планы с нормой выработкой на каждый день, с трудоднями или выходами, являющимися фактом исполнения святой ежедневной повинности. А палочки нет в нужной графе – нет исполнения, грубейший трудовой непорядок, чего при социализме быть не должно, и уже вступают в действие другие механизмы управления и воспитания для живых недобросовестных личностей.
Андрей часто и сильно прибалевал, но в добросовестности его не упрекали, наоборот, управляющий был доволен в абсолютной безотказности мужика с толковые руки, которых в деревне меньше и меньше. Ну, а Фаина, оставаясь противоположностью мужчины, но тоже с трудовыми возможностями, добывала известность на ниве животноводства, приставленная к группе в два десятка коров, трижды в день каждую освобождая от молока-молочка, не забывая обмыть перед дойкой,, облепленную говешками, сена в кормушки наторкать утром и вечером, в рыштаке почистить. Работа, конечно, не мед и даже не сахарная, но ведь нужная державе, трудовому рабочему люду, и почетная. Очень почетная за рубль с копейками за день. Но роптаний – ни-ни, за полвека кохозно-совхозного трудового ярма нигде и ни разу…
Картошки хватало, курицы во дворе кокотали, и на ужин Фаина нажарила глубокую сковороду бульбочки-бульбонят с молодым запечном петушком, щедро залив яйцами. И даже стакашек настойки смородиновой поставила из тайных запасов. Андрей в рот ничего не взял, посидев истуканом с девочками, уплелся в пустующую сарайку, – крестьянская живность с ранней весны до глубокой осени на воле – а когда Фаина, взбив постель, кинулась звать, Андрей был мертв, так и ушел бессловесно, как истлевшая свечка. Был на земле такой незавидный мужичок Андрей Костюк и не стало.
– Андрюша! Андрюша!
Безвыходно и тоскливо!
Люди, как же тоскливо провожать на тот свет безобидного человека, заметит ли кто очередную пропажу!
Андрюшка был хлипенький. Фаина под рев перепуганных девочек, загнанных на печь за занавеску, волоком перетащила его в избу, выдернув лавку из-за стола, положила мертвого мужа. В ближнем соседстве проживала бывшая бригадирша-огородница Меланья Сизова, с пониманием к житейской беде, Фаина кинулась к ней. Смерть, к сожалению, в пятилетние планы развития стране не вносится, как и в семейные, че спрашивать да расспрашивать, всем ад или рай обеспечен, да никто не знает, что боженькой лично тебе предназначено, если все же от бога и его небесных соправителей; опираясь на клюку (ноги сдавали у пожилой женщины, а то бы что с работы такой уходить) Меланья притопала, на удивление, обнесла себя нормальным крестным знамением, сохранившемся в памяти от матери-бабки, пискляво сказала:
– Ну-к че, советская власть в Бога сама не верила и другим запрещала, дак Андрейка причем? Главный-то кровосос и главный безбожник успокоился, земля ему пухом или где там его уложили на съедение червям, уже не достанет трубкой табашной, а другие нам не указ. Ох-хо-хо, как прожили, или вовсе не жили. Сижу теперь, перебираю в уме – и при матери ведь живала, бабкой наставлялась в уме, а далось-то што?
Выговорив по-своему необходимые соболезнования, выдала деловую команду:
– Сначала документ выправить надо, что нет больше такого поселенца в Маевке —Андрея Костюка, Это тебе прямиком в сельсовет, попутно к супостату Егорше сверни? не люблю обезьяну такую с давних времен, а гробик заказать больше не у ково. И еще перво-наперво: давай-ка, хто у нас? Христиньюшку покличь, скажи, я призываю. Авдотью-вдову с немецкой первой войны, да Евангелие спросить не забудь, помниться, у нее было, когда первого председателя хоронили. Симака-старшего помнишь, аль… ково тебе помнить, соплюхе?
– Че же не помню, хоть и малой была. Васькиного родителя хорошо помню, токо не похороны, – всхлипывала убитая горем невеликая ростом и рукастая женщина.
– Ну и ладно, беги-управляйся, а мы тут с девчончишками отца начнем прибирать. Боитесь ли чели, соплюхи? – спросила девчушек, выглядывающих из-под ситцевой занавески в цветочках, еще плохо понимающих, что происходит, принимающих отца просто уснувшим. – Бояться надо живых, которые с кобурой на боку, мертвых поздно бояться, мертвый уже не укусит… Лавку бы надо на середину выставить, прилепила к окну, и ведерный чугун воды подогреть. Обмоем в последний раз грешной земной водичкой Анрюшу-сокола, переоденем в лучшее чистое, што у тебя есть, и на лавку.
Но единый Бог для селян – управляющий Андриан Грызлов – нещадный палач, и первый защитник, – к нему, как родному отцу или брату, ноги несут.
– Андриан! Андриан Изотович, Андрюшка мой помер!
– Ты че это, баба! – Такому поверить…
Прежде, чем отдать нужные распоряжение в помощь зареванной и плохо соображающей бабенке, Андриан схватился за телефон, Не скоро, но дозвонился, злобно бросив:
– Похоже, хорошо вы там поработали, Матвей Александрович! Замечательно! Списывай с учета врагов народа Андрюху Костюка, нет больше Андрюхи, как вредителя.
Выбежал, злой и кипящий, столкнувшись с навалившимися на перильца крылечка Данилкой Пашкиным и Трофимом Бубновым:
