Странствующий оруженосец

– Она тебя всему и научила? – помог ей Мишель.

– Да нет… – Мари пожала плечами, склонив голову на бок. – Я сама. Мама объясняла мне только, какие травы целебные, какие ядовитые, как и что лечить ими, сочетания, как готовить настои и отвары… А про остальное она не говорила.

– Расскажи мне о ней. Что она делала? – повернув голову и посмотрев на Мари, Мишелю показалось, будто она так глубоко ушла в себя, в свои воспоминания, что не слышала слов Мишеля, и ему пришлось повторить их и добавить: – Если не хочешь говорить – не надо, я не буду тебя принуждать.

Словно продолжая начатый в своих мыслях разговор, Мари сказала:

– Нам так хорошо жилось вдвоем… Она была тихой, доброй, ласковой, никогда не ругала меня, очень любила. И к людям такая же – любую просьбу выполнит, боль снимет, тоску прогонит. Стали говорить, будто она все ворожбой да заговорами делает, и понемногу вся деревня отвернулась от нее. Ей пришлось перебраться в пустовавшую избушку лесника, которого загрызли зимой волки, потому что дом, где она жила в деревне, однажды подожгли и она чудом спаслась… Красный петух… Мама не любила про это говорить. Я родилась уже тут…

Кошка спрыгнула с лавки, подошла, неслышно ступая мягкими лапками, к Мари, потерлась о ее ногу, обутую в ладный кожаный полусапожек. Наклонившись, девушка подняла ее на руки, усадила к себе на колени, и кошка свернулась в теплый урчащий клубок, прикрыв нос черным кончиком хвоста.

– Хотя в деревне маму и не терпели, все равно часто ходили к ней – кто за снадобьем, кто за советом. Она никому не отказывала и никогда не просила ничего взамен, крестьяне сами отплачивали ей за доброту, – Мари невесело усмехнулась, – только почему-то стыдились своей благодарности, подкладывали тайком под дверь то мешок с мукой, то узелок со всякой снедью. А за глаза поносили, как могли, би мне вслед кричали – ведьмино отродье. Я все понять не могла, зачем мама им помогает, если они ее так ненавидят, если они такие злые и неблагодарные, не понимала и ее объяснения. Она говорила, что не может отказать просящему, чувствует боль и горе, как свои, будто что-то ломается и необходимо починить, иначе случится непоправимое. И так сильно это желание, что пресечь его нельзя. Теперь я знаю, о чем она говорила, потому что сама все это однажды ощутила. Когда кому-то больно, особенно ребенку или зверю, кажется, будто мир, как лед, растрескивается на мелкие осколки и вот-вот осыплется, если ты не прекратишь боль…

Мари замолчала, поглаживая жмурившуюся кошку. Все тот же котенок с черной точкой на белой мордочке, цепляясь короткими толстыми лапками, вскарабкался по меховому плащу на грудь Мишелю и сел, обозревая с непривычной высоты знакомые предметы.

– Что случилось с твоей матерью? И как ее имя, ты еще ни разу не назвала его, – осторожно спросил Мишель.

– Ева, – отозвалась Мари и, вздохнув, робко попросила: – Сир, можно я не буду больше говорить о ней? Хотя бы сейчас…

– Хорошо, не надо, – сказал Мишель, наблюдая как котенок начал крадучись пробираться к его лицу, вытянув круглую усатую мордочку и принюхиваясь.

– Вам Пятик не мешает? – неожиданно спросила Мари и, видя, что Мишель не понял, о ком она говорит, рассмеявшись, пояснила: – Это я про котенка!

– Почему Пятик? – Мишель погладил зверька пальцем между ушей, и тот зажмурился, едва не расплывшись в блаженной улыбке.

– Пятым родился, – ответила Мари, – последним, и еще из-за пятнышка на носу. Обычно последыши слабенькие, долго на свете не задерживаются, а этот, наоборот, самый бойкий. Повсюду свой нос пятнистый сует, все-то ему надо разузнать, разнюхать. Зато ему больше всех и достается от Мухи.

– Муха – это кошку твою так зовут? – пробормотал Мишель, кивнув на серый клубок, мурлычущий на весь дом.

– Да, она всех мышей переловила у меня, иначе эти твари всю крупу и муку испортили бы.

Мишель чувствовал, как сонное оцепенение охватывает тело, мешает мыслям облачаться в слова. Он закрыл глаза – словно кто-то легкой прохладной ладонью опустил веки, но Мари сидела за столом, не шевелясь.

– Спите, сир, – уже по ту сторону сознания, сквозь плотную пелену сна донесся отдаленный голос девушки.

Проплыв сквозь бесконечно долгое забытье без единого сна, Мишель внезапно ощутил себя в том же доме, но как бы там и не существующим. Какие-то другие люди находились теперь в комнате, их было трое – женщина, старик и маленькая девочка. Гул голосов, пришедший издалека, звучал отчетливее, стали различаться отдельные интонации, слова. Старик возмущался, женщина отвечала кротко и беззлобно, девочка испуганно молчала, забившись в угол.

– Ты врачевала болезни людские заклинаниями и колдовством! – вытянув узловатый палец, старик швырнул эти слова женщине, и Мишель вдруг узнал его – это был отец Фелот.

– Я использовала те же травы, что берете и вы, святой отец, только я просила их помочь мне, потому что душа растения не всегда откликается, она может погибнуть, когда траву или листья варишь… – отвечала женщина, спокойно глядя святому отцу в глаза. Она была похожа… была похожа на Мари, только старше ее теперешней лет на десять, и лицо ее в обрамлении прямых светло-русых волос излучало пугающий и притягивающий одновременно свет.

– Не богохульствуй, несчастная! – вскинул кулаки отец Фелот. – Душа растения… Божий дух есть только в человеке, сотворенном по образу и подобию! Все видели, как ты заговаривала кровь, текущую из глубокой раны у одного мальчика, как ты погубила посевы у целой семьи, сказав что-то заколосившимся всходам!

– Я перевязывала разорванную жилу и успокаивала ребенка ласковыми словами, а рожь погубила спорынья – я наклонилась, чтобы рассмотреть получше и предупредила об этом хозяев поля, чтобы они вовремя срезали больные колосья. Я не виновата в том, что эти люди всегда переворачивают мои слова так, как им хочется, – женщина продолжала говорить ровно и невозмутимо, она не оправдывалась, а объясняла, словно неразумному ребенку. Мишель понял, что знает ее имя – Ева.

– Ты – ведьма! – выкрикнул монах. – И сейчас изворачиваешься из последних сил, как придавленная гадюка, а тебе надо бы пасть перед Господом на колени и молиться, молиться!.. – отец Фелот ударил кулаком по столу, который отделял его от Евы. – Молиться истово о спасении пропащей души своей!

Ева вдруг грустно улыбнулась и покачала головой, волосы золотистыми волнами колыхнулись из стороны в сторону. Улыбка эта заставила отшельника исступленно дернуть нательный крест так, что лопнул истертый шнурок, выставить распятие перед собой и срывающимся голосом забормотать слова экзорцизма. Едва прозвучало «Именем и кровью Христа повелеваю», как Мишель почувствовал, что между крестом в мелко дрожащей руке святого и женщиной нарастает невидимое, но вполне ощутимое напряжение. На мгновение Мишелю показалось, что столкнулись два снопа белого света, и между ними вот-вот ударит молния. Ему захотелось прорваться сквозь свое небытие и остановить невыносимое действие.

– Не надо… – изо всех сил закричал Мишель, но ни голоса, ни движения мускулов не почувствовал.

Неотвратимо, как смерть или наступление зимы упало слово «Аминь». Раздался тоненький крик девочки – это была Мари, только еще маленькая, она съёжилась от ужаса, точно зайчонок, и закрыла ладошками лицо.

Молния не ударила, но Ева скорчилась, словно от смертельной боли, упала на колени, уткнувшись лицом в пол, становясь все меньше и меньше, превратилась в гибкую кошачью тень, которая метнулась прямо в лицо Мишелю. Он не смог отпрянуть, потому что не владел своим телом, а тень обратилась в звук – ровное глубокое мурчание сытой, пригревшейся кошки, заполнившее собой весь опустевший мир.

– Проснитесь, сир, проснитесь!

Мишель вздрогнул, широко раскрыл глаза и почувствовал, будто всплывает на поверхность к свету и воздуху с самого дна темного омута.

Рывком мир вернулся на место. На плече Мишеля, прижавшись к его шее, устроился Пятик и урчал в самое ухо.

А ведь это отец Фелот превратил ее в кошку.

– Сир, ночь уже на дворе, вы бы перелегли в мою постель, – Мари стояла над Мишелем со свечой в руке.

– А ты? – он чувствовал себя раздвоенным: память еще хранила сон, но реальность все же была сильнее.

– Я здесь устроюсь, мне все равно вставать на рассвете, – сказала Мари, взяла в руки обмякшее тельце спящего котенка и прижала его к себе, спрятав губы в пушистый бок. Мишель поднял на нее глаза. Маленькая, хрупкая, сколько ей лет – пятнадцать? Женщиной еще не назовешь, но и девочкой тоже – говорит и мыслит как полжизни прожила. И за котёнком будто ребенок прячется… Неужели этот бычище Жан… страшно подумать! И ты туда же, де Фармер! Понятно, отчего Виглаф о ней так печется – живет такая птичка одна в лесу, любой обидеть может, что простолюдин, что благородный, как кружку эля выпить. И не заступится никто, станут, пожалуй, из-за ведьмы беспокоиться. А я вот – стал…

Мишель поднялся с лавки, расправляя затекшие мышцы, и проследовал за Мари в отгороженный угол, где увидел заранее приготовленную постель – широкая лавка, укрытая пуховой периной и теплым шерстяным одеялом, подбитым беличьим мехом.

– Это еще что за роскошь? – усмехнулся Мишель. – Что, тоже Виглаф?

– Он, а кое-что сама, – коротко ответила Мари, вставила глиняную лампаду в кованое кольцо, сделанное в виде двух лепестков, над кроватью – теперь-то Мишель знал, чья это работа – и, все так же прижимая к себе сонного котенка, торопливо вышла, плотно задернув занавесь. Мишель некоторое время задумчиво смотрел на чистое белое полотно, которым была застлана постель, и решительно разделся, побросав одежду прямо на пол.

Последняя из растворившихся в мягком сумраке спокойного сна мыслей, тускло блеснула, оставив след недоумения и суеверного страха – Мари, отказавшись рассказывать ему историю своей матери, просто показала все, что знала и видела сама.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СНЫ

…И, Бог свидетель, мне претит

Восторженность юнца, чей щит

Нетронут, девственно блестит…

Монах Монтаудонский5

Снился тягучий запутанный сон, наполненный знакомыми и неизвестными людьми, бесконечно повторяющимися, бессмысленными действиями и звуками. Такие сны снились Мишелю в детстве, когда у него бывал жар, и мать дни и ночи просиживала у его постели, меняя мокрую тряпицу на лбу и заставляя пить горькие отвары. Вот и сейчас Мишель ворочался, сбрасывал покрывало и вновь натягивал его на себя, просыпался, с облегчением понимая, что вся эта суетливая неразбериха только снится ему, и снова окунался в жаркий бред.

И вдруг все оборвалось. Стало тихо, спокойно и хорошо. Открыв глаза, Мишель увидел, что весь дом освещен серебристым светом, будто полная луна заглянула в низенькие узкие окна, но на самом деле источника света не было – светился сам воздух, таил в себе смутные события, не произошедшие или уже свершившиеся, но оставившие след в этом доме; в нем плавали неуловимыми тенями чьи-то сны, мечты, воспоминания, тихим шепотом тревожа душу. Голубоватые лучи проникли сквозь заплатанную занавесь, растворив в себе ветхую ткань, и незаметно для глаза приняли очертания человеческой фигуры. Женский силуэт приблизился к Мишелю, присел на краешек постели, тонкая рука протянулась к мокрому лбу. Прохладное нежное касание, наклон головы, светлые волосы, уложенные в изящной простой прическе и ниспадающие на спину золотистым водопадом, усмиренным тонким плетеным шнурком, призрачно светящееся платье, – Мишель вдруг осознал, что женщина, ласково гладящая его по лицу, похожа на Юлиану, она была ею, но это значило, что сон продолжается. Это только одно из воспоминаний выплыло из пропитанного ими воздуха. Мишель смотрел на нее, вбирая в себя так давно не виданные и постепенно истершиеся из памяти черты, наполняя побледневший образ свежими красками. Ему захотелось поговорить с ней, спросить, не скучает ли она там, помнит ли она здешнюю жизнь, любит ли она его, как прежде, но вдруг испугался, что, как в предыдущем сне, не сможет произнести ни слова.

– Мама… – Мишель услышал в тишине свой едва различимый шепот. – Почему ты здесь?

Юлиана не ответила, лишь коснулась пальцами его губ и улыбнулась. Мишель закрыл глаза и тут же вновь открыл их – мать все так же сидела рядом с ним, лунный свет, казалось, исходил с ее кожи, волос, одежды. Мишель почувствовал, как веки тяжелеют, темнота заволакивает взор – он погружался в более глубокий сон.

– Нет, – хрипло выдавил он. – Не сейчас, побудь еще немного… Не уходи…

Юлиана покачала головой и прикрыла Мишелю глаза. Сквозь ресницы он видел, как она встала, не оставив на простыне ни единой складки, и медленно отошла, растворяясь в серебряном свете. Горький колючий ком подкатил было к горлу, но боль внезапно растворилась в бесчувствии.

Снова пронеслась разноцветным вихрем вереница сновидений, точно шумная охота по полю, оставив после себя гулкую непривычную тишину. На этот раз Мишель проснулся окончательно – больше не было загадочного свечения, только тусклое мерцание догоравшего фитиля в масляной лампе, все вокруг было понятно и реально – запах старых отсыревших за зиму бревен, хорошо утоптанный земляной пол, измятая простыня и упавшие на пол шкуры. Перевернувшись на спину, Мишель хотел было сесть, но замер, не смея пошевелиться. На том самом месте, где во сне сидела мать, он увидел Мари.

Первым его движением был рывок к сползшему на пол покрывалу, но на кого его набросить первым делом он так и не смог решить – на себя, лежащего совсем без одежды, или на нее – обнаженную и, точно леди Годива, едва прикрытую длинными распущенными волосами.

– Что ты здесь делаешь? И почему ты… – Мишель не смог договорить, потому что Мари протянула ладонь, приказывая молчать, и откинула волосы. Мишелю захотелось опустить глаза, отвернуться, но он не мог оторвать взгляда от бледного, будто выточенного из слоновой кости тела. Это была прежняя Мари, но удивительная, неправдоподобная и оттого жуткая красота изменила ее до неузнаваемости. Как талантливый художник, несколькими штрихами вносящий жизнь в неумелый рисунок, как истинный поэт, росчерком пера превращающий обыкновенные слова в певучие строки, так неведомая, непостижимая сила вдохнула в простую (так ли?..) крестьянскую девушку сказочное очарование. Мари была спокойна и уверена, ни следа запуганной, полудикой девочки не осталось в ней, она будто скинула с себя последнюю маску и предстала в подлинном, настоящем обличье.

– Ты боишься? – спросила она по-кошачьи мягким голосом, взгляд ее неторопливо скользил по распростертому перед ней телу Мишеля.

Далеко не в первый раз он видел перед собой нагое девичье тело и сам представал в платье Адама перед женскими очами, но как никогда почувствовал неловкость. Рука его вновь потянулась к покрывалу, но Мари перехватила ее и прижала к своей груди. Мелкая дрожь зябкой волной прокатилась от ладони по всему телу. Мишель сел и обнял Мари за плечо. Она слегка отклонила голову назад, подставляя бледные губы для поцелуя, и Мишель осторожно ответил на призыв. Горячий всплеск желания едва не заставил его одним сильным движением опрокинуть Мари на белое полотно, но он не посмел и посмотрел ей в глаза. На мгновение Мишелю привиделось, будто он стремительно падает в черную пустоту ее расширенных зрачков, и, вынырнув из бездны, он обнаружил себя лежащим на спине, и рядом на подушке мелькнуло лицо Мари, выхваченное последней вспышкой прогоревшего фитиля, в темном ореоле раскинувшихся волос…

– Ты уверена?..

– Да.

* * *

Кто-то теплый, урчащий и когтистый лежал на груди Мишеля. Маленькие лапки размеренно, в такт урчанию, то впивались мелкими коготками в кожу, то отпускали. Мишель открыл глаза и встретился взглядом с зелеными глазами серой кошки, пристроившейся у него на груди. В ногах резвилась развеселая компания котят, они прятались в складках одеяла, ловили невидимую добычу, размашисто стуча лапками по бугоркам и изгибам ткани, валили друг друга с ног.

Был уже день, сквозь мутную пленку бычьего пузыря в дом проникал тусклый солнечный свет. Поначалу Мишель не мог понять, сколько дней и ночей он здесь находится, и с трудом восстановил в памяти вчерашние события – отъезд из хижины отца Фелота, встреча с девушкой и ее ныне покойным ухажером, разговоры, странные сновидения. И последнее… Было ли это на самом деле, или же снова Мари заставила его видеть во сне то, что ей угодно?

– Так и будешь на мне сидеть, серая? Или как там тебя – Муха?

Кошка, почувствовав недовольную интонацию в голосе человека, нахально занявшего ее и хозяйкину постель, отвела назад уши, некоторое время смотрела на него круглыми глазами, помахивая кончиком хвоста, и, коротко взмуркнув, спрыгнула. Откликнувшись на зов, котята последовали за матерью, бесстрашно прыгая на пол с высокой лавки, и все семейство скрылось за занавеской.

Прислушавшись, Мишель понял, что в доме никого нет. Он сел на постели и увидел свою аккуратно сложенную одежду у изголовья. Одеваясь, Мишель заметил, что испачканный в крови рукав котты тщательно замыт и был еще влажный. Он откинул занавеску и огляделся. В углу возле двери лежало седло со сбруей, рядом стоял прислоненный к стене меч. На столе под лоскутом выбеленного холста угадывались очертания кувшина и блюда. Подойдя и приподняв край ткани, он увидел глиняное блюдо с вареными бобами, половину каравая зернистого хлеба, белое зеркальце молока в кувшине, потом, скрипнув дверью, вышел во двор. Солнце, без труда добираясь широкими полосами лучей до земли сквозь сетку голых ветвей, ярко освещало подсохшую бурую листву, опавшие ветки, желтоватые пучки травы. Обойдя дом, Мишель зашел в хлев. Там приветливо зафыркала при виде хозяина Фатима, овцы рывком шарахнулись вглубь сарая. Мари нигде не было. На всякий случай Мишель позвал ее пару раз и, не услышав ответа, вернулся в дом.

За завтраком Мишель выстроил в памяти свои сновидения. Сначала события десятилетней давности, история исчезновения матери Мари, Евы, случившегося не без участия отца Фелота. Потом видение матери, она пришла к нему, чтобы как в детстве, избавить от тяжелого болезненного бреда (откуда только взялся этот жар?), и виделась так ясно, так всамделишно, будто никогда и никуда не уходила… И последнее… Насчет первых двух видений Мишель не сомневался, хотя оживший образ матери не давал покоя, ведь столько душевных сил было потрачено на то, чтобы обезболить память о ней, и теперь, пожалуй, придется начинать все с начала. Но была или нет та Мари, освещенная волшебной красотой, словно поменявшая местами внутренний и внешний облики? Не у кого спросить, да и спрашивать Мишель не стал бы – прочел по глазам. Впрочем, кто ее знает. Ведьма…

Покончив с едой, Мишель быстро собрался и покинул жилище Мари, не забыв подпереть ненужной щеколдой хлипкую дверь. Пока он добирался до трактира «Серебряный Щит», где его должен был ожидать Жак, никто не встретился ему по дороге, кроме нескольких вилланов да вымазанного с ног до головы в дорожной грязи, но судя по одежде благородного всадника, который, нещадно понукая взмыленную лошадь, пролетел мимо Мишеля, даже не кивнув головой. Пока Мишель, остановив и развернув лошадь, раздумывал, не является ли поведение незнакомца оскорблением и не стоит ли догнать его и вызвать на поединок, тот уже скрылся из вида и гнаться за ним смысла не было.

– Не очень-то и хотелось, – произнес Мишель и отправился своим путем. Сейчас его мысли были заняты совсем другим. Образ многоликой ведьмы не давал ему покоя. Впервые с того момента, когда она показала ему свое «искусство» на лесной тропинке, он подумал о ней не как о бедной сироте, а о «ворожее», которую не следует «оставлять в живых». Отец Фелот бы уж точно не оставил, а узнав, где, с кем и как его крестник провел эту ночь, пришел бы в благоговейный ужас, наложил бы суровейшую епитимью, а ведьму превратил бы в кошку… И вдруг пришло невероятное объяснение: вся святость Фелота в том сне имела тот же источник, что и ведьмины деяния, монах оказался сильнее Евы, и сумел подчинить ее своей силе, загнав в кошачий облик. Так кого же не оставлять в живых, Фелота или Еву с Мари? А знает ли отец Фелот о своих способностях или приписывает все Высшим Силам? Мишель хорошо знал предание о том, как отец Фелот прослыл святым при жизни – остановил принесенную из Заморья страшную болезнь – черную оспу. Ведь из других местностей эта зараза уходила только, когда некому уже было болеть и умирать. А отшельник за один вечер истовой молитвой (или заклинаниями да собственной силой?) прогнал оспу и спас всех больных, да и здоровых тоже. Святой Дух опустился на землю или монах, не прибегая к помощи всевышнего, сам того не подозревая, исцелил всех? А вся его возня с травами, похоже, мало чем отличается от того, чему Ева учила Мари…

Незаметно добравшись до «Серебряного Щита» и обнаружив, что Жака там еще нет, Мишель передал лошадь слуге, заказал у хозяина трактира, которого все называли Рыжим Жилем, кружку эля с закуской и уселся за самый большой стол, стоявший в углу. Жиль хмуро покосился на него, недовольный тем, что нахальный баронет один занял целый огромный стол – попробуй подсади к нему кого-нибудь, скандалу будет на весь фьеф…

Но Мишель скандалить ни с кем не собирался; сосредоточившись на своих размышлениях, он неторопливо попивал эль, закусывал козьим сыром и что-то выцарапывал на крышке стола своим кинжалом. Когда кружка опустела, Мишель с недоумением воззрился на вырезанные светлые буквы на фоне потемневшей древесины, и обнаружил, что они складываются в четверостишие:

Я вернусь седеющим и мудрымИ склоню колени пред тобой,И свои нестриженые кудриОбнажу нетвердою рукой.

Перечитав вышедшее из-под острия кинжала словно в первый раз, Мишель подумал немного и уже осознанно принялся творить далее.

Я вернусь ноябрьским предзимьемВместе с первым снегом голубым.Ты меня прощающе обнимешь,И я снова стану молодым.И рукой, карающей и нежной,Проведешь по буйным волосам.А наутро я опять исчезну,Улечу к нехоженым лесам.И когда, измученный и блудный,Потеряю крылья за спиной,Я вернусь седеющим и мудрымИ склоню колени пред тобой.

Стихотворение заняло довольно большую часть стола, – буквы получились крупными. В момент творения столешница представилась Мишелю листом бумаги, а кинжал – заостренным пером, о том же, что он беззастенчиво портит имущество Рыжего Жиля, даже не вспомнилось.

Тяжело дыша, в дверь ввалился Жак, оглядел немногих посетителей трактира, увидев Мишеля, сидевшего за столом с кинжалом в руке, вздрогнул и быстро посмотрел на Жиля. Тот, чем-то недовольный, но спокойный, меланхолично протирал медное блюдо, и Жак облегченно вздохнул – Мишель, судя по всему, не успел еще никого убить. Подойдя к изувеченному столу, Жак молча протянул хозяину свиток.

– О, Жак! – воскликнул Мишель, точно очнувшись. – А это что?

– День добрый, ваша милость, – кивнул Жак, косясь на письмена, покрывавшие половину стола. – Вот письмо вам от отца.

Жак устало опустился на скамью напротив хозяина, стараясь отдышаться, а Мишель, разворачивая послание, крикнул:

– Жиль, еще одну кружку!

Подойдя к нему, Рыжий Жиль, конечно, сразу же заметил последствия сочинительства баронета и, выставляя затребованную кружку, подумал, что неплохо бы удвоить плату за эль, благо молодой Фармер счет выпитым кружкам не ведет.

В коротком письме барон Александр, не утруждая себя велеречивостью, язвительно поздравил Мишеля с первым поверженным в честном поединке достойным соперником. Барон де Бреаль очень рассердился, и отцу, видимо, будет стоить немало трудов и денег, чтобы уговорить его не раздувать эту историю, однако, бальи уже осведомлен. Так что в интересах Мишеля как можно скорее покинуть окрестности Аржантана. Куда он собирается направляться, барону Александру безразлично. В постскриптуме помещалось короткое обращение к Жаку, и Мишель угрюмо прочитал наставления вслух:

«Настоятельно требую ни под каким предлогом всех денег баронету в руки не давать, а тратить их по усмотрению своему на проживание и прочие необходимые нужды».

Выслушав, Жак горестно вздохнул:

– Вот видите…

– Да на, держи! – Мишель отвязал с пояса кошель и швырнул его на стол.

«Отец прав. Вот уж действительно, похвастаться нечем – взялся ведьму выручать и мужика зарубил. Подвиг хоть куда, только в фаблио воспевать. Бесславно же начался „путь подвигов и приключений, целью коего есть…“ и так далее… А ведь все беды начались с того момента, как ведьма повстречалась. Не попадись она мне в поле, не встретился бы и мужик, не пришлось бы его убивать. Может быть, это она во всем виновата? Или не виновата, просто несчастья всем приносит, сама того не ведая. Вот и Жан ее теперь мертв. Я, правда, жив пока, но кто знает? Однако, грехов на мне теперь… Безвинную душу загубил, с ведьмой хлеб делил, в жилище ее ведьминском ночевал, совратила она меня. И нельзя идти к отцу Дамиану, плохо кончится. Для меня плохо кончится, для Мари еще хуже. Она же не ведает, что творит. Влип ты, Фармер, два шага от порога родного дома сделал, и уже по уши… Что же дальше будет?»