скачать книгу бесплатно
Идеи! Идеи! Вечные метания и надежды на возможное и неосуществимое лишь потому, что все мы убоги и мелкотравчаты по природе разума и греха, а ЛИЧНОСТИ и ФАКЕЛА как не было, так и не предвидится.
Приходят, Россия еще способна рожать, но потрясут мотней, задурят обывательские мозги очередной песенкой…
Да, это печально и неисправимо, поскольку безумие, поражающее время от времени наш рассудок и его здравомыслие, схоже с наследственной неизлечимой болезнью, а понятие настоящей справедливости всегда беззащитно, убого и обособлено.
…На всем протяжении истории развития светской государственности только Великой России удалось дважды изменить и статус общества и градиенты его полюсов, сделав белое красным, а потом красное снова белым – правда, пока грязно-белым, – и дважды переменить плюс на минус его общественных устремлений. Только Великому Евразийскому конгломерату разноговорящих народов, объединенному общим нервическим спазмом в единую державу-саттелит, выпало испытать на самой себе и основополагающей русской нации как взлет кровавой эйфории так называемого «разрушения оков», так и позорное дезертирство с полей этого гигантского всепожирающего сражения. Пережить предательство правящих верхушек той и другой систем и, хуже того, измену нравственным идеалам, выстраданным и освященным нашими великими предшественниками, собственной интеллигенции, доказавшей своему исстрадавшемуся народу, что абсолютной святости цели не существует даже для нее. Причем, как в первом потрясении изменой «БЕЛОМУ ДЕЛУ» самой царской семьи и близкого окружения, так и во втором – «КРАСНОМУ» – всего коммунистического марш-парада, начиная с безбожных идолов-лидеров, опять не беря в расчет состояние самого ошалевшего народа, получившего возможность «оттянуться» на халяву и наораться до одури.
Только – России, так и не создавшей своим согражданам самых ничтожных предпосылок для просветленного рая, которого в природе живого, исключая не писаные законы бытия отдельных кланов и особей, просто не может быть.
…Я не искал крутых сюжетов для своего повествования. Я думаю и размышляю, о них, вспоминая деда-казака и отца-красноармейца, с августовских событий 1991 года, свидетелем которых довелось быть не только в Москве-Ленинграде, поучаствовать в тусовке у Белого дома, но и в Средней Азии, включая последние «цветные революции», и потому не нуждаюсь в расспрашивании, кто что чувствовал и совершал. Надышавшись едким угаром в самой гуще событий, имею полное право на личную оценку произошедшего. Только собственное сердце и собственная душа – Бог и Судья моим ощущениям и личным поступкам. Иное для моего беспокойного разума на склоне лет уже не приемлемо…
Укатилось вслед солнышку за бугорок горизонта два десятка годков ошалевшего русского пьянства, уложившего в могилу намного больше моих родственников, не считая духовно искалеченных, убитых нравственно, безвестно исчезнувших и не родившихся вовсе, чем Отечественная война, о которой родименькая интеллигенция, продолжает базонить, не без оснований и горечи дергает всуе Вождя всех народов. Но святость памяти тут причем, господа, и безответный русский солдат, которому никто из нас, жидкоструйных, не годится в подметки. А вот в собственную грудь подостойней ударить, – тут нас еще достает…
Что-то в каждом уже как-то выровнялось, приутихло, выветрилось, но что-то свернулось в ком грусти и сожаления, давит и жжет. Вот это, что давит и жжет, неудержимо рвется наружу. Через судьбы людей разных эпох, прошедших перед моим бунтующим воображением, попытаюсь, насколько сумею, и позволит время, отведенное мне Небесами, просто порассуждать о прошлом и настоящем, о будущем наших детей и внуков с доступной для моих чувств искренностью, не исключающей собственных заблуждений – возможно и такое пойдет кому-то на пользу.
Не хочу больше кроваво розовых игрищ даже во имя ценностных миражей, так называемых прав и свобод отдельной личности, которых по-настоящему и серьезно, не существует в природе и никогда не будет, хоть лоб расшиби. Не верю и на защиту грудью не встану. Как и на выборы уже никогда не пойду: ходил, активно участвовал, бессовестно нарушал по соответствующей просьбе. Баста, не хочу плодить подлецов и хамов своими руками, а сражаться в открытую давно непосильно.
Не верю, подобно своему народу, задыхающемуся безысходностью в самогонном захолустье и мало-помалу осваивающему новую реальность «светлого» бытия, где все продается и все покупается… включая нравственность и мораль.
Разум не верит, насытившись тем, что равенства нет, ни нам, ни детям, и в сказке до него не дожить.
Потому что все это БЛЕФ, полезный для одной части общества и вечно губительный для другой. Потому что двусмыслица этих прав и свобод существовала всегда и останется неразрушимой до скончания самой человеческой общности.
Мудрецу мудрецов Конфуцию, которому его император предоставлял все возможности, не удалось навести приличную справедливость, куда уж нынешним «просветителям», замеченным работой мозга совсем в других направлениях, успешно торгующими липовыми дипломами о высшем и сверх высшем, при этом, удачно сохраняющим халявные особняки и здоровье!
Слышу и сострадаю, гневаюсь и чего-то стыжусь – выходит, еще жив. Правда, не знаю зачем. Хотя когда-то вроде бы знал или думал, что знаю. Но кто-то разом, как тушат свет, накинул на мою изувеченную душу плотную ткань ночи. Мне стало не холодно и не жарко, показалось, сбежалась в глубине сердца как ртуть, навсегда затвердев, сама буйная кровь – радость жизни… лишенная сладкого мифа, с которым было, все же теплей.
Кто и когда разожжет новый очаг в моем пасмурном доме – не знаю!
Не знаю, и знать, пока не дано.
Ощущение одно: нет СЕЯТЕЛЯ и нет СОЗИДАТЕЛЯ, кругом только бессовестные рвачи, карьеристы, хапуги, хватающие друг друга за горло. Увертливые политиканы, лихие оракулы и ораторы, вновь завладевшие сознанием самой скукожившейся массы, называемой народом, убежденные в том, что они и есть новые ПРОРИЦАТЕЛИ, владеющие умами.
«Недоструганные», извиняюсь, лидеры и свеженькие вожди, работающие в роли завхозов при ЖКХ и окончательно спасовавшие перед всероссийской коррупцией, олицетворением которой стали уже не дороги и дураки, а многоуважаемые ведомства с бесконтрольными финансовыми потоками и непотопляемый жилкомхоз.
Позор подобной нравственности и бывшей Великой державе – по-другому сказать нет сил.
Изменилась и Церковь. Нет ПАСТЫРЯ для заблудшей православной души, не жаждущей покаяния. Бубнит себе в пустоту, упиваясь убожеством паствы, сошедшей с ума и тупо бьющей поклоны. Для греховной русской натуры и преклонение перед алтарем – скорее, экстаз и самоистязание, но никак не раскаяние: ум российский противоречиво-буйный всегда живет мало кому понятным раздвоением, когда в храме незримого Бога ему вроде бы совестно, а за порогом никакого стыда.
Велик и могуч русский народец, по сей день непонятного корня, но, точно, зачавшийся от Аполлона, мифического владыки Северного Беловодья, лих на распутство и безоглядность. В такую минуту под руку ему не становись, зашибет, не смутившись, что под нательной рубахой носит православный крест совести…
Впрочем, «зашибать» друг дружку – такое Великая Россия уже проходили, когда умирали пастыри и рушились звонницы…
И может быть, не Ленин – главный мировой коммунист, а Иисус Христос, имея свои скрижали веры и верований, свой нетленный кодекс человеческой морали, которые Ульянову только приснились и вели в преисподнюю, не в коммунизм?
И может быть, Библию пора считать и осваивать не как религиозное божественное учение, а самое что ни на есть общечеловеческое и социально-нравственное, и все встанет с головы на ноги?
Лишь бы поменьше мистики и мракобесия, начетничества и догм, и все станет понятным, востребованным, объяснимым нравственно и, самое главное, социально значимым в смысле бытия.
Глядишь, тогда и буддизм, мусульманство, тенгрианство хунских времен, прочее и прочее, окажутся не враждующими догмами, а потребностью для души и нравственного возрождения свободолюбивого, но крайне замордованного человечества, не наученного жить без кровопролитий и войн.
Или тоже утопия?
Но ведь монахи и священнослужителя – явь (только не те, что с крестами в цепях), все-таки не императоры и прокураторы, ни злата, ни серебра, ни дворцов, кроме обособленной кельи. К ним доверия больше – доказано не стяжательством, а истиной святостью, которой мирянину, в его жлобстве и ненасытности, никогда не постичь…
Впрочем, что было и было ли – не знал и не знаю в той мере, как просит душа, чтобы иметь возможность хотя бы только понять, где сон, а где быль, и жил ли на самом деле…
В цепкой памяти вечные грешницы сибирской землицы: труженица-мать, ее подруги-доярки, деревенские мужики, искалеченные войной, старухи, умудренные жизненными невзгодами, учившие нас, голопузую ребятню, обычной деревенской совестливости увесистыми подзатыльникам.
Перед глазами родная деревня в три улицы над тихой речушкой и озером… потом деревенька… последний дом, исчезнувший вслед за теми, кто его возводил. Новые кладбищенские кресты, рожденные новой властью уже в нынешнем веке…
Власть! Снова безумствующая русская власть, бесстыдная и беспощадная к беззащитному и вечно бесправному, но родоначальнику всего ПРОРОССИЙСКОГО – деревенскому жителю, у которого в неизбывном долгу поголовно вся разжиревшая на халяву Златоглавая Русь…
Родимая неумытая русская деревенька, навсегда поселившаяся в детской крови! Как рассказать, что делала и вытворяешь ты с безответным мужиком, так и не познавшим со дня зарождения света настоящего счастья? Где оно заблудилось в стороне от тихих затравенелых проселков и каким должно быть на многотрудной великой землице, пропитанной потом и кровью многих и многих твоих поколений?
Не суди строго за мои никчемные усилия, в ответ на которые почти сорок лет назад получил приличный отлуп одного вполне уважаемого деревенского сочинителя эпохи развитого социализма за то, что «…в то время как партия и советская власть укрупняет, облагораживает… нашелся сибирский писатель и льет крокодилью слезу…»
Не слеза это, а посильный реквием невозвратному.
Часть первая
Глава первая
1
Так уж устроен жестокий и противоречивый мир на земле, что человеческая жизнь – единственное, что не имеет цены и дешевле воды. Так, так, не стоит спора; привыкай, не привыкай, но снова как обухом по голове: еще одного затурканного трудника Советская власть отправила на социалистическую трудовую перековку. И кого – трахомного помощника бригадира тракторной бригады Андрея Костюка; прикатил спозаранок известный в районе черный бегунок, и нет безотказного тракториста, не иначе, сморозившего что-то не к месту, где, лучше бы лишнего не ляпать.
Да мать же его – душа, прям, захолодела, как вчерашняя школьница с семью классами Нюрка Пимакова, с осени зачисленная в уборщицы, прибежав со всех ног, крикнула сквозь дверь: «Андриан Изотович, Костюка увезли. Фаина примчалась ревмя ревет, он же больной, а им наплевать». И что тут сделаешь, он-то чем, побежит-поможет, валерьянки налить полведра? Но то, что Андрюха серьезно болеет, управляющий знал, сам вчерась отпустил с обеда из кузни, где вовсю идет ремонт почвообрабатывающей техники.
Вечного нет, молох беспутствует, людишек меньше и меньше, а исполнительных истуканов, как ваньки-встаньки, пруд пруди, нет отца и матери, сам одной ногой… но Россия-то есть, Отечество, вроде бы дишит!
И было, умытое и неумытлое!
Нервы ни к черту, особенно после контузии, о мыслях вообще лучше не заговаривать, Таисия только вздыхает, хотя и до войны были не намного лучше.
Почти десять лет, как война закончилась, а врагов не убавилось, вот и Андрюха попал на крючок. Андрюха-трахомник! Не друг и не товарищ, откомиссован по непригодности, какой из него солдат, но тракторист-механизатор нормальный.
Ну, почти нормальный, как-никак, все же, мужик.
Сердце в разнос: фашист палил – не допалил, вешал – не довешал на перекладинах, свои теперь взялись? Враги, только враги! Андрюха-трахомник, враг, ума-то насколь? Не иначе сморозил где-то не то – больше не за что…
– Андриан, не пущу! Хватит, сказала! Доиграешься с правдами, – лезла грудью Таисия, тесня от двери.
– Отстранись, мать твою в придурков, санитары чесоточные.
– А я не пущу!
– А я спрашивать разогнался? – Переставил жену с одного места на другое, даванул дверь от себя, через десяток минут был на конюшне, еще часа через два, преодолев снежную муть, сидел, не снимая собачьей шапки, пыхтящий, похожий на ежа, перед уполномоченным органов, старым дружком Матвеем Решетником. Дружба началась с довоенной поры, когда их в один день и на одном собрании принимали в комсомол. И он, зная свое непростое прошлое, сильно нервничал. И Матвей хорошо знал, кто у него отец, как-никак из одной деревни, и чего Андриан боится, был рядом, постоянно подбадривал, оставаясь открытым и честным парнем. Когда их приняли, Андриан обнял дружка и сказал, как поклялся; «Ты у меня единственный друг. И на всю жизнь».
Жить честно, на высоком накале не просто, но комсомол давал такой подзавод. Подлость прет не там, где система непригодна, а жидковатая для смелого шага душонка дает сбой в трудную минуту – ведь и в комсомол вступают самые разные, из одних получаются обычные доносчики на товарища, из других – настоящие друзья. И беда этой системы – она развивает не только лучшие качества личности, но и мелкий подхалимаж, доносительство, желание не честно служить, а скорей выслужиться, что свойственно вообще человеку. И что они с Матвеем поняли как-то сразу, никогда никого не закладывая в корыстных интересах, и не спеша сдавать по первому подозрению, которое не всегда правильно, нередко споря достаточно горячо. Когда был объявлен набор патриотической сельской молодежи в органы государственной безопасности, их пригласили на собеседование, Андриан заколебался и не решился испытывать судьбу. Война развела их дороги, и снова свела, когда Андриан окончательно выписался из госпиталя, приехал в райцентр оформлять нужные документы и столкнулся с Матвеем, который попытался сходу сманить его в свое учреждение, бедствующее кадровыми работниками. Они просидели полдня, но Андриан откровенно и твердо сказал, что не хочет подобной работы, разозлив Матвея. Расстались они недовольные друг другом, уверенные, что разошлись навсегда, но когда Андриан оказался управляющим отделения совхоза, и почувствовав излишне неприятное внимание к своим подопечным, бездоказательно, скорее, для счета выставляемых только нарушителями социалистической законности и поголовно мелкими воришками, пришлось вспомнить о старом друг и заявиться с поклоном, как заявился сейчас, к чужому разве бы он полез с откровениями и желанием кого-то защитить.
– Снова? – не особенно доброжелательно спросил Решетников.
– Дак, в душу твою, куда мне еще, кроме тебя!
– Кто?
– Помощник бригадира тракторной бригады Костюк. Трахомник из трахомноков, легкие в дырках, сам не седне-завтра загнется, а в плугах-тракторах кумекает… Март в разгоне, Матвей Александрович, самый ремонт, а я как без рук, Грабли-бороны, другую мелочевку в МТС не берут…
– Кто у тебя самый старательный?
– Ветераны! Паршук и Егорша.
– Ну, ну, слышал. старательные! Если на зарплату оформить… Паршук, Паршук! – забубнил Решетников, перебирая на столе стопку бумаг, – Ну, вот и малява пока у меня, наверх не ушла.
– Отпустишь, Матвей Александрович? Да нету за ним ничего, голову на отрез, а Паршука я прищучу?
– Который на твоего отца доносил?
– Дак в красных штанах когда…
– А другой?
– Такие уж уродились… Мне бы Андрюху не упустить.
– Суета большая, проверки одна за другой. Под контролем подержать можно, большее не смогу.
– Матвей ты меня знаешь!..
– Не надо, не заводись.
– Да в душу твою! Я куда хошь!
– Вот и не надо, не надо, и так шум создаешь, меня уж предупреждали по дружбе. Себя пожалей и жену с дочкой, тебя выручать будет некому.
Сбегал, называется, спустил пар!
Возвращаться в деревню, зная, что его поездка в райцентр не останется не замеченной и наиболее чувствительные обязательно будут встречать, не было ни сил, ни желания. Столовка уже работала. Заказав непочатый читок и свекольник с яичницей, уселся в дальнем углу. Водку влил решительно, двумя приемами почти без передыху, без охотки приговорил яичницу, а свекольник с тухловатой капустой, поворочав ложкой густое содержимое, оставил почти не тронутым. Других дел в райцентре не было, хотя в МТС неделю как собирался, выехав за поселок, завернувшись в тулуп, лошади дал свободу и задремал, очнувшись у себя на конюшне, разбуженным конюхом.
– Ты че? Ты че, Андриан? Таисия дважды уже прибегали, мужики на взводе – тебя носило куда? В район што ли? Ну-к, ты даешь, управляющий!
– Распрягай. Буду на сеновале. И никому ни гу-гу.
– Дак, а Таисия?
– Да мать твою в кальсоны!
Странно, спал как убитый, как дома давно не дрыхнул, читок, видно, помог, по скрипучим ступенькам крыльца поднимался в сумерках.
– Приехал! – понеслось впереди упреждающим Нюркиным шепотом.
Он прошел молча к столу, породив тревожное оживление, плюхнулся в самодельное креслице, работы местного «краснодеревщика», не скидывая шапки, откинулся затылком на бревенчатую стену, увешанную графиками и плакатами, с броским лозунгом на кумача под потолком и портретом вождя чуть пониже
Понятливо зашелестела газетная бумага, сложенная для самокруток, закружился горьковатый тяжелый дымок, мгновенно наполнив кабинет управляющего.
Но – тишина; крутая пора, перца с аджикой больше чем соли, но какая жизнь – такие и скрытые мысли, других пока не предвидится!
Марток – одевай семь порток, дыбился не на шутку. Посвистывая и погуживая, словно дуя в трубу, в окно хлестала поземка. Было блекло, мрачно, туманно. Вечер. уплотнялся и загустевал. Заработал движок подающий электричество и качающий воду в коровники. Сотрясая стылую землю, в сторону скотного двора прошли два гусеничных трактора, тянущие скирду на тросовой волокуше. Отлаженная работа в деревне продолжалась, сумерки ложилась тихо и незаметно, ничем особенным, если не считать крепнущего ветра, сильней и назойливей торкающегося в стены конторы, не беспокоя управляющего Маевским отделением Кругловского совхоза Андриана Грызлова. Почему тревожил по-волчьи завывающий ветер, Андриан вроде бы не понимал и не думал, сожалея, что не смог помочь Андрюхе, а невольная сумять не исчезала. Отдавала горечью, словно на него и деревню, два года назад занесенную в разряд неперспективных, вот-вот должна была навалиться новая непоправимая беда, которую он ожидает далеко не первый день, и которую уже не осилить: ну, приедут однажды и всех подметут.
Объединение колхозов-совхозов, сселение и укрупнение деревень получило сильный толчок после известной статьи в «Правде» от 4 марта 1951 года секретаря ЦК Никиты Хрущева, просто-таки сорвавшая страну с катушек, со дня завершения войны ожидавшей каких-то существенных перемен, подтверждая оглушительные результаты уже совершенного на этой творчески-созидательной почве и призывающей к новым решительным действиям. И у них в райцентре началась поспешная суета, но скоро появилось перешептывание, что есть другое письмо Никиты Хрущева, уже покаянное к товарищу Сталину о совершенных ошибках, а через месяц закрытое письмо ЦК «О задачах колхозного строительства в связи с укрупнением мелких колхозов», с проработкой и выводами, смысл которого всегда был ему непонятен – как это можно закрывать что-то от народа, дающего тебе власть а ты распоряжаешься закрытым послание для избранных. Проработка была достаточно плотная, местные ретивцы вроде бы успокоилась, сбросив немного парок, но на ус намотали, что и к чему, «укрупнение мелких хозяйств», стояла в самом заголовке, как не крути и не тешься надеждой, и с того времени он и деревня как на иголках, словно под занесенным топором. То, что сторонников у автора-инициатора масштабных перемен более чем достаточно, Андриан особенно не сомневался, поскольку это был повод избавиться от множества излишних вопросов сельского быта, благоустройства, малокомплектных школ и дорог, переложив последствия на государство.
Мужицкое предчувствие беспочвенным не бывает, если уж что-то вошло в голову, то просто не выйдет, будет мучить, тянуть соки, требовать ясности. Похоже, нечто подобное испытывали мужики и бабы, потревоженные очередным утрешним налетом черного воронка, набившиеся в контору, напряженно посапывающие, не расположенные к шуткам и обычному языкастому озорству. Жизнь в страхе как сарай на запоре – запереть, чем найдется, обычную палочку затыкой воткни, никто не выдернет, да положить про запас нечего. Старательно и добросовестно делили мораль, одевались совестью, закусывали долгами в виде облигаций, восхваляли Советскую власть, честнейшую на планете Земля, обкомо-райкомовскую ухоженную элиту, Отца Народов – товарища Сталина.
Странная жизнь складывается у русского мужика во все времена, и самые светлые, и тягостно мрачные, постоянно под строгим контролем. Это только говорят, что так же вот с марта 1861 года крепостного рабства в России не стало, а чем оно лучше Юрьева дня для колхозе? Паспорта и разрешения на свободу перемещения по-прежнему нет на руках, на строительство избенки фактический запрет, что предки поставили до Октябрьской, тем и пользуясь, трудодень ниже предела. Терпеливый, самый морально-совестливый творец великого будущего, устойчивый на земле, не считая еще больших трудоголиков китайского происхождения, равного нет, всем готов помогать, а ему… Ну не на божничку, конечно, че уж про это, но с порядочностью и взаимоуважением в норме; правда, не затевая ни войн, ни междоусобиц, лоб в лоб с забугорным супостатом почти постоянно, доказательством – у него еще предыдущая гимнастерка не износилась. То ли, другое, но лезет и лезет в башку, мать его в печенку, а выключателя нет, приходится переваривать!.. Как незвано-непрошено лезут и к нам: ну, че бы забыли7 И всегда по зубам, по хребту, под дых с полным нашим уважением, а неймется. Еще одну оказию не разгребли, уже другую готовят. Да-аа, Забугорье, конечно, известный супостат-лихоимец, надо бы как-то напрячься и зачистить на раз, чтобы не возвращаться, как говорится, к вопросу продуктивности производства, ну а сами-то у себя? У себя-то мы что, вот что собрались – палкой не выгонишь? Народ, Андриан Изотович! Тот самый, который с войны только вернулся, самого Гитлера укокошил.
В общем все хорошо понимая, Андриан Изотович особенно не вникал в происходящее рядом; погруженный в себя и нахохлившись филином, сидел, откинувшись головой на бревенчатую стену. Мыслями разбрасывался широко и вольно, а сердце давило… как огурец в капустной кадушке.
Мужик трудной судьбы с военным и довоенным прошлым, надеждой и верой, упертый на своем, отца переборовший, вступая когда-то в светлую коллективную жизнь.
С желанием вступая и добровольно.
Сумерки уплотнялись, ветер крепчал. В стены бухнуло раз и другой, словно проверяя конторку на прочность, сухой наждачной крупчаткой осыпало полузамерзшие окна, и мысли управляющего, натыкавшиеся на омертвелость утомленных чувств, невольно замирающие с шуршанием снега за стеной, чтобы набрать новый разгон, окончательно сбились. Его крепкое мужицкое тело сотрясло зябким ознобом, пошевелившись, невольно наткнулся на неотвязно-пронзающий взгляд жены.
Таисия внимательно и откровенно осуждающе следила за ним, воспользовавшись, что взгляды встретились, поспешно спросила как на автомате о чем-то насчет родилки для телят, являясь заведующей. В далеко улетающих мыслях Андриана и утомленном воображении места телятам пока не находилось, и он промолчал, но и двигаться не хотелось.
Поговорив еще о всяком необязательном, мужики, как по сигналу или нежеланию покидать кабинет управляющего, в который раз дружно потянулись за куревом. Клубы табачного дыма снова наполнили кабинет, Андриану Изотовичу показалось вдруг, что он задыхается. И он вроде бы снова пошевелился, появилось острое желание вырваться на простор, на свежий воздух, но в конце главной и довольно широкой улицы, хорошо просматривающейся из кресла, приставленного к столу сбоку, на буграх за камышами взметнулась легким крылом новая белая канитель. Поднялась и мощнее прежних, счет которым он давно потерял, поднявшись белым саваном над рекой, понеслась на деревню.
Мысль, что огромный снежный полог, поднявшийся над степью и неожиданно представший погребальным покрывалом, способным упасть сейчас на скукожившуюся деревню – да и не деревню уже, а лишь деревеньку – и навечно накрыть снежной лавиной, прекратив разом людские страдания, была неожиданной и разозлила. Решительно изгоняя ее, Андриан Изотович крепче вдавился затылком в бревенчатую конторскую стену, окинул хмурым взглядом своих «сподвижников», выбирая с кого начать.
И снова Таисия уловила его беспокойство, резко спросила:
– Ну, ково не вздрючил еще? Может, хватит на седне пучить глаза, по домам пора?
Мужики закряхтели надсадно, не привычно поворачивалось, портила обедню Таисия. Понимая ее мысль без всяких переводчиков, дружней затрещали дымящимися самокрутками; ну как это уйти, когда вопрос в самом зените и ответа как будто не предвидится.
2
Снежный заряд летел на контору и Андриана Грызлова, попутно мощно ударяя под стрехи утопающих в снегу избенок. Захлопали незакрюченные ворота и притворы, громыхнула плохо прибитая жесть. Нарождался и креп тягучий посвист привычной дикой стихии, ее звучное шебаршение в берестяных колечках прясел и оградок. Ураганный вихрь будто нацелился в сердце Андриана Изотовича, ожесточив до предела и вызвав желание противиться, устоять, не сдвинуться с места, как случалось нередко в самых высоких районных кабинетах, где от него добивались невозможного в отношении пятилеток, обязательств по году и отдельному кварталу, социалистических и какие они там. У нас ведь в российской деревне, в грудь себя на собрании не постучав с клятвами и заверениями, уважения начальства ввек не получишь, иногда нужно было выстоять, не поддаться, не пойти на поводу, чтобы потом горькие пилюли не глотать… Хотя бы у стихии-ворога, ведь власть, когда народная, не может быть злее собаки и вконец неуступчивой к труднику. Готовый к новому противостоянию с несговорчивой, неуправляемой судьбиной, будь то упрямое начальство или злая обычная непогодь, Андриан всей грудью приналег на массивный стол, заваленный бумагами.
Кроме Таисии, осуждающе покачавшей головой, снова никто ничего не заметил. Стол выдержал, не скрипнул, и на округлом небритом лице Андриана вроде бы ничего не переменилось, лишь в груди заныло надсадно болезненно, вызвав прилив неожиданной тошноты.
«Сколько же можно противиться в этой жизни и яростно противоборствовать, доказывая, что черное было и есть только черное, а белое…» – думал он с горечью про себя, разумеется, не решаясь подобное произносить; в мужицкой жизни вопросов было и будет больше ответом.
За окном, совсем рядом, побрякивал голыми веточками невеликий клен-подросток, посаженный школьниками прошлой весной в честь Дня Победы. Вылетев на острый гребень сугроба у конторы, шальной ветер-низовик торкнулся с разлету под нижние венцы старого здания, перенесшего много подобных бурь и буранов, вросшего накрепко основанием в кержацкую землицу испытанных староверов, словно пытаясь поднять и унести в неизвестность его молчаливо хмурых обитателей во главе с управляющим.
Знатно торкнулся, здание застонало и, в который раз не осилив крепости надежного строения, хрупнул со злости и от бессилия обледенелой вершинкой неокрепшего деревца-клена, внезапно вызвав досаду.
Потерев мясистый лоб с крупными залысинами, размяв затылок, задубевший от холода стены, управляющий встал, подойдя к окну, надолго уставился на изломанный саженец.
